Было ощущение, что в сердце залетела стужа, испугалась душа и замёрзла от черного страха. Может, так бы и описал свои чувства человек взрослый. Ребенок же не мог так сказать. Там внутри просто все застыло, а маленькие ножки при любом удобном случае несли и несли на поиски того самого тепла. Оно было. Оно где-то есть. Ведь рассудок помнит его. Вот только где?
Предыдущая глава
Девочка помнила маму. Вернее, она помнила женское тепло, руки, глаза. Она, конечно, когда-то знала, что женщину эту зовут – мама, она уже называла ее так, но со временем, окружённая чужим языком, забыла.
Эту черную пропасть между прошлым и настоящим она помнила плохо. Детская психика решила, что не нужно ребенку помнить такое. Правильно решила.
Она ёрзала по перилам перехода, играла на каких-то ступенях, когда вдруг оказалась в жестких руках. Ее никогда раньше так не бросали, не тыкали, не прижимали. Она привыкла к нежности. Она была в каком-то мешке, трудно было дышать, но главное, что ее перекладывали и перебрасывали, как вещь. Она сразу так испугалась первого же толчка, что затихла и не произнесла ни звука.
А когда вокруг увидела лица, уже не могла сказать ни слова. Ее очень долго не кормили, и все ее существо нацелились на выживание. Она стремилась туда, где еда, где пахнет съестным. Но от пары тычков начала бояться людей.
Вскоре все изменилось. Ее начали кормить, вокруг было много детей, таких же, как она. Их кормили, можно было играть. Но она уже не могла. Казалось, тронь людей – не поймут, не отзовутся, не одна струночка не отдаст в ответ чуткой дрожью. Она всё искала родные лица, но это было совсем другое место со множеством лиц, и не было среди них родных. Так она ни к кому и не привязалась. Лица менялись и она не успевала привыкнуть.
А потом пошли дни за днями, сменялись места их пребывания. Она привыкла. Даже если убегала порой, то потом возвращалась к "своим".
И вот сейчас затеплилось-засветилось в груди - будто бы солнышко. Этот дяденька был совсем другим. Он грел ей ноги своими большими руками, смотрел в глаза так, как никто уж давно не смотрел. Она почувствовала это, уцепилась за него, как за спасение. Это чувство было так похоже на то, которое было у нее когда-то. Вот только никак не отпускал страх – потерять его, этого парня. Она готова была биться головой о стену, только бы быть рядом. А потом, когда почувствовала, что он не один, что есть ещё тётенька, которая похожа на него, начала доверять и ей.
Очень страшно было потерять их – хоть и забыла она как это случилось в раз прошлый. Память стёрла подробности, но не стёрла страх. Вот и недавно – чуть их не потеряла.
– Златка, с работы приеду, пойдем бабу снежную лепить, – Алексей натягивал рабочую куртку. Суббота была рабочей, но он надеялся, что придет пораньше – в такой снег, какая стройка?
Злата вылезала из койки, такая теплая, растрепанная, но уже довольная.
– Ага... Коли всё не растает. Размечтался. С утра метёт, а вечером... Чтой-то нету зимы нынче. Закрывай скорей, дует же..., – Вера Павловна переживала за девочку.
Алексей вышел во двор. Как и вчера мело шибко. Ну, какая работа... Всего скорей, соберутся они и сразу разойдутся.
Но сегодня Алексей бы поработал. Там, на стройке, меньше дум. Сегодня – день его сватовства. Должен был быть... Но вчера он сообщил матери, что никакого сватовства не будет. Ох и ворчала же мать.
Из головы не выходила вчерашняя встреча с Лилией, крутились подробности. И по кругу: то винил себя, то оправдывал. Ещё все можно было исправить, поменять, ещё не всё потеряно... Так может поменять?
Но если какой-то человек не может быть счастливым с тобой, есть ли смысл тратить свои душевные силы в попытке изменить его?
Он вспоминал.
– Лешенька, милый! – на фоне светящегося позади фонаря лисий мех воротника Лили казался красным, она бросилась навстречу, – Я не могу без тебя жить! Понимаешь! Я умру без тебя! Прости...
Он обнял ее. Да, обнял. Прижал к себе крепко, надёжно. А она расслабилась, решила, что объятие это его крепкое – и есть их примирение. Расслабилась...
– Ну, понимаешь, как подумаю, что меня ты на какую-то девчонку променял, так такая боль, – она поморщилась, – Я ж ночи на этой неделе не спала, все думала, думала. И работать не могла. Как так? Два года ждала-ждала парня, а тут... Мелкая же ссора из-за ерунды.
– Лиля, Лилечка! Все хорошо, – Алексей готов был мириться, готов.
– Вот и я думаю. Всё от нас же зависит. Я очень тебя люблю! А ты ... а ты любишь?
– Конечно, люблю, конечно.
Лиля утёрла набежавшие слезы. Она заготовила столько речей и оправданий, но Леха как-то уж очень быстро сдался. Даже скучно. И она решила все заготовленное договорить.
– Понимаешь, Лёш, у нас одна судьба на двоих. И теперь все решения мы должны принимать вместе, обоюдно, по согласию. Семья – это ж один кулак. Ты согласен?
– Конечно.
Они зашли в тихий закуток, провал арки старой заброшенной церкви. Здесь даже не было снега, сюда он не долетал. Кто-то давно принес сюда бревна, можно было сидеть, но сейчас сидеть не хотелось, бревна отсырели, было холодно. Алексей поставил на бревно ногу, обнимал девушку, окунувшись в ее мокрый воротник, Лиля висела на его плечах.
– Вот и с этим удочерением. Ты один все решил, один, а меня не спросил даже – хочу ли я.
– А ты не хочешь?
– Ну, не то чтобы не хочу, просто не готова, понимаешь? Нам же на ноги встать надо. Я думала как – в Димитровку уедем, квартиру снимем и оба работать начнем. Дорогая же отдельная квартира. А с девочкой кто будет? Матери, разве что, ее оставишь. Но ведь и она немолодая. Мы ж должны о родителях тоже думать...
– Матери нельзя. Не справится она, часто болеет.
– Вот о том я и говорю. А как тогда жить? На одну зарплату? Не хватит этого на съём.
– Лиль, там и по закону должно быть свое жилье, а не съемное. Мне Венедиктовна говорила. Зачем уезжать-то? Останемся тут, да и все... К нам переедешь.
– Я? Ну, нет. Знаешь, со свекрухой жить – дело последнее. Да и не любит она меня.
– Это с чего это ты взяла? – Алексей был искренне удивлен.
– Ну... Есть причины. Ты-то далеко был, а мы тут. Женское чутье, знаешь ли...
– А мне кажется, что мама рада будет тебе. Не знаю... Ну, если хочешь, мы к вам придем.
– Мы... А чего это мы с тобой решили, что у Златы родители не найдутся? Сам же говоришь – никакая она не цыганка. Это факт. Может и найдется родня. Есть же ещё бабушки, дедушки.
– Может... А если не найдется?
– Да хоть кто-то да найдется. А может все же из цыганского рода, так пусть им возвращают. Может мать-цыганка ее ищет? Может отец светлый был?
– А если не найдется, Лиль? – Лёха хмурил брови, но Лиля этого не замечала, темно...
– Не найдется, не найдется, заладил! Не найдется, значит возьмём, раз тебе так хочется. Я ж не просто так тебя позвала, тоже много думала. Дорог ты мне, Алеш! Я ж тебя два года ждала. И ради свадьбы нашей, готова теперь на многое. Даже на ребенка...
Леха слушал ее и происходило в нем странное отторжение. Он все вспоминал искривлённое страхом лицо Златы, когда оказалась она по ту сторону двери от него в приюте, вспоминал ее огромные глаза, когда встречала она его с работы, ее искреннюю улыбку, ее завитушки на висках. Вспоминал и сравнивал.
И на этом фоне сейчас слова казались какими-то пластмассовыми, искусственными и пустыми. Они стучали по сердцу, как по ледяной корке, не пробивали. И речи, вроде, хорошие, правильные, про любовь, про жертвенность, а вот – не пробивали.
Алексей встряхнулся, согнал с себя некую благость, взял Лилю ладонями за лицо. Она не ожидала, смотрела на него удивлённо.
– Лиль, ты прости меня. Но я не хочу, чтоб ты из-за меня жизнь свою портила. Я, наверное, не достоин тебя. Я тут останусь, в селе. И Златку определю сначала. А со сватовством, я и правда поспешил. Это из-за Златки. Получается, не спросил даже мнения твоего... Как будто обманул. Не надо нам больше встречаться. Да... Не надо. Пойдем, я тебя провожу.
Лиля оцепенела от этих слов на секунду. А потом развернулась и обиженно зашагала по тропинке. Алексей молча шел сзади.
Идти приходилось согнувшись, пряча лицо от ветра в сплошном потоке мокрого месива. Ветер бил без порывов, одной струёй. Почти все огни в селе уже потухли, село раньше обычного погрузилось в ночную тьму, не слышно и собак. Непогода.
Они почти подошли к ее дому, как вдруг она развернулась и рванула к нему на грудь.
– Лёша, Лёшенька, я так люблю тебя! Я не смогу жить без тебя!
И опять Алексей почувствовал некую театральность, неискренность, фальш даже в гортанном ее рыдании. И слова высокопарные с перебором. И почему он раньше этого не замечал?
– Лиль, не плачь. Все будет хорошо, Лиль, – он обнимал и гладил ее по спине. Он вообще не мог переносить женских слез.
А она откинулась, посмотрела ему в глаза.
– Так чего же ты? А? Ждём ведь завтра вас, приходите! Лёш, ну, чего ты, как маленький. И Злату свою приводи. Приходите. Неужели ты меня совсем разлюбил?
– Не разлюбил. Но мы не придем, Лиль! Свадьбы не будет. Прости...
Он зашагал к своему дому, а она кричала вслед что-то о любви, о ненависти, о том, что ждала, и о его предательстве, о том, что лучше ее он никогда никого не найдет, потому что не мужик, а тряпка, фуфло и ... А потом ещё о том, что все равно будет ждать его, что будет надеяться...
Ветер дул ему в спину, принося каждое её слово. И он отчётливо слышал, слушал и убеждался, что прав. Потому что слова про ненависть убеждали больше, чем слова про любовь. Они были беспритворны.
Придя домой, он объявил матери, что сватовства не будет. Она всплеснула руками и начала ворчать. Что за молодежь! Это ж надо – в вечер перед сватовством взять и поссориться! Несерьёзные! Вот у них такого не было, у них было все по-другому. А нынче...
Слова матери, хоть и ругалась она, Алексея как-то успокоили. Да, права мать, нынче всё из-за их глупости ... Он подошёл и поцеловал мать в макушку.
***
Марина возвращалась с кладбища, когда увидела в ручке двери бумагу. Ее вызывали в РОВД. Она нахмурилась. Это учреждение она практически ненавидела. Имела право. Сотрудники этого учреждения ее когда-то невзлюбили тоже. Натолкнулась она на ленивых скучающих следователей и оперов, совершенно не желающих выполнять свои прямые обязанности, начала скандалить, требовать, писать письма в прокуратуру... Но ничего не изменила.
Чуть встряхнула свое дело, и всего-то. Горе, выпавшее на них, да ещё и эта нервотрепка унесли в могилу ее мать. И теперь Марина винила себя...зачем она все рассказывала матери, зачем...?
Мама не плакала, она выла, раскачивая всё тело. Она винила себя, негромко выла и билась, как птица.
Когда-то они работали в исследовательском институте. Мама – доцент, а Марина – только закончила вуз и начала работать аспиранткой. На работе в институте настояла мама. Научная работа не слишком увлекала Марину, но когда случилось так, что забеременела в восемнадцать от ненадёжного сокурсника, сразу спасшегося бегством, уступила матери – пошла работать в институт. Правда работала она ещё пару раз в неделю, остальное время была с дочкой.
Ее дочка и стала их общим смыслом жизни.
Вот только начались лихие времена. Сотрудников НИИ сокращали, увольняли, зарплаты не выплачивали. Марину сократили, а ее маму – доцента попросили уйти на заслуженный отдых.
Надо было выживать, и Марина пошла торговать. В подземном переходе она продавала турецкие шмотки. А рядом стояли врачи, учителя, инженеры и прочие продавцы высокого класса.
Вскоре к ней присоединилась и мама. Старались работать по-очереди, чтоб было с кем оставить ребенка. Но работа все больше затягивала и частенько девочка тоже была рядом.
В этот злополучный страшный день Марина уехала за товаром к работодателю на рынок, а бабушка осталась с внучкой в переходе. Внучка скакала по лестнице, держась за перила, играла, ходила по каким-то железкам под перилами. Бабушка видела ее хорошо, следила постоянно. Отвлеклась на секунды. И вдруг – девочки не стало.
Бабушка поднялась по ступеням, начала кричать. Подключились все, кто торговал тут, подключился проходящий народ, молодежь побежала на поиски... Вызвали милицию... А потом и скорую для женщины, потерявшей внучку. Когда туда вернулась Марина, она не обнаружила ни мать ни дочку. Ей рассказали о происшествии.
Марина целыми днями просиживали в РОВД, теребила сотрудников, подключала всех. Боль билась в сердце глухим набатом. А мать оставалась дома. Боль швыряла упрёки ей в лицо, бесновалась и скручивалась в горле.
Марина убеждала ее, утверждала, что нет ее вины, заставляла верить в то, что внучку найдут. Но мать слегла, и через пару месяцев, когда надежды становилось все меньше, тихо умерла – сердце не выдержало.
Потеря дочки и матери почти в одночасье Марину практически убила, отвернула от желания жить, от мира, от людей, ввергла в туман обид.
Когда случилось это горе, ее очень поддержала работодатель. Светлана -мать троих детей, которая моталась в Турцию, чтоб прокормить семейство. Она уже открыла небольшой магазинчик, и не выпускала Марину из крепких своих рук, не давала уйти в пучину горести.
– Торгуй! Работай! Среди людей и горе легче. И поживи пока с нами. Мы живём ближе к точке.
Они стали подругами. Марина бы пропала тогда без Светы. Теперь она была ей очень благодарна.
Преодолевая волны безысходности, иногда утопая в них с головой, выплывала Марина из их пучин, копила силы и поднималась опять. Она жила надеждой. Ездила, моталась по стране в поисках дочки. Прошло уже больше двух лет, а ей все снились ее глаза ... большие, бездонные. Голова болела от воспоминаний, теперь невозвратных, прошлых, скрытых беспросветной бездной, а когда-то таких привычных, милых и незаметных.
Ей бы маму рядом, уткнуться бы в ее колени, взять за руку и пожаловаться на жизнь. Но ее нет и больше никогда не будет…
Она просыпалась дома на сырой подушке, утирала об эту подушку мокрое лицо, заставляла встать, стряхнуть себя, снять мокрую наволочку, унести ее в стирку.
Она считала эти наволочки. И вот, совсем недавно обнаружила, что их стало меньше. Боль не ушла, но к боли тоже можно привыкнуть.
В РОВД сначала она ходила сама. В основном, с жалобами. Очень быстро закрыли дело по поиску. После ее жалоб в прокуратуру, начались опять разборки, вызовы. Ее вызывали периодически и всегда по каким-то бюрократическим пустякам.
Вот и сейчас она ничуть не обрадовалась этому уведомлению. Опять какая-нибудь мелочь. Но не пойти она не могла.
***
– Где Алексей ваш? – Катерина Самойлова стучала в дверь. Она давно работала в правлении.
– Как где? На работе. А чего случилось-то? – Вера Павловна испугалась такого визита.
– Там из приюта звонили, велели срочно девочку вашу привезти. Прям, кричала там, оглашенная какая-то, чтоб срочно. Как будто я виновата в чем! Ненормальные! Везите!
– Так какое! Я одна не могу... Я и .... Ох, ладно!
Вера знала – дороги замело. Автобусы отменяют. Надо было бежать к кому-то, у кого есть машина. Но таких на селе было немного. Если б был дома Лёшка, он бы что-нибудь да придумал, но Лёшка далеко. Пока она металась в поисках машины, к ее дому пришла почтальона, велела, чтоб пришла она на почту – через час будут ей звонить.
Этот звонок успокоил и взволновал. Звонила Валерия Венедиктовна.
– Да не надо везти. Отбой, Вера Павловна, – ответила ей Валерия, когда задыхаясь начала объяснять она ситуацию с транспортом, – Гостей встретите сами?
– Каких гостей?
