- Нет, вы видали, бабоньки? У Демьяновых девка-то народилась – рыжая, как огонь!
- Да будет тебе выдумывать, Глашка. Это в кого ж она может такая быть? У них рыжих отродясь в роду не бывало.
- Ничего я не выдумала! Своими глазами углядела – рыжая она!
- Как ты углядеть-то могла? Малая у них в платке всегда, не видно волосиков.
- А брови-то с ресницами платком не скроешь! Говорю вам – рыжая девка! Рыжая, как огонь!
- А я-то думала – что ж они её так долго на люди не показывают? Уж не дурoчкoй ли, думаю, девка у них народилась. Или косой какой… А вот оно что! Рыжая!
- Понятно, что совестно такую на людях показывать! – новость о том, что в семье Демьяновых появился рыжий ребёнок, привела к бурному обсуждению среди односельчанок.
- Ну, Федоська! Нет, интересно всё-таки! Спросить бы с неё надо, в кого девка такая уродилась.
- Так она тебе и призналась.
- Да мне-то чего? Супружник у ней есть, вот пусть он и спрашивает.
- Да-а, наворотила делов Федоська! Только у нас ведь в селе и мужиков-то рыжих нету. А Федоська всё время здесь, из села никуда не отлучалась.
- Правда, не отлучалась… Всё время она здесь, при мужике да при дитятках…
- А чего ей отлучаться? Может, мужик этот рыжий сюда к ней захаживал.
- Да ну! Это как же так?
- А вот так! Пока Тихон в поле пахал, Федоська могла рыжего этого и приветить.
- Могла… Только не встречался мне ни разу ни один чужак рыжего окрасу в селе.
- Так по улице и не пойдёт он к Федоське на свиданку. А вот полем… Долго ли ему к ней проскочить?
- Да-а, мог и полем…
- Вот натворила баба делов! Ведь не скроешь этот позор от честнОго народа, не отмоешься!
- Да-а, как ни прятала она малую, а людям всё одно известно стало!
- Неужто Тихон простит её грех? – не унималась молодая вдова Глаша, имевшая виды на мужа Федосьи.
- Кто знает? Может, и простит, может, и нет... Но не битая вроде Федоська ходит…
Для Федосьи и Тихона это был двенадцатый по счёту ребёнок. Только в живых оставалось всего семеро, остальные умерли, едва успев родиться. Вот и рыжая девочка родилась совсем слабенькой.
Тихон, вернувшись с поля и увидев на печи новорождённую, пришёл в ярость.
- Признавайся, дрянная баба, с кем согрешила? – замахнулся на Федосью муж.
- Тихон, муж мой дорогой! – бросилась ему в ноги Федосья. – Клянусь я – верна я тебе! Ни с кем я не грешила! Нет на мне греха!
- А дитё отчего такого окрасу народилось? – не унимался Тихон.
- Откуда ж мне знать?! Самой мне неведомо, отчего малая окраса такого народилась. Но нет на мне вины. Верь мне, муж мой дорогой… - Федосья стояла на коленях перед мужем и с мольбой смотрела на него.
- Ладно… Но гляди мне, Федоська, - погрозил кулаком муж. – Узнаю чего – худо тебе будет.
- А ты у людей поспрашивай, муж мой дорогой, все тебе скажут: не отлучалась я из дому никуда, всегда тут, при дитятках. Да у дитяток, кто постарше, спроси. Все тебе одно скажут – не отлучалась я! – Федосья только сейчас поднялась с колен.
- Отчего ж дитё-то таким вышло? – чесал затылок Тихон. – И как теперь её на людях показывать, рыжуху эту? Ведь люди пальцем станут показывать. Позор-то какой! Что обо мне судачить в селе станут? Что я дите нагулянное принял?
- Может, был у тебя кто рыжий в роду?
- Не было у меня рыжих! – вспыхнул яростью муж.
- Что же нам делать, Тихон? Может, отойдёт рыжуха к Господу? Хиленькая она совсем, маленькая. У нас с тобой столько детишек померло, покрепче этой на свет появлялись – и то помирали.
- Может, и помрёт… - пожал плечами Тихон.
Он хотел уйти – в поле ещё дел непочатый край, но вдруг остановился, глянул на Федосью и такая злость его взяла. Не сдержался Тихон и от души приложил жене по макушке.
- За что же, Тихон? – Федосья опять повалилась на пол и зарыдала в голос. – Не виновата я, не виновата, - мотала она головой. – Не грешила я…
- Может, и не грешила… Но вина на тебе всё равно есть, что родила такую девку меченую.
Новорождённая, проснувшись от громких рыданий матери, тихо захныкала на печи.
- Замолчи ты! – крикнула Федосья. – Ох, горе мне горе! Может, приберёт тебя всё-таки Господь?
Федосья сама не понимала, как она могла такого ребёнка воспроизвести на свет. Не было у неё в роду рыжих! И Тихон говорит, что у него тоже не было… Не знала Федосья, что прадед её был рыжим, по молодости от невест отбоя у него не было…
Тихон ушёл в поле, но работа не спорилась.
«Как тут работать? – не унимался он. – Если не помрёт девка, долго правду скрывать не сможем мы. В доме её от людских глаз всю жизнь прятать? Ну, Федоська! Даже если нет на ней греха, всё одно пальцем односельчане тыкать станут, позорить: это ж надо – у Демьяновых девка рыжая!»
Федосья даже подходить не хотела к новорождённой дочери, подходила лишь изредка, чтобы покормить и делала это с большой неохотой. Заботу о малышке доверили её старшей сестре, девятилетней Кате.
Кате совсем не нравились её новые обязанности. Там, на улице, весна, апрель! А ей приходится нянчиться с малышкой…
Катя частенько убегала на улицу, поэтому малышка большую часть времени находилась без присмотра, но голос подавала она редко. Федосья видела, что Катя почти не следит за младшей сестрой, но не ругала её за это, в тайне продолжая надеяться, что не выживет слабенькая девочка – тогда не придётся думать, как позор скрыть.
Несмотря на отсутствие ухода, кроха отчаянно хотела жить и, на удивление, с каждым днём крепла.
- Тихон, видимо, живой рыжуха останется, - сказала Федосья на семнадцатый день.
- Окрестить тогда её надо, - недовольно сказал Тихон. – Приведи завтра попа.
На следующий день девочку окрестили под именем Лукерья, такое имя придумала ей Катя.
- Федоська, а дитё-то твоё живо? – интересовались односельчанки.
Федосья хотела соврать, но почему-то ответила:
- Да живо, живо. Вам-то забота какая?
- Мальчишка?
- Нет, девка…
- А что ж ты дитё на улицу не показываешь? Благодать-то какая – тепло, солнце. Дитю хорошо на солнышке быть…
- Вот своих и выносите, а моя дома пока будет, - резко ответила Федосья.
- Тихон, бабы интересуются, почему дитё я на улицу не показываю, - сказала Федосья, придя домой.
- Их-то дело какое? Пусть своих показывают…
- Я им так-то и ответила… Но ведь судачить начнут, почему мы дитё скрываем.
- В платок её замотай – и неси, - ответил Тихон.
Так и было сделано. Федосья от души замотала голову малышки платком и приказала Кате выйти с ней на улицу, при этом Кате было строго-настрого запрещено, чтобы кто-то из селян рассматривал Лушу.
- Если подойдёт кто близко – сразу домой с ней беги, - напутствовала мать.
Катя так и делала, но всё равно любопытной Глаше удалось рассмотреть рыжие брови и ресницы девочки. Эту весть она тут же разнесла по селу.
Луша подрастала, её кожа была тонкая, белая, с веснушками, а волосы с каждым днём всё больше наливались ярко-рыжим цветом.
- Тихон, неужто ты нагулянное дитё принял? – подошла к нему в поле Глаша. – Как ни прячете вы девку, всё село знает, что рыжая она у вас.
- А ну, замолчи! – прикрикнул на неё Тихон. – Моё это дитё, просто уродилось таким…
- Обманывает тебя Федоська, ясно же, что обманывает.
- Верю я Федоське, - вздохнул Тихон.
- Вижу я, как тяжело тебе приходится, - сочувствовала ему Глаша. – Тихон, я ведь вся исстрадалась по тебе. Бросай ты свою жёнушку гулящую…
- Замолчи! И не смей её больше на всё село позорить!
- Так её не только я позорю, все бабы судачат о том, что натворила твоя Федоська. Да что там бабы, даже мужики порой говорят: нет, мол, у Демьяновых никого такого окрасу – Тихон белобрысый, Федоська русая. А народилась рыжуха!
