В плену времени
Зал Михайловского театра, помутнённый тенью щекочущего ожидания, встретил меня перед постановкой Андрия Жолдака, которая носит название "Евгений Онегин". То ли в честь крупнейшего литературного достояния — романа в стихах А.С.Пушкина, то ли как резкое напоминание о том, что в оперном театре необходимо как слышать и чувствовать, так и думать. Возможно, Жолдак решил вновь осветить тот масштаб гения искусства, который олицетворяет роман. Или же, взяв в руки это оружие русской культуры, режиссёр задумал уколоть зрителя в самый чувствительный его нерв — он заставил каждого ощутить страшное, пагубное влияние этого удивительно цельного театра, сформировавшегося на почве многолетних мировых экспериментов. Режиссёр заставил почувствовать то самое продуктивное раздражение, которое впоследствии принесёт зрителю самое свежее чувство, самую сильную ассоциацию.
Почерк Жолдака читается отчётливо в течение всего спектакля, но знакомимся мы с ним с занавеса - с чёрного полотнища, на котором красуется огромный белый квадрат, который будет стремительно чернеть со сменой картин, коих всего 8, как и глав в романе. Далее: ослепительный молочный павильон, обволакивающий глаз зрителя с самого поднятия занавеса. Изящная лепнина обрамляет огромные окна, сквозь которые просачивается яркий солнечный свет. Татьяна и Ольга появляются на сцене в белых платьях, которые сразу же слились со стенами шикарной комнаты. Девушки заливаются звонким смехом. На душе радостно. И не представить даже, что скоро будут рассыпаны чёрные бусы, потолок почернеет - и в этой мрачной плоскости отворятся ледяным порывом окна, а после влетят в комнату хлопья черного пепла. Чувствуется запах приближающегося страдания, сизый зал Михайловского театра мнётся на тесных стульях, немного подрагивая.
Чёрно-белые шарики парят по комнате и перемежаются с бьющимися белыми тарелками, банки с молоком звенят гулко и раскатисто. Появляется карлик с бородой - сначала привлекательно белой, но с каждым действием всё более чёрной, без единой проседи. Он неуклюже переставляет свои ножки да с хохотом бормочет себе что-то под нос, словно с припоминанием всех грешков-горбатостей.
… И вот Татьяна уже строчит письмо к Онегину. Строчит несдержанно и даже жадно. Колотит гипсовые вазы, прыгает по стульям да подоконникам, подставляет лицо под струю воды, что льётся с потолка. Татьяна сгорает от страсти. "Ужель та самая Татьяна? Увы, сомненья нет…". На оркестровой репризе огромные куски льда разлетаются под каблуком Татьяны, смех её безумный бьёт по ушам. Девушка получает холодную отповедь от Онегина, но, натянув чёрные блестящие сапоги в контраст с лёгким белым исподним, отплясывает на своих именинах и громко хохочет. По Жолдаку Татьяна пламенна и пылка, прямо как неумолимый ход времени. Именно Татьяна на сцене ярко олицетворяет неподатливость годов и нравов, стремительно пробивающих национальный духовный лимит. Ещё одна разбитая тарелка, ещё одна взорванная хлопушка, ещё один выстрел кремнёвого пистолета. Каждым резким движением режиссёр как бы "будит" зрителей, напоминает об актуальности и вечности этого литературного богатства.
Весь зал уже понял, что спектакль Андрия Жолдака и музыка П. И. Чайковского бесповоротно раскололись.
Трепетный лиризм, отчаяние и сопереживание наполняют тонкую оперу композитора, над которой тяготеет груз роковых обстоятельств, смертельной зависимости от "светского взгляда на честь". Драматическая завязка композиции вовсе не в дерзком конфликте и напряжённой дуэли -- она заключается в пронизывающем переживании Чайковского, растянувшимся по всей опере. Музыка так же удивительно телесна и осязаема, как и внутренняя страсть Чайковского, его волнение в каждой сцене. Жолдак же словно решил всё вышеупомянутое проигнорировать -- оркестровая яма работала оперативно, дирижёр шёл напролом по уже выученной партитуре, а певцы мерной поступью шагали по своей хрестоматийной партии. Режиссёрская метафоричность оглушила, обеззвучила естественную лёгкость Чайковского.
Вот Онегин уже в порыве настоящего гнева от отказа Татьяны. В смятении и ярости он заливает сцену пламенной речью, его губит страдание, взгляд героя потерян, голос дрожит… Онегин хватает бородатого карлика за шкирку и швыряет беднягу в окно.
Однако к третьему акту Жолдак отступает: кроме звучащего оркестра и звучный голосов нет ничего. Темнота. "Должен был я оглохнуть.." -- думал зритель, -- "..но ослеп."
Бегает по сцене туда-сюда проворный карлик, лежит внутри часов убитый Ленский, облитый молоком, Татьяна с томным вздохом вспоминает о чувственном поцелуе Онегина, за которым ничего не последует: "Я другому отдана; я буду век ему верна". Но она улыбается по-доброму, немного смущённо. Они с мужем наблюдают, как дочь их бегает по комнате, резвится, смехом заливается... Вот девочка в порыве веселья рассыпает бусы. Только уже белые. А карлик всё ходит и ходит.
Андрий Жолдак показывает карлика как безвозвратно ушедшее прошлое, неуловимое настоящее и необъятное будущее. Карлик покровительствует временам: смешивает прошлое и настоящее, создавая всё это чёрно-белое кино. Лишь карлик не в плену у времени, как в романе, так и в спектакле,.
И А.С. Пушкин, и П.И. Чайковский позволяли себе многое в своём творчестве, что вызывало яркую общественную реакцию. И А. Жолдак продолжает эту традицию - идёт дальше, пробивает границы, совершает ошибки. Не исправляет их. По-пушкински.
Соболева Лаура, 9а класс, 2018 год