– Одну. Гостью. У вашей девочки мать нашлась. Мы сначала перепугались, она ж у нас числится, а потом по телефону переговорила я уже не с милицией, а с самой мамочкой, а она – человек. Все поняла. Готова приехать прямо к вам. У нее дочка пропала два года назад. Она по фото узнала ее. И ботинки фиолетовые. У нее же фиолетовые были, да?
– Сиреневые... Но ведь... Ведь два года если прошло... Ножка же растет. Как же...
– Да Бог его знает. Ну, по-любому, экспертизу, чтоб родство установить, делать будут. Так что... В общем, она уже выезжает из Подмосковья к вам. Приедет по адресу. Хорошо?
– Конечно. Мы будем ждать со Златочкой...
– С Анечкой, Вера Павловна. Девочку вашу, всего скорей, Аней звать. Если это она, конечно.
***
– Тёть Ир, я к Вам.
– Алексей? Заходи. А Лили ведь нет, на работе она.
– Да я по делу. Мне человека встретить надо, а ваш Петр на Ниве совхозной вроде. Как бы попросить его в Димитровку мотануться, а?
– Так он как раз заедет скоро. Картошки нам привезет. Обещал. Отправлю к тебе. Дома будешь?
– Да. Ждать буду, – он шагнул к калитке, – И это... Тёть Ир, Вы простите меня, что с Лилей вот так у нас не вышло.
– Да что ты... Нет, мне жаль, конечно. Я б такого зятя, как ты хотела очень. Но Лильку мою тебе б не пожелала. Хоть и дочка она мне, но скажу – тяжело мне с ней. И тебе нелегко бы было. Так что... Счастья тебе, Лёша!
На станцию приехали они заранее. Сидели в машине. Густыми крупными хлопьями валил снег. От этого площадь казалась чистой, обновленной. Алексей вспоминал, как нашел тут Злату. Или Аню. Определенно – Аню. Ее реакцию на имя он помнил. Да и мать рассказала, что когда узнала, назвала ее так, и она моментально и резко обернулась – а в глазах вопрос: откуда знаете?
Та самая черная собака жалась к стенам столовой. Шерсть ее присыпали хлопья снега.
За мокрыми стеклами с комьями снега в зале привокзальной столовой люди перекусывали и ждали своих автобусов.
– Я сейчас.
Алексей вытащил из сумки пирожок – от одного не убудет. Пирожки заботливо припасла мать на случай, если гостья приедет голодной, да и им перекусить.
Он направился к собаке. Собака жадно ловила вкусные запахи, вскинув морду и щуря глаза. От голода и холода она, видимо, совсем пропадала. Она не рыскала, не вынюхивала, не клянчила. Может ушли уже силы и последняя надежда. Она никого не замечала, лишь изредка поводила носом.
Алексей протянул к собаке руку, но она не сразу отреагировала на угощение. Лишь спустя минуту лениво начала есть пирожок.
– Эээ, подруга, да ты тут пропадаешь.
Он дождался, когда пирожок исчезнет в чреве собаки и взял ее за холку. Это была небольшая дворняга, но, видимо, совсем не старая, просто продрогшая и исхудавшая от голода.
– Ты чего это? – Петр вылез из машины.
– С собой возьму, – ответил Алексей.
– Здрасьте! Мы так не договаривались, машину мне изгваздаешь, а я, между прочим, на ней большое начальство вожу, – но Петр говорил это без злобы, уже обдумывая, как бы расположить псину, – Сырая же, грязная! Сейчас оттает, вонять будет на весь салон. А твоя гостья не забрезгует?
– Думаю, нет.
– Да откуда тебе знать?
– Она ж к дочке едет. Ей бы доехать, увидеть. Ей сейчас не до собак...
Собака послушно легла сзади в ногах. А они направились к серому зданию железнодорожной станции. Поезд приближался.
Алексей почему-то сразу узнал ее. Ещё издали. Худощавая молодая женщина в сером пальто и пушистой шапке. Она не была яркой, скорее серой, но была в ней какая-то нежная женственность. А когда подошёл и спросил, не Марина ли она Андреевна Луговая, уже знал ответ. Экспертизу можно было и не делать. Это определенно была мать Златы-Ани. Тот же взгляд. Только глаза запавшие, то ли от долгой утомительной дороги, то ли от бесконечного всеохватывающего горя.
