Продолжение "Воспоминаний" Евгения Петровича Самсонова (адъютанта А. Х. Бенкендорфа)
Я продолжал служить генеральским адъютантом при графе Бенкендорфе, не имея никаких постоянных занятий, что меня, признаться, отчасти тяготило; правда, что я получал изредка некоторые командировки, как например.
Не помню именно в котором году я был послан в город Можайск для найма и приспособления помещений для иностранных послов и посланников, приглашенных на Бородинские маневры, а также для принятия двух эскадронных лошадей Ямбургского уланского полка, как под них, так равно и под всю свиту Его Величества (Николай Павлович) на означенных маневрах.
Исполнив с полным успехом это поручение, я возвратился вновь на свою бездеятельную службу. Как помнится, около этого времени, в один прекрасный вечер, я находился где-то в гостях и сидел за карточным столом, как вдруг нас из окошка осветило ужасное зарево.
Все засуетились; посылают узнать, что такое? И чрез несколько минут получаем в ответ, что Зимний дворец горит! Легко можно себе представить общую суматоху при этом известии! Все повыскакали со своих мест, забыв всякие расчёты, и я, вскочив на первого попавшегося мне извозчика, стремглав полетел на пожарище.
Дворцовая площадь, Главный Штаб и все окрестные дома, были буквально залиты светом. Густая цепь гвардейских войск окружала все здание дворца; за нею непроницаемой стеною стоял народ, без шапок и в безмолвной тишине (ежели память не изменяет мне, это было в конце ноября или в декабре месяце (17 (29) декабря 1837)).
Обязанность службы моей требовала непременного моего нахождения при моем шефе в такую критическую минуту, и я с большим трудом, прорвав стену народа и цепь солдат, вбежал в горящий дворец, не сомневаясь, что там найду своего графа. И точно, пробежав несколько комнат, я наткнулся на Государя, сопровождаемого Бенкендорфом (Александр Христофорович), бывшим петербургским генерал-губернатором и некоторыми другими высшими сановниками, и я присоединился к ним.
Зрелище было потрясающее: пожарные заливали пылающие потолки, двери и оконные рамы, из которых так и валило пламя; солдаты вытаскивали на площадь мебели и всякие вещи, с усилием отрывая от стен зеркальные рамы огромных размеров; наконец, дворцовая команда солдат, имея во главе своей самого министра двора (здесь П. М. Волконский), беглым шагом переносила коронные драгоценности из так называемой "бриллиантовой комнаты", не знаю в какое избранное для того место.
Всё торопилось, суетилось; но мертвая тишина не прерывалась ни одним звуком голоса, кроме звучного, как известно, голоса самого Императора, беспосредственно распоряжавшегося всеми действиями и выгонявшего солдат, когда он предвидел для них опасность от провала потолка, что действительно легко могло случиться.
Я очень помню, что едва успели выйти прогоняемые солдаты и за ними Государь со свитой, провалился потолок "белой залы". Проходя из комнаты в комнату, я увидал другое зарево пожара на Васильевском острову и счел нужным доложить о том Бенкендорфу. Граф указал его Государю, который, оборотясь и, увидав меня в своей свите, подозвал к себе и сказал:
"Поезжай немедленно туда; ты, вероятно, на дороге встретишь Финляндский полк, еще сюда не прибывший; останови его и скажи Офросимову (Михаил Александрович), чтобы он шел с полком действовать на тот пожар, и что я не могу, к сожалению, дать ему в помощь ни одной трубы и ни одного человека, - все здесь заняты".
Я поскакал верхом на жандармской лошади и все исполнил по приказанию Государя. В Галерном порту горели какие-то лачуги, и молодцы "финляндцы" без всяких инструментов, в одно мгновение, растаскали горевшее и тем положили конец пожару.
Не так было с Зимним дворцом. Возвратясь, я застал его еще боле пылающим, чем оставил; огонь был так силен и ярок, что, как тогда говорили, на Аничковом мосту можно было читать, без всякого другого освещения. Наконец, доложили Государю, что, несмотря на общие энергические старания всех пожарных частей Петербурга, совладать с огнем нет никакой возможности, по той причине, что главная сила огня сосредоточена на чердаке, который, прежде всего загорелся и наполнился таким густым дымом, что добраться туда нельзя ни под каким видом.
А нужно было знать, что такое чердак Зимнего дворца! Мы, молодые офицеры, бывало, стоя в карауле на главной гауптвахте, хаживали по вечерам туда прогуливаться. Это беспредельный какой-то лабиринт галерей, направленных в разные стороны, из которого незнающий человек ни за что не мог бы выбраться, несмотря на ламповое освещение, ежедневно зажигавшееся.
Получив это сведение, Государь приказал прекратить бесполезные труды пожарных команд, оставив дворец на произвол судьбы, и все силы употребить на отвращение опасности от Эрмитажа, находившего в близкой связи с дворцом, что и было исполнено с полным успехом.
Далеко за полночь Государь оставил горящее свое жилище. Провожая его с графом Бенкендорфом, я слышал своими ушами, как, садясь в сани, он сказал графу: "Pourvu que ce malhreur ne coûte rien à la Russie" (Лишь бы это бедствие ничего не стоило для России), и поехал в Аничков дворец, куда перебралась вся царская семья. Проводив Государя, мы с графом возвратились на пожар, где и пробыли всю ночь, разумеется, без всякой пользы, единственно из усердия.
На другой день, дождавшись приличного часа, мы опять-таки с графом поехали в Аничков дворец, для доклада о положении дел. На лестнице, в коридорах и даже в некоторых комнатах, навалены были там разные вещи и узлы, и я очень помню, что, встретив нас в одном из апартаментов, Великая Княжна Ольга Николаевна сказала, указывая на это "неубранство": - Извините, что мы вас так принимаем, ведь мы погорелые!
Семь дней горел Зимний дворец и, пока не были убраны с площади мебель и вообще все вещи, спасённые от пожара, цепь гвардейских солдата окружала его. Грустно было смотреть на это громадное, великолепное здание, покинутое всеми жильцами, извергающее пламя из всех отверстий.
От времени до времени продолжали слышаться в нем как бы пороховые взрывы: это были полы и потолки, постепенно проваливающиеся. Дворец еще продолжал гореть в своих оконечностях, когда уже сделано было распоряжение о вывозе мусора из остывших частей пожарища, который отправлялся на Монетный двор для выжигания из него частиц золота и серебра, неминуемо в нём оставшихся.
Сильное и незабвенное впечатление произвело на меня это зрелище, когда, прискакав на площадь, я увидал это громадное произведение искусства архитектуры, объятое пламенем и извергающее из недр своих, подобно Везувию, адский огонь и черные столбы дыма; этот народ, в несколько десятков тысяч человек, безмолвной стеной окружавший пожарище, все без шапок (несмотря на довольно сильный мороз), некоторые крестились; но все стояли неподвижно, как громом пораженные; наконец, эта общая тишина, никогда не встречающаяся при обыкновенных пожарах: все это вместе взятое представляло великолепно-потрясающую картину.
Когда все кончилось, графу Бенкендорфу высочайше повелено было исследовать причины пожара, и оказалось, что в "Петровском зале лопнула печная труба", вследствие чего затлела близ находившаяся балка и продолжала уже тлеть дня два под полом; когда был замечен небольшой дым в одном из довольно-отдаленных коридоров, стали отыскивать источник дыма и заметили, что он выходит из какой-то щелки около печи; разобрали частицу пола, ничего нет! Принесли ручную трубу, попрыскали немножко, дым перестал, - и все успокоились; но, увы! это уже было начало разыгравшейся драмы!
Не успели еще хорошенько очистить стены сгоревшего дворца, как работа закипела в нем; и как известно, что "усердие все преодолевает", то по истечении одного года Русский Зимний дворец представился всему миру возобновленным и великолепным более прежнего, - возродив на свет нового графа П. А. Клейнмихеля.
