Из воспоминаний Андрея Михайловича Фадеева
Летом 1825-го года, я сопровождал генерал-губернатора Новороссийского края графа Воронцова (Михаил Семенович) по колониям. По возвращении моем из разъездов осенью этого года, я узнал, что император Александр Павлович с государыней (Елизавета Алексеевна) прибыли в Таганрог, дабы там зимовать, по расстроенному её здоровью.
10 октября я получил эстафету от графа Воронцова, в коей он меня извещал, что Государь едет в Крым, будет проезжать чрез молочанские колонии (здесь меннонитов), и потому просил меня сделать нужные приготовления. Я немедленно отправился и исполнил всё, что следовало.
Путешествие Государя было направлено из Таганрога через Мариуполь и ногайские поселения. С 21-го на 22-е октября он ночевал в главном из этих поселений, Обиточном, близ Азовского моря, у графа де Мезона (Яков), в 40 верстах от колоний, и 22-го октября прибыл в колонию (ровно за четыре недели до своей кончины).
Первое поселение меннонитов на этом пути была ферма Штейнбах. Государь прибыл туда в 12-м часу пополуночи. При выходе из коляски у подъезда, Его Величество был встречен мною со старшинами меннонитов; по выслушании словесного рапорта о благосостоянии колоний, он изволил спросить у меня:
- С кем я имею удовольствие говорить? и, получив ответ, спросил: - А где Контениус (Самуил Христианович, в 1800-1818 годах занимал пост руководителя Конторы опекунства новороссийских иностранных поселенцев, - органа, занимавшегося обустройством немецких колонистов)?
- В Екатеринославе, не здоров, - и с этими словами я представил Его Величеству письмо от него. Потом Государь обратился к старшинам и принял от них с милостивою улыбкой поздравительное письменное приветствие. Государь вошел в комнаты, призвал хозяина и хозяйку и милостиво приветствовал их. Я удостоился приглашения к обеденному столу.
Когда я вошел в столовую комнату, Государь уже сидел за столом. Пригласив меня сесть русским изречением "милости просим садиться", Его Величество, обращаясь ко мне, начал следующий разговор.
- Чем болен Контениус?
- Грудной болезнью, Ваше Величество.
- А я думаю старостью. Сколько ему лет?
- Семьдесят шесть.
- Кланяйся ему, братец, от меня и скажи, что я очень жалею, что не могу его видеть, и особенно о причине, по которой он не мог сюда приехать. Скажи ему, что я душевно бы желал снять ему лет двадцать; но это свыше моей власти.
Сделав затем несколько вопросов о генерале Инзове (Иван Никитич) и о других начальниках колонии, Государь спросил:
- В этой колонии только два дома?
- Это не колония, В. В., - отвечал я, - но хутор, основанный при земле, пожалованной Вашим Величеством бывшему меннонитскому старшине Винцу за его усердное общественное служение и за основание первой в здешних местах лесной плантации. Теперешний хозяин дома, зять его.
Государь, указывая в окно, спросил меня:
- А чьи это маленькие малороссийские домики?
- В них живут работники хозяина.
- А меннониты, кажется, не строят домов на этот манер?
- Никак нет, Ваше Величество.
- Сколько вышло меннонитов из Пруссии сюда в прошлом году?
- Пять семей.
- В чем состоят главные управления меннонитов?
- В улучшенном скотоводства, хлебопашестве, в разных ремеслах.
- Какой у них рогатый скот?
- Большей частью смесь немецкого с малороссийским.
- А лошади?
- Также; потому что первоначально вышедшие меннониты приводили с собою рогатый скот и лошадей из Пруссии.
- Какой они высевают наиболее хлеб?
- Пшеницу.
- Много ли они потеряли прошлую зиму (1824) от падежа скота?
- Пятую часть.
- Была ли у них так же, как у прочих здешних жителей в то время, снята с крыш солома на прокорм скота?
- У некоторых.
- Бывают ли за ними недоимки в податях?
- Весьма редко.
- Есть ли фабрики?
- Одна, небольшая суконная, которую В. В. в 1818-м году изволили удостоить посещением.
- А, помню!
Лейб-медик Виллие (Яков Васильевич), находившийся за столом, заметил:
- Кажется, что в 1818-м году мы здесь не ехали.
- Нет, - подтвердил Государь, - мы проехали из духоборческой деревни, где ночевали, на село Токмак, и оттуда прямо в Мариуполь.
Затем обратился снова ко мне:
- Бывают ли между меннонитами уголовные преступления?
- В продолжение восьмилетнего управления моего случилось только одно.
- Какое?
- Один меннонит, будучи в нетрезвом виде задавил ребенка, переехав его повозкой на дороге.
Государь, сделав знак головой, сказал:
- Это неумышленно! Но разве бывают между ними наклонные к пьянству?
- Весьма редко.
- Это хорошие люди. Мирно ли они живут с ногайцами?
- Ногайцы иногда несколько беспокоят их, но местное начальство старается всемирно прекращать своевольство ногайцев.
Все окна были усеяны меннонитками из ближайших колоний, в их праздничных платьях. Началась сильная буря с дождем. Государь, посмотрев в окно, сказал:
- Шквал! Шквал! Pauvres femmes seront toutes mouillés (бедные женщины совсем вымокнут) и потом спросил меня: - Всегда ли здесь в октябре бывает такая погода?
- Напротив, Ваше Величество: ветры и дожди здесь гораздо чаще бывают в сентябре, прежде и после равноденствия; а в октябре большею частью дни ясные, теплые и тихие, и только по утрам и по вечерам случаются туманы.
Государь обратился с вопросом к Виллие и генералу Соломке (Афанасий Данилович), у кого они ночевали в Ногайске, и хорошие ли были у них квартиры. В это время повар Государя, Миллер (Федор Иванович), подал блюдо с зеленью.
Государь спросил: - Sont-ces légumes d'ici? - Non, sire, - отвечал Миллер; - mais je les ai trouvé ici (Это местные овощи? Нет, государь, но я нашел их здесь). Государь увидел нож, с костяной ручкой, которым Виллие резал хлеб, поданный ему Миллером из другой комнаты и, взяв его в руки, посмотрел на надпись и сказал:
- Написано "Москва" латинскими буквами! Наши фабриканты имеют страсть или писать на своих произведениях "Лондон" и "Париж", или хотя "Москву" и "Петербург", но всегда и непременно латинскими буквами.
Виллие меня спросил, не здесь ли сделан нож? Я отвечал отрицательно.
- Знаете ли вы, - обратился Государь ко мне, - швейцарца поселившегося между ногайцами? - Несколько знаю. - А как вы о нём знаете? - Сколько мне известно, он кажется, хорошей нравственности и имеет добрые намерения. - В чем состоят они? - В том, чтобы узнать совершенно характер, образ мыслей, нравы, дух ногайцев, и сообщить свои сведения базельским миссионерам, имеющим целью обращение магометан в христианскую веру, для облегчения им в том успеха.
- Да! - сказал Государь, - так точно: в Базеле есть институт, где воспитываются миссионеры. Я желаю ему успеха, но сомневаюсь в том.
Государь посмотрел на часы и встал из-за стола. Кроме Государя, за столом находились генералы, барон Дибич, Соломка, лейб-медик Виллие и я. После обеда Его Величество вышел в другую комнату. Чрез несколько минут позвали меннонитских старшин.
Государь спрашивал их, всем ли они довольны и не имеют ли каких жалоб? Получив в ответ, что они счастливы, довольны во всех отношениях и что им остается только благодарить Государя за все его щедроты и милости, он сказал им: - Я также доволен вами за мирную жизнь и трудолюбие; но желаю, чтобы вы основали лесные плантации, особенно из американских акаций, очень успешно произрастающих в этих местах.
Затем, отпустив их, призвал вновь хозяина и хозяйку, поблагодарил их, щедро одарил и вышел для отъезда. Получив дозволение проводить Государя до ночлега, назначенного в последней меннонитской колонии Альтонау, я поехал следом за Его Величеством. Вне колоний, которые встречались по пути, Государь приказывал ехать очень скоро, в колониях же тише.
До первой станции, колонии Рикенау, в 17-ти верстах от Штейнбаха, Государь проехал чрез новые колонии, Прагнау, Нейкирх и близ колонии Лихтерфельд. В Рикенау Государь разговаривал с хозяином дома, подле которого переменяли лошадей, спросил его, довольны ли они всем и пр. В колонии Орлове лошади переменились возле одного меннонитского дома, отличавшегося от прочих обширностью и устройством.
Государь вышел из коляски и пошел один в дом. Хозяин этого дома, ехавший верхом, передовым пред экипажем Государя, весь промоченный дождем и испачканный грязью, побежал переменить кафтан; оробевшая хозяйка стояла, прижавшись у передних дверей, а две мои малолетние дочери, приехавшие из Екатеринослава со знакомой дамою, чтобы видеть Государя, стояли в другой комнате, дверь которой была отворена.
Государь вошел в комнату, увидев их, подошел к ним, спросил у них: кто они? Затем милостиво расспрашивал маленьких дочерей об их матери, есть ли у них братья, сестры, и проч. Возвратясь в переднюю комнату и, узнав от вошедшего хозяина, что стоявшая в углу женщина, жена его, хозяйка дома, Государь подошел к ней и взял её за руку.
Хозяйка, думая, что Государь по меннонитскому обычаю хочет пожать ей руку, свободно протянула ее; но Государь поцеловал ей руку. Это снисхождение, свыше всякого чаяния, так поразило её, что она отступила несколько шагов назад, побледнела, зашаталась, готовая упасть в обморок, и не была в состоянии произнести ни слова. Его Величество сделал хозяину несколько вопросов о доме его: давно ли построен, во что обошелся и, поклонясь, вышел из комнаты.
В сенях Государь увидел меня.
- Твое семейство здесь? - спросил он ласково.
- Здесь, Государь, - отвечал я: - две дочери, желающие я иметь счастье удостоиться лицезрения Вашего Величества.
- А твоя супруга где?
- В Екатеринославе, Государь.
– Дети твои мне говорили, что она урожденная княжна Долгорукая?
- Так точно.
- Какого Долгорукого?
- Князя Павла Васильевича.
- Не того ли что служил в уланах?
- Никак нет. Тесть мой имел счастье служить августейшей бабке (Екатерина II) вашего Величества генерал-майором, и в начале царствования родителя Вашего Величества (Павел I) вышел в отставку.
Государь поднял глаза, припоминая его, и потом, пожав плечами, сказал: - Не помню.
Садясь в коляску, Его Величество сказал мне: - У здешнего хозяина дом лучше, чем у других. - Он достаточнее других, - отвечал я. - А это какой дом в конце колонии, против школы, отдельный? - Молитвенный. - Будет ли он выштукатурен? - В будущем году меннониты намериваются непременно выштукатурить. - Так, как этот? - указывая на дом, где он изволил быть. Так точно. Государь, кивнув головой с улыбкой одобрения, велел кучеру ехать.
По прибытии в колонию Альтонау, Государь вошел в дом, предназначенный для ночлега его, и тотчас призвал к себе хозяина с хозяйкой, детей и мать их, говорил с ними, осведомлялся об их положении, хозяйстве, летах. Ночью стражу при экипаже и квартире Государя составляли, по собственному своему желанию, сами старшины и почётнейшие из хозяев.
На другой день, 23-го октября, пред выездом, узнав, что дети мои приехали сюда. Государь изволил приказать привести их к нему. Генерал Соломка, посланный за ними, видя, какие они еще маленькие (старшей (Елене) было десять лет, а второй (Екатерине) всего шесть), напомнил им, чтобы они не забыли поклониться Государю, что они конечно исполнили.
Государь разговаривал с ними очень милостиво, шутил, расспрашивал подробно о их матери, деде, занятиях, учении, обласкал их, при прощании поцеловав у них обеих ручки и просил поклониться от него их матери. Уходя, девочки никак не могли отворить двери. Государь ходил по комнате и, заметив их затруднение, подошел к ним, засмеялся и, толкнув ногою дверь, выпустил их.
Потом он призвал хозяина и хозяйку, поблагодарил за ночлег и щедро одарил деньгами. Соломка мне говорил, что Государь желал сделать подарки моим детям; но оказалось, что в дорогу ничего не взяли для подарков. Я ожидал выхода Государя для отправления в путь у дверей дома. Поравнявшись со мною, Его Величество остановился и сказал мне:
- Благодарю тебя; я весьма доволен, что познакомился с тобою; кланяйся от меня своей супруге. И потом, голосом отеческого соучастия: - Скажи мне, счастлив ли ты в своем семействе? С чувством умиления и благодарности к истинному Отцу-Государю, произнес я совершенно утвердительный ответ. Его Величество поклонился и сел в коляску.
В это самое время один ногаец сунул в руки барона Ивана Ивановича Дибича несколько ассигнаций старого достоинства; Государь, взглянув на них, сказал:
- А, это старого достоинства! Их выменивать уже запрещено законом. А сколько их? Дибич доложил: - Двести пятьдесят рублей. Государь приказал: - Дать ему! что Дибич и велел исполнить Соломке. Затем Государь поклонился и отправился в дальнейший путь.
В пяти верстах от последней колонии Государь проезжал чрез главное духоборческое селение, под названием Терпение. Духоборческие старшины ожидали Государя с хлебом и солью; но Государь, узнав от квакеров Аллена и Грелье, что духоборцы не признают божественности Христа, и потом из доходивших к нему донесений о разных преступлениях и беспорядках между ними, взглянул на них с видом негодования и приказал кучеру, не останавливаясь, ехать вперёд.
В этот день Государь обедал на хуторе помещика Прудницкого, около речки Утлюка, отъехав шестьдесят верст от колоний. Генерал Соломка, с которым я впоследствии времени виделся, говорил мне, что за столом зашла речь о меннонитах. Соломка сказал Государю, что просил меня о приискании ему семейства меннонитов в его тамбовскую деревню для управления ею.
Государь на это заметил: - Может быть, Фадеев исполнит твоё желание; но я сомневаюсь в успехе. Всякий меннонит, поселясь здесь, ищет положить основание благосостоянию не только собственному, но и потомства своего; в кругу своих собратий он находится как в отечестве своем; соотечественники его помогают ему в нуждах его, знакомят его с местным положением, обстоятельствами и так далее. А у тебя, в отдалении от них, он будет лишен всех этих удобств.
Сверх того, я не думаю, чтобы их общество и согласилось отпустить от себя хорошего человека, из опасения, чтобы он не испортился в нравственности и не сделал навыка к обычаям и порокам, кои до сих пор им чужды. А в дурном тебе мало будет пользы (так и случилось, никто из меннонитов не захотел ехать в Тамбов, к Соломке).
Проводив Государя, я немедленно возвратился в Екатеринослав и, послав генералу Инзову эстафету с донесением обо всех подробностях проезда Государя чрез колонии, известил его о приказании Его Величества передать ему, что, по возвращении в Таганрог, Государь желает его там видеть.
Вследствие этого извещения Инзов приехал из Кишинева в Екатеринослав. Времени до возвращения Государя в Таганрог оставалось еще около двух недель, и потому Инзов не торопился. Он, взяв меня с собою, отправился, рассчитывая ехать потихоньку, чрез колонии лежащие на пути, с отдыхами и остановками, тем более, что уже наступила глубокая осень, дорога была дурная. Инзов предполагал, доехав до окружности Мариуполя, отправиться в Таганрог не ранее как по получении известия, что Государь туда возвратился.
Между тем уже начали носиться смутные слухи о нездоровье Государя. Проехав таким образом все вновь основанные колонии на землях, отобранных от мариупольских греков, мы прибыли обедать к знакомому мне помещику Гозадинову, недалеко от Мариуполя. Это было 23-го ноября. Здесь мы услышали весть о кончине Государя.
Это известие просто оглушило нас как громом: так оно было неожиданно, так казалось невероятно. За несколько дней до того, я видел Государя здорового, бодрого, полного сил телесных и душевных; в моих ушах еще звучал его сердечный голос, его милостивые слова.
Особенно был поражен Инзов. Он был в смятении, не столько от скорби, сколько от перепуга. Как человек слабый и мнительный, он не решался ехать далее, и остался ночевать у Гозадинова, чтобы иметь время размыслить, ехать ли ему в Таганрог, или возвратиться обратно; и наконец, решился послать меня вперед с письмом к Дибичу, дабы узнать его мнение о том.
По прибытии моем в Таганрог, я нашел там всё в трауре и унынии, всех с угрюмыми и мрачными лицами. Дибич не сказал мне ничего положительного, и я оставался в недоумении, что мне делать, как на другой день приехал Инзов, сообразив, что приезд его, во всяком случае, не может быть принят в дурную сторону, и со своими двумя чиновниками, Виллером и Прутченкой, остановился у меня на квартире, хорошей, поместительной и теплой.
Князь Волконский (Петр Михайлович) и Дибич были очень довольны прибытием Инзова, как помощника в их хлопотах, и пригласили его оставаться до конца. Дибич и со мною обошелся очень любезно, а граф Воронцов особенно ласково и внимательно. Соломка, находившийся там с женою и детьми, встретил меня как старого приятеля и просил почаще приходить к нему. Трудно себе представить, в каком все были смущении и тревоге.
Волконский, Дибич и Воронцов ходили бледные как мертвецы, и на панихидах, служившихся два раза в день, при коих присутствовали все таганрогские чиновники и почетнейшие из граждан, все обливалось слезами; а народ, беспрестанно окружавший дворец, оглашал воздух воплем и рыданиями.
Императрица (Елизавета Алексеевна) переносила несчастье с удивительною твердостью, и здоровье её, по-видимому, поддерживалось удовлетворительно. На панихиды она не выходила. В шесть часов вечера, 27-го ноября, перенесли тело Государя из спальни в залу, и с этого часа начался церемониал.
Весь следующий день, Инзов был назначен дежурить при теле, а затем ему приходилось дежурить и целые ночи; я боялся, чтобы он не захворал, так как, не смотря на хорошую погоду, было уже холодно, а в зале, где находилось тело, все окна оставляли открытыми.
Сначала ожидали прибытия в Таганрог нового императора или великого князя Михаила Павловича; но вскоре узнали, что этого не последует. Между тем Таганрог начал наполняться приезжими из разных мест. Мы каждый день по два раза являлись к телу Государя на панихиды.
Много слышали мы интересного от находившихся при Государе особ и прибывавших ежедневно из Петербурга лиц. Но вообще время было печальное: все находились в тревожном состоянии, на всех лицах было написано опасение и других грустных событий.
Донос Майбороды (Аркадий Иванович) и извещение от графа Витта (Иван Осипович) о подозреваемом заговоре многих служащих в главном штабе 2-й армии, полученные незадолго до кончины Государя, хотя и были известны в подробности только трем находившимся в Таганроге лицам: князю Волконскому, Дибичу и Чернышеву (Александр Иванович), но в общих, хотя неясно определенных чертах, о том знали почти все в городе.
Пробыв в Таганроге недели две, я отпросился у Инзова домой и отправился обратно в начале декабря; а Инзов оставался всё время, пока тело Государя находилось там, и по возвращении прожил довольно долго в Екатеринославе. Вместе с ним мы присягали новому Императору и вслед за тем узнали о событиях 14-го декабря (1825, здесь восстание "декабристов").
Генерал Инзов, полагавший, по своему добродушному патриотизму, что возможность подобных событий даже немыслима, хотя о них уже носились положительные слухи, узнав о том, в проезд чрез Тирасполь, от директора карантина, не хотел верить и поверил лишь тогда ему показали официальный листок об убиении графа Милорадовича (Михаил Андреевич).
Инзов, несколько апатичный по своей натуре, довольно равнодушный к суетам мирским, с искренним сочувствием занимался естественными и другими науками, особенно нумизматикой, зоологией и ботаникой; он собирал коллекции древних монет и насекомых и несравненно более интересовался явлениями из мира букашек и жуков, нежели треволнениями человеческими.
Он был чрезвычайно доволен, встретив в моей жене, тоже любившей эти науки, сходство со своими вкусами, очень подружился с ней и многие часы проводил с ней в разговорах о старых монетах, цветах, растениях и бабочках. Из многих случаев приведу один.
В высокоторжественный день, в соборе у обедни, Инзов обратился ко мне, указывая на своего адъютанта, поручика Гавриленку, стоявшего за ним:
- Скажите пожалуйста, кто этот молодой офицер?
- Гавриленко! - отвечал я, удивившись его вопросу.
- А! - сказал Инзов, тоже с удивлением, - я так давно его не видал, что и не узнал.
Действительно, Гавриленко, молодой, светский человек, танцор, любитель общества и развлечений, по целым месяцам не показывал глаз к своему генералу. Вопрос Инзова можно бы было принять за иронический намек "на не внимание его адъютанта", если бы простодушный тон вопроса и затем непритворное удивление его не доказывали, что, в самом деле, генерал совершенно позабыл своего собственного адъютанта.
