Из воспоминаний князя Александра Михайловича Дондукова-Корсакова
Расскажу обстоятельство, которое до сих пор известно только жене моей, как вернейшему другу моему. Раз в воскресный день были мы все в нашей Глубоковской церкви, построенной отцом моим (Михаил Александрович Дондуков-Корсаков). На клиросе, противоположном тому, на котором я стоял с певчими, стояло все семейство мое.
Мать молилась на коленях, сестры в слезах окружали ее. Полная достоинства и христианской покорности воле Провидения, около них стояла величественная фигура отца моего. Седые густые волосы покрывали благородные черты его, на которых выражалось все, что в эту минуту так тяжело лежало на сердце его.
Около клироса стояла жена, мой старший 8-милетний сын и второй 3-хлетний ребенок на руках у нянюшки. Благословение Бога в полном его милосердии лежало на мне и семействе моем. Я вполне и во всем был счастлив, вся семейная жизнь моя, служба, дела - все улыбалось мне. Во всем испытывал я радость, удачу и успех.
Не могу объяснить, какое чувство овладело мною в эту минуту; я помню, что я отвернулся к стене и стал со слезами горячо молиться, как я никогда не молился в жизни. Я просил у Бога помочь отцу, просил искупить личными страданиями моими спокойствие старика, любимого отца моего, моля только пощадить жену и детей моих.
Я хорошо помню, как вдруг мне сделалось легко и светло на душе, как будто чувствовал, что молитва моя услышана и принята Богом. На другой день отправился я с братом моим Алексеем верхом прогуляться; на довольно далеком расстоянии от села, спокойная и здоровая лошадь моя на шагу вдруг упала; я остался под нею и лошадь каталась на мне, совершенно измяла мне всю внутренность, повредив ребра, кишки, печень, почки, - все было раздавлено.
Когда меня брат высвободил из-под лошади и привел в чувство, я понял все свое положение; не быв в состоянии переносить какое-либо движение в экипаже и опасаясь испугать своих известием в село, я, поддерживая руками все раздавленные внутренности свои, имел, однако, сгоряча достаточно силы, чтобы при помощи брата дотащиться пешком 6 верст до дому.
Помню, как вошел я в гостиную сказать о случившемся; но когда жена моя довела меня до спальни, то я потерял сознание. В продолжение 4-х месяцев, сначала в деревне, а потом с трудом перевезенный в Петербург, я был постоянно между жизнью и смертью. Железная натура моя и попечение и искусство доктора и домашнего друга нашего М. Н. Полякова спасли меня после новых различных страданий.
Созванные на консилиум первые знаменитости Петербурга не допускали благоприятного исхода при страшных повреждениях моих. Я вылечился и никакими последствиями на организме моем не отозвался этот ужасный случай. Можно себе представить положение семьи моей. Во время самых невыносимых страданий моих узнал я, что совершенно неожиданно разрешено в пользу отца моего дело в Государственном Совете, дело, от которого зависело благосостояние семейства и спокойствие старика моего.
Я невольно тогда вспомнил о молитве моей и тогда же сказал о том жене, прося хранить тайну моего ей признания. Неверующие могут все это приписать случаю, стечению обстоятельств, - может быть оно и так, но на меня это произвело впечатление, которое сохраню во всю жизнь. Это укрепило во мне полную, твердую веру в силу молитвы, которую не поколеблют никакие анализы философии и теории новейшего направления.
Время, по благости Божией, всё изглаживая, ослабило те впечатления и чувства, которые были бы невыносимы человеческой природе, если бы сохраняли продолжительно свою первоначальную силу. Но ни теперь, ни впоследствии, без слез и умиления не могу вспомнить о дорогом отце моем. Это то чувство и руководило, несмотря на молодость мою, моим решением ехать на Кавказ (1846).
Когда я прибыл во Владикавказ (первую увиденную мною кавказскую крепость), начальником округа был молодой еще генерал Петр Петрович Нестеров, с которым впоследствии я так сблизился и которого сердечно полюбил.
Это была замечательно симпатичная и образованная личность; веселая натура его, доброта и обходительность привлекали к нему положительно всех; подчиненные и общество искренно к нему были привязаны.
Он имел несчастье вступить, по его положению и образованию, в неравный брак с дочерью какого-то кавказского коменданта или плац-майора Курилова, чрезвычайно красивой женщиной, но далеко не соответствующей, ни по воспитанию, ни по уму и характеру, достоинствам Петра Петровича.
Он видимо тяготился своим положением и всегда счастлив был, в кругу товарищей и добрых знакомых, выйти из той домашней сферы и обстановки, в которую вовлечен был обстоятельствами. Не старых еще лет (он был, кажется, адъютантом Вельяминова), он считался в то время "старым кавказцем".
Своей любезностью, гостеприимством он был положительно душой общества. Дом его открыт был для всех; дома ли или нет Петр Петрович, у него останавливались, как на постоялом дворе.
Он привык, что все офицеры обращались к нему, занимая деньги при отъезде или проезде через Владикавказ. Помню, как, будучи раз проездом во Владикавказе и имея сообщить нечто секретное Нестерову (в ожидании прибытия курьерской тройки, за которой я послал на станцию), я вызвал его на пару слов в кабинет.
Петр Петрович весьма флегматически подошел к бюро и, отомкнув оный, спрашивает: "combien vous faut-il, mon cher?" (сколько вам нужно, мой дорогой?) и крайне удивился, когда узнал, что я вызвал его не для того, чтобы "просить денег", так он привык, что "подобный" прием вызова в кабинет обозначал "известную" просьбу.
Впоследствии Нестеров, очень ценимый князем Воронцовым (Михаил Семенович), был назначен командующим войсками всего левого крыла кавказской линии. В 1849 году, в страшно холодную зиму, был я с ним в экспедиции в большой Чечне.
Лагерь наш стоял на Аргуни и, чрезвычайно чувствительный к холоду, Нестеров, не совсем еще к тому здоровый, почти не выходил из кухонной палатки своей. Он постоянно нагревал ее днем и ночью спиртом, который зажигал в большом медном тазу. Ежедневно посещал я Петра Петровича и, когда только аванпостная служба, которую я отправлял, командуя казаками, позволяла это, проводил у него вечера; в свободное же время я приходил к нему и обедать и ужинать.
От спиртных испарений воздух в его палатке был невыносим; сколько ни уговаривал его я и состоявший при нем преданный ему майор Чернов изменить этот способ согревания палатки, Нестеров настаивал на своем и вскоре тяжелые пагубные последствия отозвались на нем.
В один вечер, когда мы пришли в нему ужинать, Петр Петрович, в котором мы с некоторых пор замечали странности и необыкновенную возбужденность, вдруг вскочил на приготовленный для ужина стол; явные признаки поражения мозга обнаружились, - всеми уважаемый начальник лишился рассудка.
Его немедленно вывезли из отряда в Грозную, а потом привезли в Тифлис, где князь и княгиня Воронцовы с трогательной заботливостью следили за его лечением. Нестерову была отведена квартира и с ним поселился преданный ему Чернов. Я все дни почти проводил с сумасшедшим и он особое ко мне питал доверие.
У него не было определённого пункта помешательства; он без умолку постоянно говорил всякий вздор, узнавал почти всех, но бессонные ночи приводили его в страшное нервное возбуждение. Раз он в шутку бросил в меня большой медной чернильницей, и я едва избег удара в голову, вовремя наклонившись.
Когда я строго сказал Нестерову, что после этого я к нему ходить не буду, он страшно зарыдал, бросился на колени, умолял меня простить его, как будто поняв свой поступок, совершенный впрочем, в припадке обыкновенной его неестественной веселости.
Нестерова лечил личный врач князя Воронцова Эраст Степанович Андреевский, и самыми сильными средствами; в него втирали ежедневно огромное количество "Меркурия" (?), кроме других средств. Раз за обедом у Воронцова получаю записку Чернова: "приезжай сейчас, Бог возвратил рассудок Нестерову, он тебя немедленно требует".
Я вскочил из-за стола и нашел Петра Петровича совершенно спокойным. С полным осознанием, что он был лишен рассудка, рассказал он мне до мельчайших подробностей все, что он делал, даже говорил в сумасшествии, объясняя, что он все помнил и все сознавал, но не имел силы остановить себя.
Проснувшись после обильного пота в этот вечер, он почувствовал себя совершенно здоровым и просил, чтобы никто более не видел его, исключая князя и княгини, которых хотел поблагодарить за сердечное попечение о нем. Затем просил меня выхлопотать ему у Воронцова содержание с тем, чтобы никто не знал об отъезде его из Тифлиса и он мог бы с этими средствами поселиться и кончить жизнь свою на берегах Волги, откуда он был родом.
Я поражен был этим редким физиологическим и психическим явлением. Нестеров говорил совершенно разумно, с достоинством, перерывая постоянно рыданиями и слезами свои рассказы, говоря, что "это за грехи его Бог послал ему самую тяжкую кару, которую может испытывать человек".
В тот же вечер князь и княгиня посетили Нестерова, с которыми он объяснился, поражая столь внезапною переменою и самого доктора Андреевского. На другой день припадки вновь возобновились и больной впал в прежнее состояние, но через недели две он опять оправился; кажется, два года был здоров.
Он проживал в Пятигорске, постоянно был угрюм и задумчив, избегал разговоров о своей болезни и вообще потерял всю прежнюю свою веселость. Под конец он опять лишился рассудка и вскоре умер. Тяжелое впечатление возбуждает во мне воспоминание о Нестерове, которому предстояло, может быть, еще много хорошего и блестящего в служебной карьере его.