- Хватит о нас судачить, - всё больше выходил из себя Тихон. – Не ваше это дело! Уродилась рыжей, так уродилась…
- Эх, Тихон, что ж ты сам себя на позор выставляешь? Нормальный мужик Федоську из дому сразу бы погнал, а то и прибил бы на месте…
- Замолчи, Глашка!
- Обидно мне за тебя, Тихон, хороший ты мужик. И баба тебе нужна хорошая, верная. А не эта гулящая Федоська…
- Сказал – замолчи! – Тихон от души приложил Глаше оплеуху.
- Вот, значит, как… - схватилась Глаша за пылающую щёку. – Ну ладно, ты ещё придёшь ко мне! А вот я подумаю – принимать тебя или нет? – развернулась Глаша и побежала по полю.
- С чего это приходить я к тебе должен? – крикнул ей вслед Тихон.
Федосья не любила свою младшую дочку, сторонилась её. Из-за Луши столько выслушивать приходилось от односельчан, что на улицу стыдно было показываться.
- А что ж ты, Федоська, хотела? Грех свой никогда не скроешь! Вот за грех твой девка меченой и уродилась! – летело со всех сторон.
Федосья видела, что и Тихону нелегко, хмурый он стал ходить, недовольный и злой. Нет-нет, а получала от него Федосья подзатыльник или кулаком в бок.
Росла Лушка, а веснушек на её лице становилось всё больше, волосы, брови и ресницы всё больше наполнялись огненным цветом. В семье девочка была изгоем, никто её не принимал – ни родители, ни старшие братья и сёстры. Чужой она была для всех.
Подойдёт Луша к столу, чтобы взять что-нибудь по примеру других.
- Куда хватаешь? Не для тебя это! – хлопала ей по рукам Федосья. Луша от обиды вздёргивала губки, но никогда не плакала.
Подойдёт Луша к старшему брату, двенадцатилетнему Никифору, вцепится в его драную штанину и машет ручкой в сторону, зовёт его куда-то пойти с ней.
- А ну, брысь отсюда, рыжуха! – прикрикивал брат. – Гоню тебя, гоню, а ты словно нарочно под ногами у меня вертишься. Не подходи ко мне, поняла? – Никифор больно сжимал ручку Луши, но она опять не плакала.
Тумаки и затрещины сыпались на несчастную Лушу со всех сторон, иногда только Тихон жалел её, но это было очень редко. На улицу девочку почти не выпускали, чтобы не показывать лишний раз на глаза односельчанам и не порождать новую волну сплетен и пересудов. Всё время Луша была вынуждена проводить, сидя в кухне на лавке. Бегать по дому и резвиться ей тоже не разрешали.
Три годика было Луше, когда семью Демьяновых поразила напасть – все дети, как один, вдруг завшивели. Пришлось стричь налысо. Особенно плакала двенадцатилетняя Катя, лишившаяся своей роскошной шевелюры.
- Это всё из-за тебя, меченая! – толкнула она Лушу, та отскочила в сторону, ударилась об угол лавки, не сдержалась и громко заплакала.
- Катя! – прикрикнул на неё отец. – Зачем ты так?
- Это она во всём виновата! – тыкала в Лушу пальцем Катя. – Когда теперь мои волосы отрастут? Кто меня такую замуж возьмёт? – расплакалась и Катя, от чего Луша стала плакать ещё громче.
- Ну, не плачь, малая, не плачь, - вдруг погладил её по голове отец, и девочка от неожиданности сразу стихла. Не привыкла она к ласке. Чумазая, лысая, в истлевшем от времени платьице, которое ещё в своё время мать её носила, Луша обычно гуляла на улице в полном одиночестве. «Меченая» - называли ей дети и никто не желал видеть её в своей компании. Получала Луша и от сельской детворы. Но обид она не помнила, порой только колыхнётся голова от очередной затрещины – и даже слёз нет.
Много времени Луша проводила в уединении в своём дворе, было у неё любимое место возле сарая. Девочка притащила туда из подвала старое, дурно пахнущее тряпьё и отгородилась им от враждебного мира, который упорно не хотел принимать её.
В тёплое время года проводила Луша всё время там, в созданном своими руками укрытии. Пару раз в день заходила девочка в избу, чтобы попросить покушать и мать с недовольным видом ставила ей тарелку на стол.
Иногда Луша даже ночевала на улице. В избу её особо никто не звал. Хочет ночевать на улице – пусть ночует. Наступление холодов Луша не любила, потому что приходилось возвращаться домой и вновь получать тычки и оплеухи.
