Однажды Серафиме приснился ядерный взрыв. Ослепительно белая вспышка над городом, как первая съемка на фотографию в паспорт — хочется зажмуриться, отвернуться, моргнуть.
Слёзы катились по щекам: отчего-то перенервничала. Видела тени на обгоревших стенах, на треснувшем асфальте, на детской площадке. Настораживали мысли о смерти, разрывающиеся в голове громче, чем бомбы.
Бессмысленный побег, лихорадочно трясущиеся руки, ноги. Упала на дорогу, разодрав колени — кровавые следы на ладонях, запястьях. Именинный маникюр неизбежно треснул, а под ногтями расцвела радиоактивная взвесь.
Посмотрела вокруг: сотни людей беспомощно ковыляли по улицам обречённого города. Бросали взгляды на нездоровые отблески испепеляющего света. Период полураспада — жертвы, жертвы, жертвы. Серафима оглядела себя в отражении грязной лужи: ”Прости, Хиросима, любовь моя. Но я рассыпаюсь на атомы”.
Сгораю. Падаю. Прощай.
Проснулась среди ночи от крика. Сама же кричала, но поняла это только когда матушка забежала в комнату. Обняла, прошептав: “Не волнуйся, солнце. Ничего этого не случилось”.
“Случилось, мама. Случилось же”.
“Но не с тобой, малыш. Не с тобой”.
Сначала она долго плакала, а потом уснула.
*
— Чегой-то с ней?
— Да ничего такого. Ложись спать, пап.
— Да как эт ничего, я же слышал!
— Перенервничал ребёнок. Паспорт сегодня получала. Руку мэр пожимал, и всё такое. Не привыкла к таким мероприятиям, вот и снятся кошмары.
— Ну и молодёжь пошла. Выход в люди для нас теперь испытание, чтоль?
— Не испытание, конечно. Но немного нервно.
— Разбаловали вы девчонку, вот что я скажу. В детстве, если я смел капризничать, никто меня не успокаивал. Ремнём по заднице голову лечили. И ничего, выросли же как-то.
— Выросли, пап, выросли.
*
В школе всё было как обычно: девочки обсуждали новую дораму, мальчики зависали в телефонах, кто-то списывал домашку на подоконнике.
Урок истории прошёл в этот раз без документальных фильмов про Японию. Повторять материал и не требовалось, ничто не впитывается в память быстрее, чем страдания других людей.
Несмотря на то, что ужасные кадры в хронике были замазаны, воображение Серафимы дорисовывало жуткие подробности ярче, чем блёклые воспоминания детства. Иначе почему на следующий день все забыли о ядерной бомбе, а она продолжала носить трагедию в себе?
Лишь Ваня заметил, как ей печально:
— Чего грустишь? — спросил.
— Думаю.
— А я вот тебе шоколадку принёс, — улыбнулся, — будешь?
— Буду.
Они съели по ломтику — горькая. Серафима не очень любила такой, но виду не подала.
— День сегодня какой-то скучный, а?
— Обычный.
— Вот и я про то же, — согласился Ваня. — Как день рождения на каникулах отметила? Чего паспорт не показываешь?
— Дни рождения не отмечаем особо, а паспорт, прости, я не взяла собой. Да и бесполезен он в четырнадцать лет. Даже пива не купишь.
Ваня засмеялся, но, увидев, что Серафима не шутит, немедленно прекратил.
*
Утром, когда Серафима ушла в школу, её дедушка пил чай. За окном накрапывал мелкий дождик. На сковородке шкворчала яичница с колбасой.
— Мне отчегой-то отец сегодня приснился, — начал дедушка. — Прощения просил.
— Прощения? — мама раскладывала еду по тарелкам. — За что?
— Я мало тебе о нём рассказывал, потому что никогда не любил его.
— Я догадалась. Раз это для тебя такая больная тема.
— Да. Не знаю, что на меня нашло. Но вот, на старости лет… Может помирать пора, а?
— Не говори так, па. Ты у нас ещё о-го-го.
— Да прям уж, — отмахнулся он.
— Правда, па. Нечего хоронить себя раньше времени. Руки, ноги на месте. Голова работает. Давай, ты не это. Ты чего? Па? Не плачь, па.
*
— Страшный сон, — согласился Ваня. — Мне никогда ничего подобного не снилось. Даже после жутких видосов на ночь. Вообще никогда.
— Ну вот. Такие у меня сны. Такая Хиросима.
— Я читал немного про выживших людей. Последствия настигали многих даже спустя десятки лет. Даже их детей, которые никогда не видели этой катастрофы. Они со временем слепли, и мучительно умира…
— Хватит! — Серафима по-детски зажала уши ладонями. — Не хочу это слушать.
— Прости. Просто это ужасно несправедливо. Ты только родился, а уже, считай, обречён.
*
— Бил он нас с братьями постоянно, да и в общем… — Дедушка смотрел на кружку, избегая маминого взгляда. — Тяжко с ним было. Характер, знаешь… Не сахар, — с громким хлюпанием сделал пару глотков. — Прощения просил. Говорил, война…
— Всё давно уже позади, па.
— Знаю, — не обращая внимания, продолжал дедушка . — Время такое было, оттого и зачерствел. Растерял любовь на фронте, а мы-то чем были виноваты? Мы и не знали, что такое эта война. Только голод и работу знали. И ремень его с пряжкой железной.
— И как, простил?
— Да. Давно уже простил. Обещал себе, что не стану таким как он, но…
*
— Сама видишь, — твердил Ваня. — Мы не в силах исправить то, что досталось нам от родителей. Живём, не подозревая, какая боль срослась с нитью ДНК. Но, к счастью…
— Что к счастью? — спросила Серафима.
— К счастью, с нами не случалось никакой Хиросимы.
*
— Прости меня.
— За что, пап?
— Ты знаешь, за что. Меня ведь никогда по-настоящему не было рядом. Я никогда не показывал чувств. Не принято было. Сдержанно жили. И так во всём.
— Ладно тебе, па. Всё хорошо ведь сейчас. Ты у нас дома. На улице красивое утро, осень.
— Я ведь из дома тебя выгонял, помнишь? Не думал, что ты правда уйдёшь.
— Всё это в прошлом, па. Я уже сама четырнадцать лет как мама. И не имею права держать зла в сердце.
— Мама? У меня есть внук?
— Внучка. Она придёт вечером со школы.
— Такая взрослая уже. А я и забыл. Память не та, дочка, совсем.
— Ничего страшного, па. Всё хорошо.
*
К вечеру Серафима вернулась домой. Поздоровалась с дедушкой. Он её вспомнил и улыбнулся. Или сделал вид, что вспомнил. Но улыбался искренне и по-детски.
Сели за стол. Мама приготовила рис с индейкой и овощами. Было почти вкусно. За столом в основном молчали. Разговоры были пресные и пережевывались труднее недожаренного мяса.
— Как твоя учёба?
— Хорошо.
— Как чувствовала себя сегодня?
— Хорошо.
Ближе к ночи, уложив дедушку спать, мама пришла к Серафиме. Погладила по голове, даже неуклюже поцеловала в макушку. Девочка, от неожиданности отпрянула:
— Мам, что с тобой?
— Просто хотела пожелать спокойной ночи.
— Это… Так на тебя не похоже.
Мама редко плакала. Но сейчас, глаза её были похожи на подтаявшие кусочки льда.
— Я должна тебе кое в чём признаться, — прошептала она. — Я тебе раньше этого не говорила. Никому не говорила. Но ты должна знать, что… Никто никогда не учил меня любить. Я всегда делала это как умела. Пыталась изобразить нечто похожее. Прости.
— Ничего страшного, ма. Ничего же не случилось, ты чего так… Давай, ты не это. Ты чего? Ма? Не плачь, ма.
Серафима обняла маму и заплакала. Солёные слёзы жгли щёки сильнее, чем испепеляющая вспышка из сна о Хиросиме.
*
Мама легла рядом, разделив с дочерью мокрую подушку. Они долго смотрели друг другу в глаза, и Серафима, кажется, впервые в жизни осознала, что мама стареет. Она провела пальцем по маленьким морщинкам на её лице, и заплакала ещё сильнее:
— Я так редко смотрю тебе в глаза. Даже не заметила, как ты изменилась.
— А я не заметила, как ты повзрослела. В тебе появилась такая осознанность.
Дочь впервые за долгое время рассмеялась при маме:
— Это точно не про меня. Я ведь хотела втайне от тебя татуировку сделать. Но испугалась, что больно будет.
— Правда? И что ты хотела нарисовать?
— Иероглифы японские.
— Не отпускает тот сон?
— Нет, я давно хотела.
— Тогда давай, может, на руке? Парные.
Серафима перестала плакать, а мама добавила:
— Только чур временные.
*
Ваня не думал, что Серафима когда-нибудь пригласит его в гости. Тут одной шоколадкой было не обойтись. Он взял большую коробку конфет и букет недорогих цветов. Позвонил в дверь.
— Здравствуй, Вань, — мама впустила мальчика в квартиру. — Серафима много рассказывала о тебе. Говорит, ты умеешь читать мысли, и делаешь сложное простым.
— Это она преувеличивает, — улыбнулся Ваня.
На кухне был накрыт скромный стол. Мама приготовила яблочный пирог. И хотя сахарная корочка нравилась дочке больше, чем начинка, это был её любимый пирог.
— Я рада, что ты пришёл, — Серафима наливала чай в фарфоровый сервиз. На ней было красивое светлое платье, капля макияжа. Даже причёску сделала.
Ване стало неловко, что он стоял перед ней в потрепанных джинсах и обычном чёрном свитере.
У окна сидел дедушка. Получив горячую кружку из рук внучки, он едва слышно просипел:
— Спасибо, Сима.
Рука её дрогнула, чуть не разлив чай на скатерть. До этого, он никогда не называл её по имени. Никогда не мог вспомнить.
— У вас с мамой одинаковые тату, — разрядил обстановку Ваня. — Это так необычно.
— Внезапно получилось, — объяснила Серафима, усаживаясь за стол, безуспешно скрывая смущение.
— А что они означают?
— В переводе на русский здесь будет всего три слова… — она провела пальцем по иероглифам и закрыла глаза, будто могла прочитать их только сердцем:
“Научиться заново любить”
— Красиво, — улыбнулся Ваня, — и поэтично.
На этот раз засмущалась даже мама. Она рассказала об идее дочери сделать татуировку, и о том, как она ей нравится. Потом рассказала про фирменный рецепт пирога, и как он достался ей от бабушки. Ваня говорил о том, как обычно проходят их с Симой уроки, и как долго он привыкал к её необычному имени. Даже Дедушка травил любимые байки, возвращаясь к излюбленным моментам прошлого.
Было приятно осознавать, что, несмотря на все пережитые ужасы, в Хиросиме вновь цветут сады.
А за столом у некогда одинокой девочки больше не принято молчать.
Автор: Александр Пудов
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ
