Но вернёмся ещё на какое-то время в Одессу, к моменту появления там Пушкина. Одесская осень благотворно действовала на него. Он пишет. Ещё среди утренних занятий — чтение и стрельба в цель. Затем Пушкин отправлялся гулять по улицам, непременно в чёрном сюртуке и в фуражке или чёрной шляпе. В сюртуке, постоянно застёгнутом так, что из-за галстука не видно воротничка рубашки. В эту пору волосы у него обычно были подстрижены под гребешок или даже обриты. Две детали туалета, на которые обращали внимание все: большое золотое кольцо с гербовой печатью и железная палица в руке.
Настроение ― лучше выдумать нельзя! Новые картины окружали Пушкина, талант его расцвёл, жизненные силы переполняли душу. Есть ощущение, что тебе всё подвластно, что ты всё можешь! И ещё желание чего-то очень большого, значимого…
Правда, ничего соответствующего чувствам и мыслям как-то не обнаруживается. Но он находит выход ― самообразование. Повзрослевший Пушкин хочет восполнить то, что в стенах Лицея ему представлялось таким несущественным.
Он принимается за языки: доучивает английский, берётся за итальянский, занимается, кажется, испанским. Даже новости он теперь узнаёт из иностранных газет и с той поры отдаёт предпочтение английской и даже немецкой литературе перед французской.
Именно в это время у него возникает страсть к приобретению книг. Одесса ― спасибо ей за это! ― положила начало его, впоследствии огромной, библиотеке. И, конечно, много читает ― читает взахлёб! Из новой русской литературы он прочёл в те дни столько, что ощущает себя первейшим знатоком её и задумывает ряд статей о Ломоносове, Карамзине, Дмитриеве и Жуковском.
По такому случаю чистая лирика даже отходит немного в сторону ― лирических стихотворений Пушкина, написанных в Одессе, относительно немного: он был слишком поглощён самообразованием и ещё работой над двумя крупными произведениями ― «Цыганами» и «Онегиным» ― здесь поэт написал три первые главы «Евгения Онегина». Приятели частенько заставали его то задумчивым, то умирающим со смеху над рождающимися строками своего романа в стихах. Что именно рождало у него смех, мы поймём несколько позже.
Собственное восприятие «Онегина» и отношение к нему у автора в ту пору какое-то неопределившееся, самому не совсем понятное. В нём он «забалтывается донельзя», «захлёбывается желчью» и не надеется пройти с ним через цензуру ― отчего и пишет «спустя рукава».
Пытаясь разобраться в том, что, в конце концов, у него выходит из-под пера, находит его романом в стихах, сперва «вроде Дон-Жуана». Постепенно, чем дальше, тем больше, работа над «Онегиным» увлекает поэта, и по окончании Главы второй Пушкин приходит к убеждению, что это будет лучшее его произведение.
Жаль только, что у этой обворожительной жизни в Одессе имелась, как часто водится, другая, вовсе не поэтическая сторона: пыль, грязь, отсутствие воды, но, прежде всего, мучительное безденежье, которое здесь ощущалось значительно острее, чем в Кишинёве. Там к его услугам всегда был выбор: обед у Инзова, обед у Орлова, обед у Крупенского, обед у Бологовского. Да и сам Кишинёв куда патриархальнее, а потому и соблазнов случалось меньше. В Кишинёве даже бедность переносилась легче, потому что умудрялась облекаться в поэтические одежды, тогда как каждый шаг по Одессе выставлял поэту неоплаченные счета. Пушкин вынужден взывать к брату:
«Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу. Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался, в учителя не могу идти; хоть я знаю закон Божий и 4 правила — но служу и не по своей воле — и в отставку идти невозможно. Всё и все меня обманывают — на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных. На хлебах у Воронцова я не стану жить — не хочу и полно — крайность может довести до крайности».
Меркантильная и славящаяся во все времена предприимчивостью и коммерческим духом Одесса, где честный заработок ни для кого не считался зазорным, наталкивает Пушкина на мысль о коммерциализации литературного труда. А виной всему случайное обстоятельство. До тех пор стихи приносили ему скромные суммы. И «Руслан», и «Кавказский пленник» оставили его, можно сказать, с пустыми руками. Гнедич, издатель «Пленника», рассчитался с Пушкиным тем, что прислал ему 550 рублей ассигнациями и один экземпляр поэмы.
Издание «Бахчисарайского фонтана» принял на себя князь Вяземский. Он предпослал ему своё остроумное предисловие и вскоре после выхода книжки отправил Пушкину ошеломляющие деньги. Высокая плата за поэму (он получил первый свой и первый в истории русской литературы большой гонорар, фантастический по тем временам — три тысячи рублей) не только позволила Пушкину выбраться из сети долгов, но привела его к отрадному убеждению, что литература может доставить ему материальную независимость. Всё чаще мелькала мысль: интересно, каково это, существовать без службы, без покровительства властей и посторонней поддержки, одним своим литературным трудом? Чудеса да и только!
Сперва такой взгляд на поэзию он называет циничным. Позднее же поэт говорит: «Я пишу под влиянием вдохновения, но раз стихи написаны, они для меня только товар».
И тут на память, конечно же, приходит его знаменитая строка: «…но можно рукопись продать». Куда меньше известно его признание, сделанное в одесский период:
«Я уже поборол в себе отвращение к тому, чтобы писать стихи и продавать их, дабы существовать на это, — самый трудный шаг сделан...».
Правда, о небывалых пушкинских гонорарах легко рассуждать сегодня. Но тогда их ещё требовалось выбивать, вытягивать, буквально вымаливать. Каково это посвящать друзей в свои финансовые проблемы, «грузить» своими заботами, унижаться и просить того же Вяземского скорее переправить гонорарные деньги:
«...пришли их сюда. Расти им незачем. А у меня им не залежаться, хоть я право не мот. Уплачу старые долги и засяду за новую поэму. Благо я не принадлежу к нашим писателям 18-го века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола».
Так что вовсе не удовольствия, а мучительные заботы и горькие разочарования придают основную окраску пушкинскому пребыванию в Одессе. Что больше действовало на него в эти дни: море, вино, опера и женщины или арест Раевского и отстранение от должности Орлова, зрелище открытого насилия и беззакония в действиях властей, трусость и предательство тех, кто ещё вчера казались если не единомышленниками, то, по крайней мере, вполне порядочными людьми?
В итоге «медовый месяц» жизни Пушкина в Одессе оказался очень даже непродолжительным. Уже в ноябре 1823 года он называет Одессу прозаической, жалуется на отсутствие русских книг, а в январе 1824 года мечтает не только выбраться из Одессы, но и махнуть куда подальше из России; весной же, заимев крупные неприятности с начальством, он находит своё положение худшим, чем когда-либо прежде.
Внешне время пребывания в Одессе напоминает крутой авантюрный роман. Тут и общение с политическими заговорщиками, и раскинутая вокруг него шпионская сеть, страстная любовь и жуткая ревность, хитроумные планы бегства за границу и помощь влюблённых женщин (В. Ф. Вяземская бралась достать для Пушкина деньги, чтобы реализовать этот проект), сиятельный преследователь и «корсар в отставке» мавр Али, в красных шароварах и с пистолетами за поясом, в обществе которого Пушкин любил бывать.
Жизнь ― насыщенней некуда, а душа ноет и болит. И не удивительно, что всё чаще Пушкина охватывает холодная скука. А на смену ей приходит грызущая сердце тоска.
Было от чего возникнуть тягостному настроению и характерным для него выходкам, обычно списываемым окружающими на причуды необузданного темперамента поэта.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—201) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное: