Из "Записок" секретаря Александра I Василия Романовича Марченки
В Базеле, 1-го января 1814 года отслужили мы молебен, освятили воду на Рейне, и чрез город прошла парадом гвардия наша и резервная кавалерия. Здесь отделался государь от неотвязного Балашова, командированного в Неаполь, где и загряз он так, что осенью умолял позволить ему ехать в Россию. Здесь же остался и Шишков, из трусости. Он предрекал народную войну и пагубу нам, в минуту даже прощанья моего с ним.
Путь из Базеля предпринят был чрез Монбельяр, место рождения императрицы Марии Фёдоровны, а оттуда проселочной дорогой, в Везуль и далее.
18-го марта, на рассвете, прибыли мы в Бонди (деревня близ Парижа); приехали рано и никого не застали, а канонада была близкая и сильная. Я поехал верхом с Тюфяевым. На дороге разбросаны руки и нога; встретил и три орудия изувеченных. Пробираясь виноградниками на гору, вижу рослого солдата, молодого человека, и шинель в крови.
- Которого полка?
- Московского гренадерского.
- Что, брат, ранен? Ступай на дорогу, прямо, там перевязка, и вот тебе рубль на водку.
- Благодарю, ваше благородие, у меня отрезали уж руку, и я, слава Богу, здоров.
Этот ответ заставил меня вздрогнуть, и я точно увидел, что левая рука по плечо отнята.
Въезжаю на высокую гору. Какая картина: на горе и под горою стоят батареи. Влево Париж, вправо вся Блюхерова армия под ружьем и наша гвардия готовится к бою. Приезжает Добровольский от Блюхера. Тут узнали, кто государь и вся свита сзади у нас, саженях в ста. Через час и они приехали. Пленные и депутаты являлись беспрерывно.
Часу в четвертом сбита последняя батарея на горе, и мы все поехали вперед. Егеря, отняв пушки, стреляли из них по французам. К вечеру перемирие. Я видел Париж и как разъезжали кареты по улицам.
Переночевал в коляске. В пять часов утра шум карет разбудил меня. Просыпаюсь, вижу парадные экипажи, ливреи и узнаю, что Париж сдался, а Наполеон только что успел уйти в Фонтенбло. Все вычистилось, вымылось и пошло в Париж парадом. Я поехал было верхом; но, узнав на шлагбауме, что мы не совсем еще приятели, и что стреляют из окон, воротился в Бонди к обеду, по каналу, усеянному трупами пруссаков. В Бонди дом, вернее замок, сделался просторен, ограбленный казаками Волконского. Я занял комнаты Толстого и расположился спать; но в первом часу ночи последовало повеление следовать в Париж.
На рассвете 20-го числа прибыл в столицу. Квартира в Элизе-Бурбон (Елисейский дворец). Государь у Талейрана и все около него. Страстная неделя прошла в говенье; на Святой государь и вся свита переехали в Элизе-Бурбон. Я занял другие комнаты, во флигеле, в соседстве с графом Аракчеевым.
Так кончилась в марте 1814 года походная жизнь моя, и Париж заставил забыть все неприятности, бывшие в походе. Напротив, явилась утешительная мысль, что скоро увижу жену и детей, оставленных, в октябре 1812 года, в Сибири.
Из Калиша даже не советовал еще граф Аракчеев выписывать мне семейство: так не уверен он был в успехе войны; но жена, в начале 1812 года, сама собой выехала из Томска и, в марте, приехала в Петербург. Здесь получила она все содержание мое, 8850 рублей, а после, с пансионом, 13350 рублей. Я же довольствовался заграничным содержанием, которое, при Императорском экипаже, вполне достаточно.
В Париже награжден я орденом Анны 1-й степени и думал, что навсегда расстанусь с графом Аракчеевым, который, не будучи спрашиван пять недель с докладами, огорчился и решился остаться два года за границей.
Перед выездом из Парижа отправил он письмо государю, чтобы он позволил ему остаться на водах, и указ, на мое имя заготовленный, но без моего ведома, чтобы по прибытии в Петербург рассортировал я дела канцелярские и сдал по принадлежности, в министерство и иностранную коллегию, - затея совершенно пустая и невозможная в исполнении.
Государь, после сего, позвал к себе Аракчеева и, как граф сказывал мне, были большие объяснения. Предлагаемо ему было звание фельдмаршала; только кончилось тем, что он получил отпуск. Указ на мое имя не состоялся для того, что государь удерживал навсегда при себе особую канцелярию, а мне приказано следовать за его величеством в Англию.
20-го мая, в первый раз в Париже был граф Аракчеев с докладами, весь день и ночь. В самую полночь присылались еще из кабинета государева словесные, чрез разных людей, приказания заготовить то один, то другой указ.
А 21-го, утром, в шестом часу, государь изволил выехать из Парижа и, поработав несколько часов на первой станции (помнится, Сэн-Дени), прислал оттуда много бумаг и прощальное, весьма лестное, письмо к графу Аракчееву, доказывавшее, что они расстались навсегда.
21-го и 22-го мая канцелярия без отдыха работала, и, окончивши все дела, отъехал я 23-го числа, поутру, в восьмом часу, через Амьен, в Булонь, куда и прибыл на вечер 24-го. Время было самое лучшее, какого желать только можно.
Отсюда отправлены фельдъегеря в Россию, ожидавшие моего только приезда, и коляска моя в тот же вечер отправлена была в гавань, для амбаркировки (посадка на судно), но прилив столь мал был, что надлежало дождаться другого, в полдень бывающего.
К полдню открылась картина: весь канал, разделяющий Францию от Англии, уставлен был военными судами, в два ряда. Государь сел на фрегат в Булони и, ровно в час, отправились перевозные суда, при ясной и тихой погоде.
В шесть часов вечера стояли уже мы перед Дувром, куда свита отправилась в каретах, а суда должны были ожидать прилива. Часу в восьмом государь сошел с фрегата, при пальбе и восклицаниях народа, и назавтра, утром рано, уехал инкогнито в Лондон, в коляске графа Толстого, за которого там и был принят.
27-го мая дали лошадей. Дорога и лошади бесподобные: до Лондона мы ехали только двенадцать часов. На станциях везде были завтраки на счет принца-регента. Дороги по Англии - сады, а деревушки - дачи. Чистота удивительная и архитектура своя. Домики небольшие, но уютные и опрятные. Везде видно богатство, и не встретился ни один нищий, тогда как во Франции облепят они приезжего и бегут беспрерывно за коляской.
Дорогою не было проезда от англичан: везде кричали "Ура" и женщины, на скаку, подбегали к коляске пожать руку. Миндальные пироги на столе и окна в домах украшены именами Блюхера и Платова.
Дома отапливаются каменным углем; от этого смрад и тяжело для груди и головы. В самый лучший день туман поутру, а в пасмурный совсем темно. К тому же, наводит уныние и сам цвет домов, которые не штукатурят и покрывают черепицей или аспидными дощечками.
Лондон разделяется на старый и новый: в старом живет все купечество и там биржа; он, как старинный, имеет узкие улицы. Но новый совсем в другом вкусе: улицы широкие, по обеим сторонам тротуар, дома правильной архитектуры, с зеркальными стеклами, и чисты до того, что лестницы на улице моют мылом с мелом.
Комнаты и лестницы всегда убраны коврами. Государь и великая княгиня Екатерина Павловна занимали Hotel Oldenburgh, а свита размещалась в окрестных домах. Отсюда до старого города, по крайней мере, семь верст, и все жильём.
Блюхер и Платов были в большой моде: 31-го числа из церкви народ повез на себе последнего из них. Три дня была иллюминация и видны были имена: Веллингтона, Кутузова, Шварценберга, Витгенштейна, Блюхера и Платова.
В Лондоне без денег ступить нельзя. Казённые заведения покажут и за это даже требуют плату. Дороговизна ужасная. Нас было трое, и мы имели каждый день: бульон, рыбу, жаркое говядину, телятину или баранину, вздорные пирожки, две бутылки пива и по апельсину.
За этот стол в две недели или еще за тринадцать дней, кроме квартиры, свечей и уголья, заплатили мы пятьдесят червонцев. 11-го июня, благодаря Бога, выехали мы из Лондона, поутру, в девятом часу; вечером прибыли в Кантенбери, при иллюминации и ужасном стечении народа; а в двенадцатом часу ночи в Дувр в стали в трактире, для прусского короля приготовленном.
На рассвете, амбаркировав экипаж, мы сели на шлюпку и переехали на бриге, стоявшем тогда, по мелководью, на якоре. 12-е число простояли на якоре. 13-го, в сильную погоду, пустились поутру, плыли часа четыре и увидели себя у Деля, совсем в противной стороне. В полночь сделался попутный ветер, и в девятом часу утра, 14-го июня, стали мы на якорь у Остенде.
К вечеру бриг ввели в гавань; мы вышли на берег, и я не простился с англичанами, не позволившими дать на водку матросам 10 червонцев, так же хладнокровно, как отказали мне в требовании отдать бежавшего от меня слугу.
Это был Андрюшка, мальчик доктора нашего Даллера, скрывшийся ночью в Дувре и укравший мои вещи из чемодана, за коляской бывшего; по счастью, взял я в комнату к себе шкатулку с казенными деньгами. Когда я ехал на шлюпке, он стоял на берегу, зная, что англичане не выдадут его.
В Остенде на берегу встретил Воробьева и Григорьева и тотчас поехал к Антверпену. Лошади везде были готовы и везли скоро. В Антверпене переменив лошадей, пустился по прямой дороге к Литтиху. Часу в 11-м ночи приехал в Ахен и видел графа Аракчеева, расположившегося зимовать там. Часов пять уснул и поехал, на Юлих, в Кёльн, обширный город, где зажиточные дамы ходят за нашими больными.
В Бонн приехали под вечер, и починка коляски продержала до полуночи. От Бонна и почти до самого Майнца надобно ехать по берегу Рейна. Картина величественная и вместе ужасная. Кажется, природа разломила горы, чтобы дать дорогу Рейну. С обеих сторон чрезмерной высоты горы, большею частью дикие и аспидные; а по середине тихо течет Рейн, с островками.
Небольшие площадки по берегам наполнены деревушками, по большей части бедными, а на утесах стоят развалины башен и замков, напоминающих рыцарски времена. Дорога так узка, что на всяком шагу нужно опасаться или быть сброшену в Рейн или быть завалену горой, которой скала висит над дорогой.
Две последние станции, к Майнцу переменяют всю картину. Рейн остается в стороне, и местоположение выравнивается. Майнц — большая правильная крепость. Ее проехал ничью и чрез Вормс прибыл в Мангейм. Тот же день (19-го июня) к вечеру, проехал в пустой Бруксаль. Здесь жила у матушки императрица Елизавета Алексеевна весьма просто.
Здесь же нашел я и Шишкова, с большими претензиями "на манифест о мире". Он не был во Франции и с января жил то в Праге, то во Франкфурте на Майне, то около Рейна.
21-го числа ездил в Баден, где нашел я графа Милорадовича в крайнем безденежье. 26-го пред обедом, спрошен я был к государю, при Барклае. Когда садились за стол, сам представил теще, маркграфине Баденской, почтенной старушке, в черном тафтяном платье, просто одетой.
Пошел разговор, как меня обокрали, как был уважителен беглец к казне, не унесшим при амбаркировке, во время суматохи, шкатулки, где было до 150 т. рублей. Разговор тем и кончился: ни копейки не дано мне вознаграждения.
Поводом к разговору был смешной случай: придя во дворец с указами, во время обедни, застал я графа Толстого и князя Волконского спорящих. Толстой требовал денег, а у Волконского кредитивы франкфуртские все вышли; он давал ему адресованные на Лейпциг, когда деньги нужны в Бруксале, и не позже, как завтра.
Я прекратил спор их предложением взять у меня из курьерских 5000 червонцев, лишь бы государь дал повеление. Толстой, тотчас после обедни побежал к государю объявить об этой находке, а я отпустил ему деньги. От этого и суждение, как не унес беглец шкатулки, во время моей отлучки со двора, или во время сна.
30-го выехал, чрез Франкфурт, в Лейпциг, нигде не останавливаясь; по расчёту, надобно было приехать в Лейпциг в воскресенье и отслушать обедню в греческой церкви. С последней станции фельдъегерь, по обыкновению поехал вперед, чтобы узнать мою квартиру; но каково удивление мое было, когда фельдъегерь объявил, что квартиру, мне назначенную, занял граф Аракчеев, оставшийся во Франции и получивший от меня более 1000 червонных на прогоны.
Вот доказательство, что человек, привязанный ко двору, не может жить без него. При свидании с графом Аракчеевым, нашел я его расстроенным и просящим пристроить его как-нибудь к свите, чтобы иметь лошадей.
Как это зависело не от меня, то сказал я о сем князю Петру Михайловичу Волконскому, не менее меня удивившемуся, что Аракчеев едет в Россию. Он знал только, что граф выезжал из Ахена на станцию и виделся с государем; но никак не предполагал, чтобы он так, скоро переменил свое намерение и опередил нас, пока мы жили в Бруксале. Вечером отправлен фельдъегерь в Петербург, с депешами, и ему поручено заготовить для графа шесть лошадей, после всех.
Из Лейпцига приказано было ехать не останавливаясь в Петербург и путь взять по карте прямой линией, чтобы объехать Берлин, Кенигсберг, оттуда проселками в Ковно, Динабург, и мимо Пскова, на Гатчину.
Во Франкфурте на Майне, нужно только было, по повелению государя, отправить фельдъегеря, с кирасами, в Берлин. Из Лейпцига без роздыху ехал на Торгау, Франкфурт на Одере, Кюстрин, Мариенвердер, Кенигсберг, Вильковишки, Ковно и Псков.
Ковно стоит на Немане, и спускаться надобно с крутой горы. На нее-то успел взобраться Иловайский, с 2-мя орудиями, при ретираде (отступлении) французов, и удивительно, как мог остаться из них кто живой.
Коляска моя, в которой путешествовал его величество, при коронации Павла I-го, в качестве военного губернатора, сколько ни была удивительна по огромности своей, прочности и помещении; но едва доехала до Петербурга, как на Литейной же рассыпалась так, что невозможно уже было чинить ее.
С несказанной радостью обнял я семейство свое, с которым без мала два года был в разлуке. 5-го сентября 1812 года раз стался я с ними, а 16-го июля 1814 года, в 4 часа по полудни, увиделся.
Неприметно прошли шесть недель, и государю благоугодно было, при отъезде на конгресс, в Вену, взять меня туда же. Не постигаю до сих пор, как это случилось. В исход августа Марья Осиповна была очень больна, и граф Аракчеев (оставшийся в России) объявил мне, что государь не возьмет с собою канцелярии, так как занятия будут там только дипломатические и недолго.
Точно ли так было, или он начинал уже злиться на сближение мое с государем, по сей день не знаю; но когда объявил я графу Аракчееву о городских слухах, что я еду, то заметно было неудовольствие его, хотя, ссылаясь на его же слова, просил я, ежели нельзя остаться мне, по случаю болезни жены, то позволить, по крайней мере, пробыть в Петербурге, пока ей будет лучше.
Мне позволено остаться на неделю; но поведение графа Аракчеева приметно сделалось сомнительнее, когда не отпустил он со мною Немеровского, работника канцелярии. Итак, взял я с собою Танеева для переводов, да писаря Батракова, на тяжком уговоре, чтоб назад отдать его графу Аракчееву писарем же, а не офицером. Вот в чем находила удовольствие душа первого вельможи!
3-го сентября, в 10 часов утра, простился я с Петербургом, получив чрез князя Волконского 300 червонцев на дорогу, и сам по себе оправился в Вену, чрез Могилев, Мозырь, Житомир, Острог, Дубно и Радзивилов. Государь же изволил проехать на Брест, Краков и Величку. В этом путешествии обрадован я был свиданием с матушкой, после 8-летней разлуки, с 1806 года, когда, после свадьбы моей, приезжала она в Петербургу ко мне в гости.
От Радзивилова в 10-ти верстах, между песками, лежит первый австрийский город Броды, неопрятный. Выехав из него, вечером 12-го сентября, к обеду на другой день прибыл в Лемберг. Езда по Австрии самая мучительная: не останавливаясь, нельзя сделать в сутки боле 18 миль (126 верст), по хорошему шоссе, которое становится хуже с того только места, где сошелся краковский тракт, от перевозки величковской соли. От города Бельцы начинаются Карпатские горы, вплоть до Вены, и одна станция такова, что на двух милях 24 горы!
15-го сентября, ночью, прибыл я в Вену и, вместо обещанных шести недель, прожил 8 месяцев, в совершенной скуке: так как, по незнанию языков и по нерасположению к весельям, не посещал я ни одного бала, ни праздника.
Наконец, наступила весна, и прогулка в Пратер и загородные поездки сделали жизнь приятнее; но зато начали болеть ноги. Бегство Наполеона с острова Эльбы, прибавило работы; но и утешило надеждой, что конгресс Венский кончится. В самом деле, в мае 1815 года простился я с Веной и, вместе с государем, отправился, чрез Мюнхен и Штутгарт, в Гейльбрюн, где определена была главная квартира и где дожидался уже походный обоз государев, прибывший туда из Варшавы.
Время было прекрасное; я видел и столицы и весь двор королей баварского и виртембергского (о сыне коего была уже молва, что он сватается за Екатерину Павловну), только ноги мои не позволяли ходить и участвовать в праздниках (более месяца не мог я ходить).
Во время пребывания в Вене и в Гейдельберге, имел я непосредственно дела с государем. Все военные распоряжения 1815 года писаны мной, но как я не в праве был объявлять высочайших повелений, то бумаги сего рода подписывал князь П. М. Волконский, с которым я не служил, но чувствую, что можно с удовольствием служить, когда ни по одной бумаге не оказал мне целый год недоверчивости и подписывал их, не спрося государя, точно ли так изложена воля его.
По получении в Гейдельберге приятного известия об окончании дела при Ватерлоо, главная квартира перешла в Мангейм и в несколько переходов достигла Нанси. Отсюда государь изволил отправиться на почтовых в Париж, а обоз пошел своим порядком, под прикрытием корпуса Раевского. В обозе были: Толь, Закревский, генералы и флигель-адъютанты, граф Нессельроде, граф Каподистрия и я.
Не более двух месяцев прожили на сей раз в Париже; но время это провел я очень весело с Закревским, Ермоловым и князем Мадатовым. К тому же благоприятствовала и хорошая летняя погода. К исходу августа собраны были все наши войска у Вертю, и туда отправились военные разными способами, ибо почтовых лошадей достать нельзя было, да и для государя выставлены были, на станциях, собственные его из обоза.
Я, видя затруднения таковые, не будучи притом любопытен и зная еще, что статскому чиновнику не место быть при смотре войск, расположился спокойно гулять дней 5, в Париже, как накануне отъезда своего государь, проходя мимо меня после обеденного стола, изволил спросить: «А ты едешь в Вертю?» Когда я доложил, что статским места там нет, то государь не дал мне далее распространиться и, мгновенно обратясь к Волконскому, сказал: «Чтоб лошади ему были; отправь его непременно. Я знаю, что ты отшельник, не берешь участия ни в одном деле; но не поверю, чтоб не было любопытства увидать на одной площади 150 т. стройных войск русских, чего не могу я дома сделать; приезжай непременно».
Итак, положено было, чтобы я поехал в Вертю, чрез 12 часов после государя, и брал лошадей князя Петра Михайловича Волконского. 29 августа, приехав туда, остановился я на квартире у Закревского. Иду назавтра поздравить его величество с днем тезоименитства.
Входит в залу князь Петр Михайлович и спрашивает, видел ли я государя. На отрицательный ответ мой, он сказал: «Вы поздравьте и поблагодарите, - указ о пожаловании вас статс-секретарём уже у фельдъегеря».
Тут я вспомнил, что за несколько дней до выезда из Парижа, князь Волконский просил меня по секрету написать ему вчерне указ о пожаловании Каподистрии статс-секретарем. По словам князя, ему в то же время приказано было заготовить я другой - обо мне.
Множество генералов, в залу собравшихся, и скорый выход к обедне (которая отправляема была на горе, под шатром, окруженным 120 т. воинов), не позволили мне объясниться, с государем; но князю я открылся, что не знаю, радоваться или печалиться мне должно в новом звании, потому, во-первых, что, может быть, граф Аракчеев не хорошо это примет, и, во-вторых, что я лишусь содержания тысячи рублей, противу получаемого мною по званию помощника статс-секретаря.
После обеда, бывшего в саду, на открытом воздухе, государь быль столь милостив, что, подойдя ко мне, сказал: - Я хвалю твой отзыв Волконскому и указ поправил, как ты сказал; а в содержании не сомневайся и напиши Гурьеву (министр финансов), чтоб статс-секретарское производимо было вдобавок к прежним твоим окладам.
В самом деле, я увидел, в подписанном указе, приписку рукою государя: «с оставлением при прежних должностях». Это считал я нужным, чтобы граф Аракчеев не подумал, будто бы я искал отделаться от него, и действительно угадал. Во-первых, он зашел в Петербурге к жене моей, с поздравлением, и рассказал мой поступок, чего ни она, никто другой не знал; во-вторых, отвечая на письмо мое поздравлением, не мог скрыть, сколько я знаю его, недоброхотства и приметить мог, что в голова его имела уже какое-то подозрение, когда государь не спросил его совета предварительно.
Милости государевы соделывались время от времени ощутительнее. По возвращении из Вертю в Париж, король сардинский доставил государю 10 крестов, равной степени, ордена Маврикия и Лазаря, в том числе два первой степени, украшенные брильянтами. Все любовались красотой сих крестов, в комнате князя Волконского, и полагали, что один брильянтовый крест дан будет ему, а другой графу Нессельроде; но 15 сентября князь объявил, что один из крестов сих государь мне жалует: потому что у меня нет иностранных орденов.
Итак, во второй вояж во Францию, я неожиданно получил две награды, в две недели, тем драгоценные для меня, что никакого посредства в том не было. Я не имел никакого над собою начальства.
16 сентября государь изволил отправиться из Парижа для осмотра иностранных войск; а я, пробыв три дня в Париже, для отсылки лишних тяжестей на фрегате в Петербург, отправился прямо в Дижон, где собраны были к смотру австрийские войска.
Обоз государев пошел из Парижа прямо в Петербург, а свита следовала на почтовых, разными городами. В Дижоне были с государем великие князья Николай и Михаил; при них генерал Коновницын, князь П. М. Волконский, Виллие и я, не более. Их высочества отправились оттуда прямой дорогой в Берлин, a прочие следовали за государем, чрез Швейцарию, Нюрнберг и Прагу.
В Нюрнберге нашел я Арсения Андреевича Закревского и ехал с ним, в своей коляске, до Праги. Отсюда он отправился в Петербург, а мне и Виллие прислано на 3-й день приказание ехать в Петерсвальдау (Peterswaldau), где во время перемирия, жили в 1813 году. По прибытии в сию деревню, государь изволил только откушать и, чрез Франкфурт на Одере, продолжал путь в Берлин. Во весь обед разговор был о Сибири только, и меня удивило большое познание государя о сем отдалённом крае. Тут-то решил он быть непременно в Иркутске, когда устроит домашние дела, и оттуда возвращаться не иначе, как в санях.
Две недели мы прожили в Берлине, по случаю свадебного сговора его высочества Николая Павловича, и после поехали в Варшаву: до Калиша той дорогою, как шла армия наша в 1813 году, а далее прямым и более проселочным трактом, самым гнусным, наипаче в тогдашнее осеннее время.
В Варшаве пробыли тоже не более двух недель. Пребывание cie ознаменовано устройством Царства Польского, сообразно конституции, и наградою Ланского и чиновников, им представленных; после чего все они должны были отправиться в Россию.
Тракт из Варшавы взят был на Белосток, Гродно, Митаву и Ригу. Морозы были уже большие, а по России и настоящий зимний путь. Почему, бросив там коляску, отправился я в кибитке, которая рассыпалась в Нарве, и я, на перекладной уже, въехал ночью в Петербург, 2 декабря 1815 года, пробыв опять в разлуке с домашними год и три месяца.
#librapress