На следующий день, ближе к вечеру, пришла мамина подруга. Даня, которому мама запретила выходить из своей комнаты, еще до того, как хлопнула входная дверь, услышал, что вслед за подругой в квартиру прокралось звенящее особой пугающей тишиной горе.
Еще до того, как мамина подруга расплакалась — завыла страшно, как в мультиках воют оборотни перед обращением — Даня покрылся мурашками от ощущения полного одиночества. Его как будто заперли глубоко под землей, до куда голоса доносятся, как неразборчивый шепот, который звучит зловеще, словно с того света.
Где-то через час после прихода гостьи, Даня понял, что хочет в туалет. Желание это нарастало необычайно быстро, как будто он, не останавливаясь, пил из бездонной бутыли и никак не может остановиться.
Боясь нарушить материнский запрет, Даня лег на под, подтянул ноги к коленкам и тихонько захныкал. Как раз в этот момент, точно в ответ за его жалобное бормотание взвыла мама Катеньки. От ужаса Даня не сдержался, прыснул в трусики, и к чувству страха добавился стыд и тревога перед реакцией матери: вечно от тебя одни проблемы! Она так часто повторяла эту фразу, что для Дани стало привычным брать на себя вину за все подряд: за то, что папа проспал на работу, за сломанный холодильник, за ссору родителей… за смерть Катеньки.
Вой оборвался так же внезапно, как и возник. И стало совсем тихо. Как будто Даню спустили еще ниже — так глубоко, что человеческие голоса и вовсе перестали достигать его уха.
Даня вскочил и бросился к двери, прикрывая руками домашние шортики.
Он был почти уверен, что в квартире остался один. Что исчезло все: люди, мебель — остались лишь голые стены, которые превратят их маленькую квартиру незнакомый лабиринт. Поэтому он затормозил от неожиданности возле кухни, не добежав до туалета пару шагов.
А, может, он просто заблудился в клубах дыма, который выпускала, курящая одну за другой сигареты мама Кати.
Данина мама тоже курила. Он видел его лицо в профиль. И глаза у нее были красные — не то от слез, не то едкого запаха, который с того дня ассоциировался у Дани с их кухней.
Его вина, что он вовремя не опустил глаза, не прошел мимо, а наоборот жадно рассматривал, покрытую черной повязкой, голову маминой подруги. Повязка сделала маму Кати старше, строже, трагичнее. Лицо пожелтело, но не так, как бывает накануне скорой смерти (не так, как было у Кати). А так, словно под этой желтой кожей не было вовсе человека. Словно желтая кожа с черной повязкой на голове говорила, курила, плакала и не имела никакого отношения к настоящей маминой подруге.
— Что ты так на меня смотришь? — взвизгнула желтая кожа. — Оля, почему твой сын на меня так смотрит? Тоже смерти моей хочет? Колдует? Это ведь он Катенькину смерть накаркал. Катю-ю-юша, — снова завыла она, а мама повернулась всем телом, и Даня понял, что глаза красные у нее не от дыма или слез, а от коньяка, и что это почти так же страшно, как тишина свежего горя.
— Даниил! Я кому сказала из комнаты не выходить? Брысь отсюда немедленно. Быстро, я сказала.
Не дожидаясь, третьего окрика, Даня зажмурился, развернулся и бросился обратно.
В одиночестве он оставался недолго. Вскоре в комнату без стука вошел папа.
— Собирайся, быстро, к бабушке поедешь, — приказал он. При этом сам он был одет в домашние спортивные штаны и шлепки с открытым носом. Из левого шлепанца торчал прорвавший носок большой палец.
— Я в туалет хочу, пап, — жалобно прошептал Даня. Он хотел облегчиться так сильно и боялся, что каждое резкое движение, каждый громкий звук неминуемо приведут его к позору.
— У бабушки сходишь, — буркнул отец. — Жду тебя в коридоре.
Даня быстро переодел намокшие шортики, морщась от необходимости двигаться: мочевой пузырь не просто ныл, как будто раздулся до размеров всего его тела и готов был взорваться в любой момент.
Выйдя из своей комнаты, он все еще раздумывал, не прошмыгнуть ли мимо мамы, но так, и не сменивший домашних брюк отец, словно разгадал его намерение, поймал за плечо и подтолкнул к выходу. Когда входная дверь захлопнулась за ними, Отец так же силой притормозил Даню и глядя сверху вниз, сказал:
— Жди бабушку здесь. Она уже едет за тобой. Только матери не проболтайся, что я тебя не довез. Будет наша с тобой тайна.
Но Даня почти не обратил внимание на его слова — он молил, чтобы отец ушел как можно быстрее, потому что выдержать он не сможет и пары секунд, а потом уже точно надует в штаны.
К счастью, отец не стал дожидаться его ответа (боялся столкнуться с бабушкой, которая не преминула бы высказать ему за Даню, за Олю, за неурожайный год и нестабильность в мире), развернулся и потрусил вниз, похлопывая себя по пустым карманам, как будто потерял что-то. Он был пролетом ниже, когда Даня стянул штаны и выпустил стремительную, почти мужскую струю на соседский коврик. Звук, который он издавал, казался таким громким после тишины за дверью, что Даня не сомневался: услышат все, выскочат из своих квартир и станут свидетелями его позора. Он настолько живо это представил, что беззвучно заплакал, и не перестал, даже тогда, когда все окончилось благополучно.
Оправившись, Даня спустился на два пролета ниже, забрался на подоконник, прижал все еще мокрое от слез лицо к стеклу и стал ждать бабушку.