– А Аня не с вами?
– Она дома, с мамой моей. Вы не переживайте, с ней все хорошо. Стряпают, Вас ждут.
– Собака? – в машине она оглянулась назад, – Какая-то она грустная, – покопалась в сумке, протянула Алексею свёрток, – Вот возьмите, тут колбаса осталась у меня с дороги, покормите ее.
– А вы пирожок хотите? Мать напекла. Ну и Злата помогала... Ой, Аня.
– Давайте! Мне женщина из приюта рассказала, что Вы ее нашли. Где?
– Да вот тут и нашел. На этой площади, возле этой собаки.
Он старался рассказывать весело, а Марина прижавшись в угол жевала пирожок и утирала слезы. В конце концов и Петр, глядя на нее, начал втягивать носом.
А за окном бело. Засевали снежные хлопья поля, заметали снега дороги. К ним и в хорошую зимнюю погоду бывает трудно добраться рейсовым автобусом, а уж теперь ... Но снег почему-то радовал. Как будто скрывал под собой черноту беды, омывал душу для радости.
Дорога была долгой. Марина тоже успела рассказать, как потеряли они с матерью дочку, как искали, как осталась она и без матери. Говорила она устало, мягко и как-то просто. И показалось Алексею, что знает он Марину давным давно, как будто знал когда-то в прошлой жизни.
В дом входили уже друзьями. Пока Алексей устраивал собаку, Марина шагнула через порог сеней и, увидев дочь, тут же упала на колени.
За столом сидела ее Анечка. Только не кругленькая и маленькая, какой помнила она ее, а как будто вытянутая, похудевшая и повзрослевшая.
– Аня, – выдохнула Марина, сидя на коленях.
Вера Павловна переводила взгляд с молодой матери на девочку, растерялась, не знала, что и предпринять.
– Аня, – повторила женщина и протянула руку.
Девочка внимательно смотрела на мать и не шевелилась. А потом скривила личико и горько заплакала, как будто жалуясь этим плачем на все то, что довелось пережить ей без матери.
Женщины бросились к ней, Марина обнимала, уговаривала, целовала. Вера Павловна разволновалась, совала ей конфеты. Они говорили наперебой, но девочка плакала и плакала. И тут в дверях появился Алексей с собакой. И Аня, увидев собаку, моментально замолкла. Женщины застыли, а девочка слезла со стула подошла к собаке, села перед ней на корточки, погладила по голове. Она уже улыбалась.
– Анют, ты помнишь меня?
Аня кивнула, но за ногу обняла Алексея. Маму она ещё стеснялась.
Марина освоилась моментально. С ней было так легко. Она летала по дому, помогая Вере Павловне в домашних делах, щебетала с Анютой, улыбалась Алексею. Она была так благодарна этим людям. Постоянно говорила об этом, а Вера Павловна от этих слов плакала. А Алексей думал о том, что встреча с Аней помогла ему вернуться к жизни, помогла уйти от войны.
А с молчаливого неба сыпался и сыпался крупный тяжёлый снег и, заглушая все звуки, мягко ложился на ветви деревьев, на тихую землю, на крыши домов и на дороги. Они предложили, и Марина согласилась задержаться у них – занесли снега... да и Анечка привыкнет.
Алексей возвращался домой, а в груди словно окошко распахивали – так становилось на сердце радостно, и широко, и зябко... Разлилось в душе сладостное, переполняющее радостью чувство, будто среди зимы наступила вдруг весна.
Он вошёл в дом, а за ним – Марина. Грохнула охапку смолистых поленьев у печки, распахнула чугунную дверцу и принялась разжигать огонь, встав на колени.
– Марин! Айда с горок кататься. У нас горки знатные.
– Ох, хорошо бы. Только... Штаны дадите? Я не собиралась кататься с горок, штанов теплых не взяла.
Марину одевали дружно. Аня ухихикалась. А на горках – компания молодежи. Лиля тоже тут – красная куртка, белая шапочка. Визг ее громче всех. Встречаться не очень хотелось, но... раз пришли.
Парни лихо съезжали на лыжах, горка крутая. Алексей катал своих девочек на санках, съезжал с ними сам. Марина в фуфайке и штанах Алексея была необычайно красива. Так похожа на дочь. Или наоборот. Ушли подглазины, разрумянились щеки.
Они уж не раз перевалялись в снегу. На горе парни пытались уговорить девчонок – съехать на лыжах, а те визжали и отказывались.
И тут вдруг лыжи у них попросила Марина.
– А мне позволите?
Взмах рук-крыльев, и вдруг она полетела с горы каким-то особым скольжением, зигзагами уходя вниз. Парни ошалели.
– Ого, Вовка, а ты трындишь, что лучше тебя никто не ездит... ,– пробасил Сашка,– Во даёт! Алех, а это мать девочки, да? А ничего такая! Клёвая!
Лиля фыркала и отворачивалась. Алексею было неловко, но то, что Марина клёвая, он уж и сам понял.
– Ты где так научилась? – они втроём усаживались на санки.
Аня впереди, за ней Марина, а позади Алексей.
– Я мастер спорта, вообще-то. Правда, уже давно утерявший мастерство. Сто лет не ездила. Ой! – Алексей притянул ее к себе плотно, оттолкнулся ногами, они поехали, ветер и снег летели в лицо, и Марина крикнула, – Вот последний раз вставала на лыжи ещё до того, как Аню родила.
– Меня?
– Тебя....
И до конца горы они ехали ошарашенные, а в конце горы оба уселись в снег рядом с санками, на которых восседала Аня.
– Ань, скажи, чего ты сказала?
– Я?
– Ань, а как меня зовут?
– Лёша...
– А тебя?
– Аня?
– А это кто?
– Это мама. Ты разве не знаешь?
***
Две женщина с большими многочисленными сумками очень переживали, что не успеют загрузить всё в поезд. Они переставляли сумки, то так, то эдак. Стоянка совсем короткая.
Алексей провожал Марину и Аню. Они обошли этих женщин. Аня страдала по Златке. Так звали они теперь собаку, хоть была она совсем не золотой. Она осталась дома, с Верой Павловной. Провожала мать девочек со слезами.
Марина пробыла у них целую неделю. Они успели оформить кое-какие документы, но нужно было ещё многое сделать уже по месту жительства. Алексей со своей скромностью так и не сказал Марине, как она ему нравится. А Марина... А Марина – женщина с ребенком, старше Алексея на целых четыре года, считала, что нельзя вот так навязываться, портить парню жизнь.
– Ты разве с нами не поедешь?
– Нет, Анют, теперь ты с мамой, – он присел перед ней.
– Бедненький мой, как же ты тут без нас? – она гладила его по шапке.
– У меня Златка есть. И бабушка Вера.
– Но с нами-то веселее.
– Конечно. Особенно с такой болтушкой, как ты.
Оба чувствовали недосказанность, скованность, но оба молчали и сейчас, на вокзале. Опять звучали слова ее благодарности, его слова прощания, скованно обнялись, он расцеловал Анюту. Они подбежали к вагону, он забросил их вещи. Проводы на вокзале – неудобное место для важных слов.
Поезд медленно тронулся, скрыл Алексея, и Марина сразу загрустила. Поезд вырвался из теснин городка, потянулись белые поля, поселки из одинаковых домиков. Проводник принес белье.
Боже! Что же она наделала! И почему было не сказать, как он ей нравится! Почему? Переживала за чувства его мамы? Но она-то как раз поняла бы. Да, она именно из тех, кто поймет. Глаза Марины наполнялись слезами. Она, отгоняя их, начала заправлять постель.
И тут услышала голосок Ани:
– Лёша! Я же говорила, что с нами веселее.
Марина оглянулась, глаза ещё в слезах.
– Лёша? Ты как тут?
– Я там сумки женщинам помогал заносить, они не успевали, а поезд тронулся... И вот, – он достал сиреневые Анины ботинки из наплечной сумки,– Забыл отдать. На память, – он протянул ботиночки и добавил невпопад, – Я люблю тебя, Марин. Вас обеих люблю.
Марина села, слезы брызнули. Посмотрела на него сквозь слезы. И Алексей все понял – и говорить не нужно, глаза сказали сами.
***
На этом всё, друзья!
Берегите своих близких!
И если история понравилась, делитесь с друзьями ее началом. Буду очень благодарна.
А это для вас, если подписаны недавно и хотите прочесть еще мои повести: