Из воспоминаний Андрея Михайловича Фадеева
Весной 1848 года я уехал по служебным делам своим обозревать местные тифлисские колонии и очутился в городке Нуха. Нуха раскинута на горе и занимает довольно большое пространство. На мощеной улице, поднимающейся в гору, расположен базар, везде во множестве встречаются духаны, кузницы и разные лавчонки. Сохранились остатки крепости, стены которой я нашел еще уцелевшими, равно как и корпус ханского дворца, очень любопытного, как по наружному виду, так и по внутренней отделке, барельефам и восточной живописи, хотя и скверной, но совершенно явственно сохранившейся, с изображениями персидских всадников и азиатских сражений.
Здесь я получил из дома письма, которые меня порядочно встревожили, хотя уже и прошедшими бедами. В первых числах мая, обе мои дочери Екатерина и Надежда, с зятем Юлием Федоровичем Витте, поехали на воды в Пятигорск, не запасшись теплою одеждою. При въезде в горы они застали там внезапно открывшуюся прежестокую зиму, с большим морозом и глубоким снегом.
Между станциями Кошаур и Коби, дорога, как почти везде здесь, пробитая по откосу гор, по большей части крайне узкая, местами, можно сказать, выдается как бы карнизом, разделяющим скалы в несколько тысяч футов высоты, покрытые вечным снегом, от глубочайшей бездны, тоже в несколько тысяч футов.
Дети мои ехали в двух экипажах, с прислугой и конвойными казаками. Поравнявшись с небольшим придорожным духаном, ямщики остановились, и зять мой велел вынести всем людям, прозябшим на морозе, по стаканчику водки, что задержало их минуть на пять. Не отъехали они и четверть версты, как послышался глухой грохот; несколько камней, скатившись вразброд, с горы, перекатились через дорогу и полетели в бездну; вслед за тем, в десяти шагах перед экипажами, громадная глыба земли с камнями, засыпала большим длинным бугром дорогу на довольно значительное расстояние, совершенно сравняв покатость горы.
Только одна счастливая остановка перед духаном спасла их от предстоявшей гибели! Не будь этой остановки, экипажи попали бы неминуемо под обвал и были бы, или раздавлены тяжестью его или, скорее, снесены в бездну вместе с глыбой обвала. Ехать далее, разумеется, было невозможно. После многих трудов и усилий, одному из казаков, удалось, пешему перелезть через обвал и дать знать о случившемся происшествии на следующей, ближайшей станции Коби, откуда были присланы перекладные и люди для исправления дороги и пособия проезжающим!
Много бед делают эти обвалы по Военно-Грузинской дороге, особенно зимою, когда от накопления снега они повторяются беспрестанно, прерывают сообщение иногда надолго, и часто сопровождаются несчастиями и гибелью с людьми. Государь Николай Павлович говорил, что "эта дорога стоила столько денег, что ее можно бы было от Владикавказа до Тифлиса вымостить червонцами".
Жена моя, оставшаяся с внуками в Тифлисе, подверглась опасности другого рода. Доктора предписали ей принимать тёплые, серные ванны в местных банях. Наша квартира находилась почти за городом, на Вере, а бани на противоположном конце города, и потому Елене Павловне было очень утомительно каждое утро ездить два раза туда и обратно через весь город, да еще в самую жару, и она предпочла нанять себе на это время маленькую квартиру возле бань.
Квартира нашлась удобная, в саду, с чистеньким двором, вблизи от бань, у подножия горы над ботаническим садом, из которой и вытекают серные источники. На вершинах горы стоят остатки старой Грузинской крепости, стены коей местами хорошо сохранились, с огромными, объёмистыми башнями. Самая высокая башня очень живописно возвышалась на скале, заграждающей ботанический сад, и служила складом для пороха, которого там было более двухсот пудов, и потому она охранялась часовыми.
Елена Павловна переселилась на новую квартиру с внучкой Верочкой (второй дочерью нашей старшей покойной дочери Е. А. Ган), 12-летней девочкой, и с прислугой, и жила спокойно. 16-го мая поднялась сильная буря с грозой; жена моя сидела вдвоем с внучкой у стола, и обе читали. Вдруг раздался страшный треск, в тот же миг все окна и две стеклянный двери с шумом распахнулись, стекла со звоном вылетели из рам и посыпались по комнате; один большой кусок стекла, вместе с рамой, упал на голову внучки, ранив ее; но она, забыв о себе, первым движением бросилась к бабушке и, схватив ее, старалась закрыть ее собой.
Комната наполнилась пылью, дымом, удушающим запахом серы; в сад, во двор, в комнаты чрез окна и двери валились кучи каменьев, коими буквально все было сплошь завалено. Со всех сторон раздались крики, вой, стоны визг; минуту спустя сбежалась прислуга, хозяева квартиры, все полумертвые, вне себя от перепуга; люди, проходившие мимо дома по улице, с воплями бросились во двор, спасаясь от гибели, и тоже ворвались в комнаты Елены Павловны, ища спасения, израненные, с перебитыми ногами, головами, окровавленные.
У одного грузина со всей ноги была сбита кожа. Поднялась суматоха невообразимая. По счастью, жена моя осталась невредима. Она никогда не теряла присутствия духа и теперь нисколько не испугалась и не потерялась, старалась всех успокоить, помочь, чем могла и водворить по возможности порядок. Причина скоро объяснилась.
Молния ударила в башню с порохом над ботаническим садом и взорвала ее. Мгновенно огромные камни разбросало во все стороны и даже на далекое расстояние; в городе многие пострадали от них. Возле квартиры жены моей пять человек убито на месте; шестнадцать ушибленных замертво, но с признаками жизни, подобрано для доставления в госпиталь (шестеро из них умерло, не доехав до госпиталя). А сколько еще погибло в других частях города!
Улицы у подножия горы были покрыты большими камнями, и даже более чем за версту, за Курой, на Авлабарском кладбище, нашлись отброшенные камни, из коих одни и шесть пудов весу. Все стекла и частью дома в окружности крепости перебиты. Невдалеке от взорванной башни, был другой склад пороху в десять тысяч пудов; если б туда добралась молния, то несдобровать бы и всему городу Тифлису.
Известия эти меня несколько расстроили, и я решился сократить свои разъезды, чтобы поскорее возвратиться в Тифлис. Постоянно дурная погода подействовала на мое здоровье, ко мне вновь привязалась лихорадка. Это меня заставило прямо повернуть в Тифлис, что я и сделал. Я застал жену довольно здоровою, но в больших хлопотах, по случаю перехода на другую квартиру.
Причиной этой "неприятности" было переселение в Тифлис бежавшего из Персии принца Бахмана-мирзы, родного дяди шаха Насер ад-Дина. Помещение для принца со всем его гаремом, нукерами, конюхами, всей татарской челядью, обозом, множеством лошадей и всякого хлама, требовалось очень пространное: о приискании такого помещения ревностно заботились княгиня Воронцова (князь был в отъезде) и вся дипломатическая канцелярия, и не нашли в городе, ничего приличнее и удобнее как дом Сумбатова, где помещалась и наша прежняя квартира.
Действительно, по значительной величине его, большому двору с садиком и, главное, отдельному, уединенному нахождению за городом, он оказывался довольно подходящим к настоящему случаю. Сначала его хотели купить, а потом передумали и наняли весь сполна сроком на три года. Нас попросили очистить квартиру (хотя срок найма еще не кончился); хозяева наши Сумбатовы тоже выбрались, и дом со всеми принадлежностями был предоставлен в распоряжение персидского шахзаде.
Принца принимали с большим почетом. Княгиня Елизавета Ксаверьевна давала для него парадный обед и в саду блестящий вечер с великолепной иллюминацией. Принц собирался осенью ехать в Петербург, благодарить Государя за то, что он взял его под свое покровительство и спас от ослепления, угрожавшего ему в Тегеране. Полагали, что ему едва ли позволят вернуться обратно в Закавказье, по близости оного от персидской границы, а по всей вероятности назначат ему местом пребывания Петербург, или какой либо город в России.
Но поездка его не состоялась, и он остался в Тифлисе. Да и никакой опасности от его возвращения в Персию произойти не могло. Через несколько лет он, говорят, просил позволения у шаха возвратиться в отечество и будто бы шах, узнав об этом, подошел к его портрету, висевшему на стене одной из зал (несмотря на изгнание оригинала), взял нож, выколол у портрета глаза и, обратившись к посреднику, передавшему просьбу принца, объявил:
- Скажи Бахман-мирзе, если он хочет вот этого, что я сделал с его портретом, то пусть возвращается. Приманка была, конечно, не заманчивая, и принц в Персию не поехал.
Пожив недолго в Тифлисе, он отправился на постоянное жительство в Шушу, "поближе к родине", как он говорил. А слухи ходили, что он иногда чересчур увлекался деспотическим, восточным нравом и позволял себе такие самоуправства со своими персиянами, как будто он жил не в сумбатовском доме в городе Тифлисе, а в какой-нибудь сардарской резиденции Шираза или Мешхеда, в самой глубине Ирана, и помимо обыденных легких бастонад палками по пятам, будто бы даже шахзаде, однажды разгневавшись на одного из своих служителей, распорядился его повесить посреди двора, что и послужило поводом к переселению его в Шушу, с предварительным, приличным этому случаю внушением.
Также шла молва о несметных богатствах, вывезенных им из Персии, о бесчисленном множестве драгоценностей всякого рода, о золоте в слитках, из которых будто было двести слитков чистого золота по форме и величине крупных дынь. Говорили также о его чрезмерной скупости. Вероятно, всё это не обошлось без преувеличения.
Впрочем, последние два показания подтвердил мне и князь Дмитрий Иванович Долгоруков, близкий родственник моей жены, бывший в то время нашим посланником в Персии и выручивший принца из "беды". Он рассказывал, что шах, рассердившись на Бахмана-мирзу за беспорядки, недочеты в податях, своеволие, неповиновение, непомерные поборы и другие злоупотребления в управляемой им провинции, вызвал его на расправу к себе в Тегеран.
Принц медлил прибытием, и шах принял энергичные меры. Препровождаемый под сильным вооруженным конвоем и въехав уже в Тегеран, верхом, он проезжал по улице мимо дома занимаемого русским посольством, мгновенно шмыгнул в ворота, влетел в дом, бросился к посланнику и объявил, что отдаёт себя под защиту русского царя. Конвой, сопровождавший его, остановился, пораженный внезапностью этой проделки, но не решился ворваться в дом посольства.
Ворота, по распоряжению посланника, сейчас же велено было запереть. Князь Долгоруков не считал себя вправе отказать принцу и оставил его у себя, хотя и рисковал подвергнуться участи Грибоедова (Александр Сергеевич). Времена, конечно, уже были не те: русское влияние держалось в Персии твердо. Представитель России считался великой силой; но дело такого рода могло окончиться и плохо, несмотря ни на какие политические преимущества.
Шах крепко прогневался, требовал выдачи принца; князь Долгоруков старался его уговорить, смягчить, а тем временем сообщил об этом в Петербург и получил разрешение переслать принца в Тифлис, что и сделал тайком, с большими затруднениями, но с полным успехом. Всё это время, довольно долго длившееся, Бахман-мирза жил в доме русского посольства и вовсе небезопасно для посланника. В Тифлисе тогда даже разнесся слух, будто князя Долгорукого персияне убили.
Выпроводив принца, он упросил шаха позволить выслать ему на русскую границу всё его имущество, гарем, прислугу, весь дом его, что и приведено было в исполнение. Бахман-мирза всем этим был обязан нашему посланнику и оказался человеком "благодарным". Водворившись в Тифлисе, в полном спокойствии и безопасности, он прислал князю Долгорукому, в знак признательности, две золотые шишечки от своего старого тахтаравана (род портшеза), величиною с небольшие пуговицы, ценою рублей в двадцать. Князь Дмитрий Иванович смеясь нам их показывал.
Я оставался в Тифлисе около двух недель, до окончания курса ванн Елены Павловны и воспользовался этим временем, чтобы тоже полечиться от навязавшейся ко мне в разъездах по Кахетии лихорадки. Как только она унялась, мы с женой и маленькими внуками переехали на летнее пребывание в колонию Елисабетталь.
Жизнь наша в Елисабеттале, несмотря на всё однообразие и спокойствие немецкой колонии, не обошлась без некоторых треволнений, причиненных случайностями чисто местного характера. Начать с того, что почти не проходило дня, чтобы до нас не доходили вести о беспрестанных встречах и столкновениях в окрестностях колонии, и даже в ней самой, с медведями, которые во множестве водятся в соседних горах и лесах, привлекаемые летней порой фруктами диких деревьев, особенно кизилом.
Когда в колонистских садах и огородах начинают созревать овощи и плоды, медведи то и дело забираются туда, опустошают гряды, виноградники, деревья и приводят в отчаянье немцев, не знающих как от них отбиться: они их выгоняют, пугают, в них стреляют, но все это мало помогает.
Медведи по большей части редко бросаются на людей, если их не трогают или не поранят, но в последнем случай они делаются очень опасны. При нас, колонисты наткнулись вблизи колонии на трех медведей; у одного колониста было заряженное ружье, он выстрелил в медведя и ранил его; два убежали, а раненый кинулся на выстрелившего, захватил его в лапы и начал ломать. Другие люди подоспели на помощь и убили медведя; но немец, побывавший в переделке со зверем, сильно пострадал; одна рука оказалась вся искусана и ободрана.
Однажды жена моя вышла прогуляться и едва миновала последние дома колонии при выходе из улицы, как вслед за нею быстро пробежал по дороге большой медведь, тяжело перескакивая через кустарники, весь запыхавшийся, вероятно выгнанный из садов. Колонистка, проходившая по улице, увидев это, подняла страшный крик; выскочили немцы из ближайших дворов и, захватив вилы, кочерги, лопаты, что попало под руку, бросились за медведем, чтобы спасти Елену Павловну.
По счастью, она в это время, входила на пригорок, а медведь пробежал внизу пригорка, в двух саженях (4 м) от нее, так что она его и не заметила и чрезвычайно удивилась, увидев толпу сбежавшихся к ней перепуганных колонистов. Она с ними и возвратилась домой, не желая подвергаться снова такой рискованной встрече.
Потом появилась для населения колонии опасность другого рода, гораздо неприятнее и серьезнее первой; ибо хотя происходила, тоже, можно сказать, от зверей, но уже в человеческом образе, кои всегда злее и жаднее настоящих диких зверей.
Между Тифлисом и Елисабетталем завелась шайка разбойников-татар, и принялась так хозяйничать и разбойничать по дороге и окрестностям, что в продолжение слишком месяца не было от нее ни проезда, ни прохода. Немцы боялись выезжать, и, колония находилась как в блокаде.
Началось с того, что около Коджор (по прямой дороге через горы в 8 верстах от Елисабетталя), татары убили духанщика и ограбили двух армян. На другой день, утром, я послал верхового колониста с бумагами и письмом в город, приказав ему вернуться в тот же день вечером, с пакетами, кое-какими вещами и покупками, которые мне должны были прислать из города.
Колонист вернулся поздно вечером, но пеший и весь окровавленный: в пяти верстах от колонии, на него напали десять человек с шашками, ружьями, отняли лошадь, сумку с бумагами, домашние припасы, мое платье, все, что он вез, изранили и уехали.
На следующий день, еще засветло, мы всей семьей расположились па галерейке нашей квартиры пить чай; видим, являются с улицы и подходят ко мне два человека, как то странно, беспорядочно одетые, бледные, с вытянутыми лицами, и объявляют, что пришли просить у меня защиты, что они поехали верхом из Тифлиса прогуляться в Елисабетталь, в гости к знакомым, и в двух верстах отсюда, по дороге, вдруг их окружили разбойники, взяли у них лошадей, обобрали дочиста, раздели догола, даже сняли сапоги и носки, прибили, ранили кинжалами в нескольких местах; потом учтиво раскланялись, пожелали счастливого окончания пути и отпустили.
Несчастные с трудом плелись босые, нагие, все в крови и, добравшись до колонии, заняли в первом доме кое-что из необходимого платья и обратились ко мне за помощью. Один из них был живописец Петр Байков, сын знаменитого Ильи, кучера императора Александра I-го, выписанный князем Воронцовым для снятия видов и вообще рисования картин кавказского жанра; он более всего жалел о портфеле с рисунками, отнятом разбойниками.
Другой пострадавший, его товарищ, был актер Иванов. Поднялась суматоха. Я приказал немцам поскорее собраться, вооружиться и ехать в погоню за разбойниками, под предводительством Ивана Ивановича Бекмана, капитана полевых инженеров, состоявшего при мне. Бекман разделил колонистов на три партии, взяв команду над одной из них, и пустился на розыски. Всю ночь проездили, ничего не нашли и в девятом часу утра возвратились обратно без всякого успеха.
Тотчас же за ними явились ко мне с жалобами и стонами два грузина, из коих один священник; на них напали татары возле самой колонии, одного ранили в голову, а другому, священнику, отрубили руку по локоть. Так повторялось ежедневно. Я написал об этом князю Василию Осиповичу Бебутову, начальнику гражданского управления и губернатору, настаивая, чтобы они приняли меры к скорейшему прекращению "такого безобразия".
Посылать немцев с бумагами было невозможно: они боялись и нос высунуть из колонии. Всякое сообщение между Елисабетталем и Тифлисом прервалось. Я опять собрал колонистов в порядочном числе, велел вооружиться ружьями и, отдав их снова под предводительство Бекмана, поручил ему ехать с этим конвоем в Тифлис и передать мои письма по научению, что и было сделано. Меры, разумеется, приняли, разбои поутихли; но "совсем" долго не прекращались, да и до сих пор по временам возобновляются и нескоро еще переведутся.
В нашем старом Закавказье на подобные проделки не обращают большого внимания - дело привычное! По общим убеждениям, все разбойничьи шайки, шатавшиеся тогда возле Тифлиса, были крепостные крестьяне, татары, князя Мамуки (Макария Фомича) Орбелиани, храброго, умного, очень милого грузинского человека, одного из фаворитов князя Воронцова.
Впрочем, его "разбойники-крестьяне" иногда не щадили и своего владетеля и даже раз сыграли с ним пренеприятную штуку.
Намереваясь отправиться в одну из своих деревень, с большой компанией гостей, на охоту, князь Мамука, как хлебосольный хозяин, отослал вперед туда несколько подвод с разными припасами. На эти подводы напали разбойники, несомненно, крепостные же люди князя; остановили обоз, узнали, чей он, осмотрели все в нем заключавшееся, отобрали себе большую и лучшую часть всех припасов, но однако не все, оставили маленькую частицу и для своего господина.
На все протесты и заявления проводников, ехавших с подводами, знавших в лицо и по именам всех грабителей, последние сказали только им на прощание: "для Мамуки довольно и этого", - и, навьючив своих лошадей, поехали далее.
В начала сентября прямо из колонии я отправился в мои разъезды по русским и немецким поселениям. Из Славянки, осмотрев духоборческие деревни, я выехал по скверной дороге, и, сломав дважды экипаж, пробираясь то в тарантасе, то верхом, то пешком, в арбе, повозке, возвратился обратно в Тифлис уже в половине октября.
Новое наше жилище было богато воспоминаниями прежних лет. Покойный хозяин его, князь Чавчавадзе, жил в нем открыто и весело, широкой, беззаботной жизнью достаточного местного помещика и русского генерала. Двери его дома всегда были отверсты для бесконечного множества родных, друзей, знакомых, гостей, которые в нем веселились, пировали, плясали досыта. В этом же доме, кажется, старшая дочь князя, красавица княжна Нина Александровна, вышла замуж за Грибоедова; здесь же была свадьба и другой дочери, княжны Екатерины Александровны с владетелем Мингрелии князем Дадиани.
Всё, что приезжало из Петербурга порядочного и сановитого, молодого и старого, составляло принадлежность гостиной князя. Эта гостиная была причудливо обита античными обоями с изображениями сцен из мифологии. Говорили, будто бы эти обои были подарены императрицей Екатериной отцу князя, Г. Р. Чавчавадзе, посланному в Петербург царем Ираклием в качестве аманата.
Гостиная и небольшая комната возле неё украшались единственными тогда в Тифлисе цельными зеркальными стеклами в окнах. В этой боковой комнате, рядом с гостиной, в 1842 году приезжавший в Тифлис, бывший в то время военным министром, князь Александр Иванович Чернышев, на вечерах у Чавчавадзе, с юношеским увлечением и искусством, ловко отплясывал лезгинку с красивой грузинской девушкой Мартой Салатовой, впоследствии княгиней Эристовой, славившейся необыкновенной красотой и длиною своих волос.
Пляски эти происходили хотя и на многолюдных вечерах, но при замкнутых дверях и в присутствии только немногих избранных зрителей, необходимых для аккомпанемента хлопаньем в ладоши. Такая бойкая, шумная жизнь в этом доме продолжалась до конца 1846 года, когда, в один печальный день, князь Александр Герсеванович Чавчавадзе, принесенный с улицы в бесчувственном состоянии, с разбитой о тротуарную тумбу головою, при падении с дрожек, опрокинутых испугавшеюся лошадью, и скончавшийся чрез несколько часов, был положен на стол в своей большой зале, где в первый раз всегдашнее оживление сменилось горестью и слезами!
Вскоре затем дом был продан, и первыми его жильцами привелось быть нам. Первую зиму мы жестоко страдали от холода по причине негодности печей и все более или менее переболели разными простудными недугами; до весны, в комнатах мы должны были кутаться почти также как на улице.
В этом отношении Грузия похожа на Италию и все тёплые страны, где, по присвоенному им названию южного климата, не считают нужным принимать никаких предосторожностей против зимы, вследствие чего выходит, что в Москве и в Петербурге гораздо меньше зябнут, нежели в Неаполе и в Тифлисе.
В Неаполе греются на улице, на солнце; в Тифлисе греются над мангалами (тазами с горящими угольями), а в домах устроены плохонькие камины, способствующие только к простуде. Впрочем, теперь в Тифлисе уже во многих домах заведены хорошие русские печи.
За исключением небольшой поездки на несколько дней в колонию Мариенфельд, я провел остаток года в городе, продолжая постоянно работать по проекту о преобразовании управления государственных имуществ, согласно программе, данной князем Воронцовым.
Другие публикации:
- Князь Григорий Алексеевич Долгоруков, много плававший по морям (из воспоминаний Надежды Андреевны Фадеевой)