Окружающие считали Данину бабушку ведьмой. Так, по крайней мере, называл ее папа, не стесняясь ни родной дочери бабушки — Даниной мамы — ни Дани, который хоть и был с папой не вполне согласен, ни разу вслух этого не высказал и бабушке отцовских слов не передал. И если настоящее мнение свое о бабушке он хранил при себе, потому что боялся разбить хрупкое отцовское доверие (ведь не стал бы отец в самом деле делиться такими мыслями, не доверяй он Дане? Не считай его настоящим мужчиной, Сыном — да-да, с большой буквы — на уместное молчание которого можно всегда положиться?), то от бабушки ядовитые и несправедливые слова отца Даня скрывал, опасаясь грандиозного скандала.
Он уже не маленький, и сам заметил, что бабулю люди не любили и побаивались. Во-первых, она была очень высокая. Выше мамы, и даже чуть-чуть папы. Если бы не рост, ее можно было бы назвать толстой, а так она была великой. Когда Даня впервые увидел скульптуру «Родины-матери» на Мамаевом кургане, он сразу узнал в ней бабушку. Такой она, должно быть, была в молодости: большой, сильной, готовой порвать все и всех ради тех, кого любила.
А, во-вторых, бабушка не умела подстраиваться, врать, идти на компромисс. Если бы она узнала о подлых словах отца за своей спиной, вышвырнула его из своей квартиры, несмотря на крики мамы и слезы Дани. Даня любил папу и боялся, что бабушка его прогонит. Даня любил маму и не хотел, чтоб она кричала и плакала. Даня обожал бабушку, потому что за него она могла порвать все и всех.
Сидя на подоконнике, прижавшись носом к стеклу, он, когда подъехало такси и оттуда тяжело вышла бабушка, как будто стряхнула одежду, которая явно была ей мала, он подумал, как хорошо, что папа ушел до ее прихода, как хорошо, что бабушка не увидит красные глаза мамы. И сразу всех простил и забыл на долгие годы, пока этот случай из его памяти не вытащит Поля, назвав бесчувственным, ударив по плечам маленькими кулаками — вытрясет наружу самое горькое, нелюбимое, холодное из его короткого детства.
— Ермаков, а ты чего на подоконнике расселся?
Когда мама злилась на Даню, она называла его Даниил. Когда бабушка пыталась скрыть свою бесконечную любовь к внуку, она называла его по фамилии.
Даня успел насухо вытереть лицо, чтобы бабушка не заметила следы слез и шмыгнул носом.
— Катенька умерла, — он спрыгнул с подоконника и уткнулся в бабушкину длинную, до средины бедра, мохеровую кофту. От бабушки пахло горькими духами и красной помадой.
— Знаю, — коротко ответила бабушка сверху. Его голос прозвучал глухо, как будто едва заметный с равнины человечек стоит на горе и кричит во всю глотку, но до подножия доносится только исковерканное эхо. — Жаль, что я не верю в Бога, иначе повела бы тебя в церковь. Но я не верю в церковь. Зато я верю в мороженое. Ты хочешь мороженое?
Даня не знал, хочет ли он мороженого, а, главное, имеет ли он право хотеть мороженое, когда Катеньки больше нет, и она-то точно его не попробует уже. Не дождавшись ответа, бабушка решила все сама.
— Ну чего мы стоим, как на митинге, поехали. У меня какое-то время поживешь, — она скривилась и демонстративно выдохнула воздух носом. — мочой воняет. У вас что, ссать в подъезде начали? Совсем докатились.
К счастью, бабушка не спросила ни про папу, ни про маму, ни про то, почему Даня ждал ее в подъезде. Бабушка была не только принципиальная, но и очень умная.
Они спустились вниз и сели в то самое такси, которое привезло бабушку. Даня устроился сзади, а бабушка качнула такси, словно это был катер, попавший в шторм, сев спереди.
Пристегнувшись, бабушка обернулась всем телом, так что таксист съежился, опасаясь, что она сметет его и не заметит.
— Ну что, Ермаков, поиграем? — на зубах у нее всегда оставалось немного красной помады, но в этом постоянстве Даня чувствовал себя уверенно.
— Поиграем, бабуля.
Еще давно, когда Даня был совсем маленький и не мог спокойно усидеть в машине, бабуля придумала игру: пока они ехали до места, глазели в окно и считали памятники, мимо которых проезжали. Летом и весной памятники, а зимой елки. Бабушка честно загибала пальцы, хотя считала, что Даня халтурит и очень невнимательный, потому что обычно все елки и памятники находила именно она. Бабушка не знала, что Даня в это время ведет свой счет. Даня считал людей, отмеченных смертью. Нет, сначала он честно пытался искал памятники, но тех, кому скоро предстояло умереть было гораздо больше, чем тех, кому не суждено умереть никогда.
Вот и в этом раз, едва они вырулили из двора, еще до того, как въехали в пределы Садового кольца, помеченного памятниками, как карта военных действий флажками, он обнаружил по меньшей мере троих будущих мертвецов.
— Один, два, три, — шептал Даня, загибая пальцы.
— Где, где? — вертела головой бабушка. — Ты чего блефуешь? Маленький обманщик. Нет тут никаких памятников.
— Нет, — легко согласился Даня и согнул еще один палец.
На счастье, ему за всю дорогу не встретился не один отмеченный смертью ребенок.
Дома у бабушки они ели вкусный рыбный суп из консервов и мороженое. Потом бабушка вняла с телевизора белую салфетку и включила мультики. Дане не хотелось смотреть мультики, но он боялся обидеть бабушку. Зато здесь не думать о Катеньке было гораздо проще. Здесь не было звонкой тишины и приторного запаха горя. Здесь простыни пахли прачечной, а пижама накрахмалена так, что даже помывшись перед сном, Даня чувствовал себя грязным.
Уже в кровати Даня заставил себя вспомнить о Катеньке и заплакал. Бабушка, мывшая на кухне посуду, услышала, пришла, села рядом, прижавшись теплым боком домашней мохеровой кофты к Дане, оперлась рукой о кровать так, что Даня оказался у нее в плену. Оказался под защитой.
Она ничего не говорила, не спрашивала. И Даня начал рассказывать.
Даня рассказал, что в смерти Катеньки виноват он, что он один заметил отпечаток близкой смерти на ее лице, но ничего не смог сделать. И что ему очень страшно. И что такое чувство, будто он один в целом мире видит близкую смерть.
Конечно, он ждал, что бабушка с ее честностью немедленно опровергнет его слова, успокоит, обнадежит, спасет. Но бабушка молчала, долго молчала, и он не мог понять, верит она ему или нет.
Наконец, она сказала:
— Даня, когда ты увидишь отметину смерти на моем лице, не говори ничего. Хорошо?
— Хорошо, — ответил Даня, осознав тут, что однажды это обязательно произойдет. Не с чужими людьми, не с Катенькой, которая хотя и была ему знакома, и он собирался даже на ней жениться, когда вырастет, но все же не то же самое, что бабушка, папа или мама. Он крепко зажмурился и загадал, больше никогда не видеть на лицах людей отпечаток скорой смерти.