Немного истории: первые шаги к изданию «Бориса Годунова» Пушкин сделал в Москве в 1826 году, направив подготовленную писарскую копию Бенкендорфу. Тот известил автора о получении рукописи и о том, что она будет представлена государю. Одновременно «Замечания» по поводу рукописи были заказаны Бенкендорфом в Петербурге «доверенному» критику Булгарину. На основе его суждений были подготовлены запрещение публиковать трагедию от имени Николая I и докладная записка царю: «Во всяком случае эта пьеса не годится для сцены, но с немногими изменениями её можно напечатать; если ваше величество прикажете, я ему верну и сообщу замечания».
14 декабря 1826 года Бенкендорф передал Пушкину высочайшее решение. При этом текст «Замечаний» до его сведения не довёл; лишь указал несколько мест, «требующих некоторого очищения». На это Пушкин дал ему известный ответ, что не может переделать однажды им написанное. И только в 1829 году поэт вновь попытался добиться напечатания трагедии в полном виде. 20 июля П. А. Плетнев по договорённости с Пушкиным представил рукопись «Бориса Годунова» в III Отделение; 10 декабря о ней доложено было Николаю I, который опять потребовал её просмотра доверенными лицами и обязал поэта сделать перемены нескольких «слишком тривиальных мест». В новом письме на имя А. Х. Бенкендорфа от 16 апреля 1830 года Пушкин просил довести до сведения государя, что он умоляет его развязать ему руки и позволить напечатать трагедию такою, как он считает это нужным (подлинник — по-французски). И в начале мая от имени императора всё же было дано разрешение на печатание трагедии, но «под собственною ответственностью» автора.
Принято считать, что именно эта рукопись, с которой, вероятно, и производился набор, до нас не дошла. И именно в ней, до нас не дошедшей, он, очевидно, сделал те поправки, о которых пишет Плетнёву. Среди них должна была стоять и концовка «народ безмолвствует». Если такая догадка правильна, то пушкинисты относят её появление в рукописи в период не позже августа 1829 года. В итоге книга была выпущена в свет в начале января 1831 года с пометою вместо цензурного разрешения: «С дозволения правительства».
История знаменитой ремарки весьма наглядно демонстрирует, как много неясного существует как в рукописных, так и в печатных текстах Пушкина. Противоречивые и даже исключающие друг друга суждения об этих текстах и поныне высказываются критиками и исследователями, не без оснований допускающими различные предположения.
В конце 30-х годов XIX века в журнале «Галатея» появился критический разбор «Бориса Годунова». Автор, чьё имя по сей день остаётся неизвестным, признавался:
«В этом «народ безмолвствует» таится глубокая политическая и нравственная мысль: при всяком великом общественном перевороте народ служит ступенью для властолюбцев-аристократов; он сам по себе ни добр, ни зол, или, лучше сказать, он и добр и зол, смотря по тому, как заправляют им высшие; нравственность его может быть и самою чистою и самою испорченною, — всё зависит от примера: он слепо доверяется тем, которые выше его и в умственном и в политическом отношении; но увидевши, что доверенность его употребляют во зло, он безмолвствует от ужаса, от сознания зла, которому прежде бессознательно содействовал; безмолвствует, потому что голос его заглушается внутренним голосом проснувшейся, громко заговорившей совести. В высшем сословии совсем другое дело: там совесть подчинена и раболепно покорствует расчётам честолюбия или какой другой страсти...».
Критический пассаж не обратил на себя широкого внимания, но нем народ или не смеет говорить — вот вопрос вопросов, актуальный и сегодня.
Советская школа, как известно, рисовала две России — рабскую, верноподданническую, и революционную, бунтарскую, говоря: такова, мол, была историческая реальность. Раздавались утверждения, что Николай I «читал трагедию Пушкина» и будто бы со страхом «всматривался в её конец». Эти домыслы являются чистой, если такое определение можно отнести к политиканству, фантазией.
Народ в трагедии «Борис Годунов», объяснялось на уроках, выступает грозной, во многом непредсказуемой силой, способной склонить политические весы в ту или иную сторону. В соответствии с такой установкой среди отзывов о «Борисе Годунове» наибольшей симпатией пользовался и пользуется отзыв Белинского из цикла его статей о Пушкине:
«Превосходно окончание трагедии. Когда Мосальский объявил народу о смерти детей Годунова, — народ в ужасе молчит... Отчего же он молчит? разве не сам он хотел гибели годуновского рода, разве не сам он кричал: «вязать Борисова щенка»?.. Мосальский продолжает: «Что ж вы молчите? Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!» — Народ безмолвствует... В этом безмолвии народа слышен страшный, трагический голос новой Немезиды, изрекающей суд свой над новою жертвою — над тем, кто погубил род Годуновых...».
Иногда словам Белинского давали нужное продолжение. Так Д. Д. Благой предлагал следующее развитие мысли:
«В этом «безмолвии» заключена, по Пушкину, вся дальнейшая судьба самозванца, поскольку народ от него отвернулся, его, достигшего высшего могущества и власти, ждёт быстрое свержение и бесславная гибель. Сегодня — народ безмолвствует, а завтра — он заговорит; и горе тому, против кого он обратит свой голос, — таков смысл этого единственного в своём роде, потрясающего пушкинского финала».
Россия Пушкина, тем не менее, не вписывалась в два пропагандируемых советскими литературоведами образа России. Приходится говорить, что это, увы, историческая реальность. Как и то, что государь, сохраняющий святость цаpского сана, един для всех— тоже реальность для автора «Бориса Годунова», где злодейство оспорено исторически и морально. Реальность, с которой нельзя не считаться. Национальный феномен.
России, понимал Пушкин-мыслитель, требовался капитальный ремонт, но вряд ли евроремонт. Он не был убеждён, что перемена формы правления по западному образцу даст спокойствие и счастье русскому народу. Поэтому в его желании «вполне и искренне помириться с правительством» правильнее видеть не бессмысленное тяготение к самодержавной власти, а осмысленное тяготение к России. В отличие от нас, мало искушённых в нюансах того времени, но почему-то твёрдо убеждённых, что царское правительство и сам государь были людьми скрежетавшими зубами от ненависти к собственному народу, Пушкин так не думал.
Есть, правда, ещё один небезынтересный вопрос: каково происхождение финальной реплики? Тут возможны варианты.
Первая ссылка — на книгу Тьера с рассказом о событиях в Париже на другой день после взятия Бастилии 14 июля 1789 года. Тьер воспроизводит сцену в Учредительном собрании, куда направляется Людовик XVI и где «Мирабо берёт слово и говорит: “Пусть мрачное молчание прежде всего встретит монарха в эту минуту скорби. Молчание народа — урок королям”»1.
1 Le silence des peuples est la leçon des rois (фр.).
Вторая ссылка — на многотомное собрание «Сочинения Мирабо, предварённые заметкой о его жизни и его произведениях г. Мерильу» (Париж, 1825—1827). В первом томе этого издания имеется тот же рассказ о словах, сказанных Мирабо в Учредительном собрании и приведённых в книге Тьера.
Есть основания утверждать, что указанную сентенцию Мирабо в том или ином контексте Пушкин, несомненно, прекрасно знал, ибо биографией Мирабо, его письмами и публичными выступлениями он не только интересовался, но часто упоминал «пламенного трибуна» в своей переписке. Да и среди книг библиотеки Пушкина названные издания находились.
Впрочем, сентенция о безмолвии — знаке упрёка или осуждения и без Мирабо являлась французской «крылатой фразой», автором которой считался знаменитый проповедник Жан Бове (1731—1790), на похоронах Людовика XV произнёсший: «Народ, конечно, не имеет права роптать, но у него есть право молчать, и его молчание — урок для королей». Слова эти в России были известны. В русском переводе афоризм выглядел так: «Молчание подданных — урок для государей».
Так что историческая сентенция о безмолвии могла дойти до Пушкина разными путями и отозваться затем в заключительной ремарке «Бориса Годунова». Но как бы то ни было, несомненно одно: в цепкой памяти Пушкина, которая восхищала его друзей, слова о безмолвии-осуждении прочно ассоциировались с французской революцией и с выступлением Мирабо в Учредительном собрании, поскольку слова эти не раз цитировались в работах историков.
Ещё один любопытный штрих: тематически близкую мысль о молчании Пушкин использовал однажды в письме Жуковскому по поводу смерти Александра I:
«Говорят, ты написал стихи на смерть Алекс.<андра> — предмет богатый! — Но в теченьи десяти лет его царствования, лира твоя молчала. Это лучший упрёк ему».
Из всего этого можно сделать вывод: представление об осуждающем молчании было близко поэту. Но для нас куда важнее другой факт: два финальных слова дают ключ к пониманию не только «Бориса Годунова», но и направления исканий Пушкина в канун декабрьских событий и в период после них. Исканий, которые принято называть политическими, историческими и философскими.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—231) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 56. 5 лет 11 месяцев и 8 дней длилось «мучительное» счастье Пушкина
Эссе 202. Пушкин: «…раз стихи написаны, они для меня только товар»