Вскоре после описанного мною времени, удрученный моим бездействием, я стал серьёзно подумывать об избрании себе каких- либо постоянных занятий, и вот что, наконец, придумал. Брат жены моей, А. Ф. Львов, состоя при графе Бенкендорфе, занимался исключительно делами собственного Его Императорского Величества конвоя.
В то же время отделением императорской главной квартиры, т. е. всеми делами, касающимися до военных особ, без исключений, составляющих свиту Государя, управлял полковник Леонтьев (Александр Николаевич), числившийся старшим адъютантом штаба корпуса жандармов.
"Нельзя ли, - думал я, - соединить эти две однородные части в одно целое и составить таким образом отдельное и самостоятельное управление", тем более, что, как мне было известно, весьма многие из лиц свиты тяготились и роптали на необходимость иметь постоянные сношения с корпусом жандармов. Я сообщил мою мысль Львову, он ухватился за нее, что называется и руками и ногами, гр. Бенкендорф тоже ее одобрил, доложил Государю, и тотчас же последовало высочайшее повеление об учреждении безотлагательно:
"Управления делами императорской главной квартиры и собственного Его Императорского Величества конвоя" с назначением полковника А. Ф. Львова управляющим и гв. штабс-капитана Самсонова старшим адъютантом означенного учреждения, под непосредственным начальством графа Бенкендорфа. Мне поручено было составить штат нового учреждения, что я, конечно, не замедлил исполнить, и штат мой был высочайше утвержден.
Наконец-то, я достиг давно желанной цели; наконец, я имел свои постоянные занятия и, смею сказать, в достаточном количестве, уж в таком-то количестве и настолько разнообразные, что первое время я едва-едва мог с ними справляться, тем более что, кроме должности старшего адъютанта, я был вместе с тем и казначеем управления, и у меня на руках находился казенный ящик, всегда с довольно-значительной суммой денег, которых никто и ни разу не ревизировал в течение всей моей двенадцатилетней службы в этой должности.
Канцелярия моя состояла из одного аудитора и четырех писарей; правда, что все они были люди порядочные и благонадежные; но, повторяю, занятия наши были настолько разнообразны и большей частью все спешные, что сотрудники мои часто "теряли головы". И так шло довольно долго, пока я сам посредством практики не прибрёл некоторого апломба и самостоятельности.
Ежели я позволю себе выставлять свою личность, как единственного главного деятеля по делам Управления императорской квартиры, то, по совести скажу, что действительно оно так и было, по той простой причине, что главный мой начальник граф Бенкендорф, будучи, так сказать, завален важнейшими государственными делами и обязанностями, не имел никакой возможности уделять свое внимание на действие малейшей из его канцелярий, тем более, что он имел полное доверие к Львову, а частью и ко мне.
Львов же со своей стороны имел ко мне уже полную доверенность и, находя все мои распоряжения (о коих я постоянно сообщал ему) правильными, оставлял меня действовать по моему соображению.
Итак, я продолжал действовать, не получая ни от кого никаких (за редким изъятием) приказаний, руководствуясь отчасти соображением, а преимущественно прежде бывшими примерами, т. е. ежели, например, предвиделся какой-нибудь парад или учение, или что-нибудь подобное в высочайшем присутствии, то я обращался к заведенному у нас журналу, в котором пунктуально записывались все распоряжения при подобном или подходящем случае сделанные, за год или даже хотя бы и за несколько лет тому назад, и сообразно тому распоряжался.
А распоряжения всегда требовались чрезвычайно многосложные. Прежде всего нужно было напечатать и разослать от имени командующего "императорской главной квартирой" (о чем Бенкендорф и не догадывался) записку с уведомлением всех лиц, свиту Его Величества составляющих, начиная с Великих Князей, военного министра и кончая младшим флигель-адъютантом, о дне, часе и месте имеющего быть парада, а также и о надлежащей форме; потом следовало сообщить на придворную конюшню о заготовлении верховых лошадей как самому Государю, так равно и дежурным при Его Величестве.
Кроме того надлежало (уж это мне собственноручно) написать столько пригласительных записок на французском языке, сколько у нас по спискам значилось военного звания послов иностранных, посланников и других лиц, имевших счастье представляться к высочайшему двору, сделать распоряжение о заготовлении им верховых лошадей, отдать приказание конвою, трубачам, всегда следовавшим за Государем и проч. и проч.
Работа, кажется, не трудная, но крайне заботливая; потому что малейшая ошибка или упущение первому бросалась в глаза Государю, что и случалось (хотя, слава Богу, не часто) и всегда обрывалось на мне.
Очень помню, что однажды (это было накануне нового года), по заведенному порядку о доставлении ежедневных записок из комендантской канцелярии в нашу касательно формы одежды на следующий день, я получаю таковую записку: "На имеющем быть завтра, 1-го января, публичном маскараде в Зимнем дворце, одетыми надлежит быть в полной парадной форме, гг. генералам в лентах, белых панталонах и шарфах".
При этом нужно заметить, что, тоже по издавна заведенному порядку, ежегодно 1-го января назначаемы бывали в Зимнем дворца маскарады, на которые допускалась вся петербургская публика, безразлично имеющая или нет права на приезд ко двору; обязанности нашего управления в этих случаях было назначение (для соблюдения порядка в апартаментах дворца, посещаемых масками) дежурных по одному генералу, флигель-адъютанту или генерал-майору свиты Его Величества в каждой комнате и, как значилось по нашему настольному журналу, дежурные эти бывали в свитских мундирах и ежедневной форме.
Но так как в том году, о котором идет речь, совершилось бракосочетание Государя Наследника (Александр Николаевич) и при дворе было много торжеств и парадов, то мне нисколько не показалось странным это изменение формы, и я, по обыкновению, не ожидая никаких дальнейших распоряжений, тиснул в нашей типографии, как водилось, от имени графа Бенкендорфа извещение и безотлагательно разослал всем лицам свиты Его Величества.
На мою беду, в это самое время военный министр князь Чернышев (Александр Иванович) имел какое-то неудовольствие на моего графа и, желая как-нибудь насолить сему последнему, получив в числе прочих помянутое уведомление, повез его с собою к Государю, и по окончании своего обычного доклада, весьма наивно доложил Его Величеству, что по прежним примерам на публичных маскарадах всегда бывали в свитских мундирах, а нынче Его Величеству угодно, чтобы все были в полной парадной форме.
"Откудова ты это взял? Я ничего подобного не приказывал". Также наивно князь Чернышев вынул из кармана несчастную записку и подал ее Государю. "Скажи Бенкендорфу, что у него в канцелярии все врут!" - возразил Государь; а военному министру только того и нужно было.
Не подозревая грозы над нашими головами, мы со Львовым преспокойно сидим в малом кабинете, разбирая и отправляя разные бумаги, как вдруг является, на клочке бумаги, карандашом и взволнованным почерком, записка из дворца от Бенкендорфа: "От чего дано знать всем, что на маскараде следует быть в полной парадной форме, вместо обыкновенной? Кто виноват? Я непременно хочу знать для доклада Государю".
Не успели еще мы со Львовым хорошенько выяснить себе это обстоятельство, не успели одуматься, как входит сам граф в крайне-взволнованном духе и непременно требует виновного. Я объясняю ему, что ежели тут есть ошибка, то она не наша, а коменданта, изложившего эту форму в своей записке.
- Какой комендант, какая записка?
После сообщения моего, что "мы ежедневно получаем из комендантской канцелярии записки о разводе и форм дня, которые нам служат руководством", граф успокоился и приказал мне написать от его имени князю Чернышеву:
"В следствие доклада вашего сиятельства о сделанной якобы ошибке в моей канцелярии, Государь Император изволил выразить мне свое неудовольствие, и я почел бы себя виновным вполне, ежели бы не имел о надлежащей форм на маскараде сообщения от С.-Петербургского коменданта (здесь Г. А. Захаржевский), которое в подлиннике при сем честь имею представить для доклада Его Императорскому Величеству".
Но этому злосчастному дню не суждено было ограничиться одним недоразумением; вскоре воспоследовало другое, вящее. В этот же день назначено было, в присутствии Государя, на Царицыном лугу, учение конно-гренадерам и в новом Адмиралтействе закладка корабля, куда Бенкендорф, подписав бумагу, немедленно и отправился; мы же со Львовым остались продолжать наши занятия, из коих первым, было, разумеется, перемена извещения о форме на маскараде.
В ожидании просмотра корректуры и в беспокойстве знать, все ли обстоит благополучно на учении конно-гренадер, я пошел на Царицын луг, находящейся по близости. Трубачи на своих местах, дежурные тоже; ну, слава Богу, все хорошо! И вижу я издали, что Бенкендорф, с горячностью разводя руками, разговаривает с комендантом, который руку держит под козырек; не было сомнения, что дело у них шло об утренней ошибке. Учение кончилось, все поехали на закладку корабля, а я возвратился в свое управление. Не проходит десяти минуть, мне подают конверт из комендантской канцелярии с надписью наверху: "на перемену".
Раскрываю и читаю: "На имеющем быть при дворе маскараде надлежит быть гг. генералам в генеральских мундирах, но без лент и без шарфов".
Вот тебе раз! Еще вариант! Как тут быть? Чему верить? Но ведь я сам видел, как Бенкендорф горячился с комендантом. Поутру, под влиянием сильного волнения, граф мог описаться; но этот вариант не мог иначе произойти на свет, как с общего их согласия, конечно! Скорей печатать третью записку, до выхода второй из печати.
Отдал и сижу опять, дожидаясь корректуры. Вдруг слышу на лестнице страшный крик и шум; внезапно дверь отворяется, и на порог является Бенкендорф, что называется уже с пеною у рта, и за ним наш аудитор.
"Опять! Опять!" - восклицает граф, с трудом выговаривая слова от ажитации. "Получена записка от коменданта и исполнена?"
"Нет еще, ваше сиятельство, записка получена, но еще не исполнена; я ожидал вашего приказания", - отвечал я, смекнув, что тут опять вранье.
- Так что же ты врешь? - обратился он к несчастному аудитору. - Зачем вы этого болвана держите? Ни жив, ни мертв, вышел мой Рачков (так звали аудитора) из апартаментов его сиятельства и долго не мог утешиться. А дело вышло очень просто: на закладке корабля граф, получив сведение, что комендант, не понявший вероятно его приказания, вторично послал нам ошибочное уведомление, поторопился скорее домой, чтобы остановить его действие, на лестнице встречает шедшего ко мне с корректурой Рачкова: "Что записка коменданта?" спрашивает он второпях. "Получена и исполнена", - отвечает аудитор, желая пока казать свое усердие.
С того сыр-бор и загорался. Вот кое пустое, по-видимому, обстоятельство, и какой тревоги наделало!
У нас большей частью всё так бывало, по той простой причине, что, как я выше пояснил, всякая малейшая ошибка сейчас же бывала замечена Государем; а что раз попадало на замечание Императора, то переставало быть "простым обстоятельством", а переходило в разряд серьёзных, и даже очень.
В числе прочих моих обязанностей было назначение ежедневных дежурств при Государе, по одному генерал-адъютанту, генерал-майору свиты и флигель-адъютанту, и всякий день с вечера я посылал записки с их именами прямо в кабинет Его Величества. Можно себе представить, с каким тщанием я рассматривал эти записки. У меня был заведен такой порядок, что, где бы я ни был, дома ли или в гостях, всякий вечер жандарм привозил ко мне эти записки для поверки и потом уже отвозил их во дворец.
Также в числе моих атрибутов было назначение квартир и помещений для всего штаба Его Величества в Красном Селе и других местах пребывания Государя во время летних воинских занятий, постановка и уборка высочайшей палатки, а также и палаток лиц, безотлучно при Государе находящихся, как-то военного министра, командующего императорской главной квартирой, трех дежурных и нашей канцелярии, во время маневр и проч. Одним словом, когда Государь выезжал из Петербурга для означенных воинских занятий (что бывало иногда на довольно продолжительное время), наше управление вступало в права и обязанности Министерства Двора.
На лето, как известно, император Николай с высочайшим семейством переезжал в Петергоф, и наше управление необходимо должно было туда же следовать, оставив одну свою часть в столице, для ежедневного наряда дежурств, на случай приезда Государя и пересылки ко мне текущей переписки в Петергоф; но мы наряда дежурных уже не делали, а сразу назначали туда на жительство всех неженатых флигель-адъютантов, которые сами между собою вели очередь дежурств.
Расскажу одно довольно интересное обстоятельство, которое обойти молчанием я не почитаю возможным. В один прекрасный день Государь, прогуливаясь пешком по Петергофскому парку, встретил князя В. А. Долгорукова (бывшего в то время полковником и флигель-адъютантом, впоследствии же военным министром), которого он всегда любил и особенно отличал от всех его товарищей. Государь позвал к себе Долгорукова и, продолжая свою прогулку, завел с ним разговор довольно обычный, как вдруг:
- A propos (кстати), - сказал Государь. - Я и забыл! Хорош ты мальчик: ты у меня людей давишь?
- Как это, Ваше Величество? Я не понимаю, - отвечал изумленный Долгорукий.
- Что ты прикидываешься таким невинным? Ведь ты был вчера в Петербурге?
- Был, Ваше Величество.
- Ну! И проезжая в Московскую заставу, ты переехал в коляске через какую-то женщину?
- Никак нет, Ваше Величество, этого не было!
- Князь Долгорукий! - гневно возразил Император. - Вы забываете, что я вранья не люблю!
- Я не осмелился бы докладывать неправду Вашему Величеству.
- Что же вам угодно, чтоб я приказал произвести формальное следствие по этому предмету?
- Как милости прошу, Государь, в полной надежде, что оно оправдает меня в глазах Вашего Величества.
- Хорошо! Но берегитесь, князь Долгорукий; не было бы вам худо!
И, отвернувшись, Государь пошел своей дорогой.
Долгорукий со своей стороны бросился узнавать, откуда вышла на него эта клевета, и получил сведение, что по издавна заведенному порядку с.-петербургский генерал-губернатор или обер-полицеймейстер ежедневно доставляет Государю записки о происшествиях в столице в течении истекшего дня и что во вчерашней таковой записи было сказано:
"Вчерашнего числа флигель-адъютант Вашего Императорскою Величества полк. князь Долгорукий, въезжая в Московскую заставу, по неосторожности своего кучера, переехал в коляске через проходившую неизвестную женщину". Вслед за сим не замедлило последовать высочайшее повеление о назначении при С.-Петербургской полиции формального следствиям по этому обстоятельству, и депутатом со стороны кн. Долгорукова в это следствие был назначен флигель-адъютант полковник граф Кушелев (Сергей Егорович).
В назначенный день заседания собрались все члены, а в том числе и граф Кушелев; привели кучера князя Долгорукова (недели три уже содержавшегося в полицейской арестантской), и председатель, сказав приличный спич о важности возложенной на них обязанности, обратился к обвиняемому кучеру.
Председатель. Скажи нам, любезный друг, ты у кого служишь?
Обвиняемый. У флигель-адъютанта, полковника князя Долгорукова.
Вопрос: Что, твой барин в настоящее время не живет в городе, здесь?
Ответ: Никак нет.
Вопрос: Но бывает иногда в Петербурге?
Ответ: Бывает.
Вопрос: Не припомнишь ли ты, когда именно в последний раз твой князь был в Петербурге?
Ответ: 1-го июля сего года.
Вопрос. И ты был с ним?
Ответ: Как же-с, я и привозил его.
Вопрос. Теперь постарайся вспомнить: въезжая в Московскую заставу, не случилось ли с вами чего-нибудь? Но говори чистую правду, одну только правду; иначе ты подвергнешь себя всей строгости законов.
Ответ. Как же-с, очень хорошо помню (при этом обвиняемый становится на колени). Виноват, ваше благородие! Я был немножко выпимши и по неосторожности задавил какую-то бабу.
- Ты врешь, - вскричал граф Кушелев, вскакивая со своего места, - этого быть не может!
Председатель. - Извините ваше сиятельство; к обвиняемому, но еще не обвинённому, так строго обращаться невозможно: он простой мужик и перед вашим сиятельством легко сконфузиться может, и тогда мы правды не добьемся.
Граф Кушелев. Но позвольте, что он рассказывает несбыточно! И, обращаясь к обвиняемому: "Скажи, пожалуйста, откуда вы с князем ехали?"
Ответ. Из Петергофа.
Вопрос. Как же это? Из Петергофа в какую заставу въезжают в Петербург?
Ответ. В Нарвскую.
Вопрос. А женщина задавлена у Московской, как же это могло случиться?
Ответ. А вот извольте, я вашему сиятельству расскажу, как это было. Мы с князем, действительно, ехали по Нарвской дороге, а тут, верст шесть или семь от Петербурга, есть дорога направо на деревушку, что называется Вологодская Ямская; не знаю, что князю вздумалось, он приказал мне свернуть в этот поворот; а известно, наше дело подначальное, что прикажут мы должны исполнить, я и свернул, мы и выехали на Московскую дорогу и заставу.
Граф Кушелев. Опять неправда! Флигель-адъютант Долгорукий в это самое число был записан въехавшим в Нарвскую, а не в Московскую заставу (в то время у застав стояли гвардейские караулы и записывали всех приезжающих в город и выезжающих).
Ответ. А вот изволите видеть, как это случилось: когда я переехал через бабу, я уж больно испужался, и второпях вкруг повернул лошадей по обводному каналу, да в Нарвскую заставу и въехал, где нас и прописали.
Как Кушелев ни бился, не допуская мысли, чтобы князь Долгорукий мог сказать Государю неправду, как ни вертел кучера, тот стоит на своем, да и только!
Наконец, разбирательство окончено, и Государю идет доклад: "Вследствие высочайшего повеления Вашего Императорского Величества, составленною комиссией было рассматриваемо дело о задавленной 1-го июля сего года близ Московской заставе женщине, и ныне, по окончании своих занятий, означенная комиссия имеет счастье донести Вашему Императорскому Величеству, что, по тщательному и всестороннему рассмотрению помянутого обстоятельства, оказалось, что означенная женщина действительно была задавлена экипажем флигель-адъютанта князя Долгорукого".
Легко себе представить можно неудовольствие и гнев Государя при получении этого известия! Немедленно был призван Долгорукий.
- Знаете ли вы, князь Долгорукий, - встретил его Император, что за такие дела вензеля могут слететь с ваших эполет? Да и самые эполеты могут последовать за вензелями?
- Ничего в этом деле не понимаю, - отвечал убитый обвиняемый; - но только смею уверить Ваше Императорское Величество, как честный и благородный человек, что ничего подобного со мной не было!
- Так что же, второе следствие прикажете, что ли назначить?
- Как угодно Вашему Величеству; только я повторяю и клянусь всеми святыми, что ничего подобного со мной не было!
По высочайшему повелению было назначено второе следствие.
Председателем второй следственной комиссии был назначен начальник штаба, корпуса жандармов, управляющий 3-м Отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии генерал-майор Дубельт (Леонтий Васильевич). По обязанности своей он должен был, как говорится, из под руки, следить за действиями всех присутственных мест; настоящее же дело в особенности его интересовало, тем более, что он положительно знал, что в первом следствии не всё обстояло благополучно, что в нем происходили какие-то тёмные действия, как например:
У С.-петербургского обер-полицеймейстера, по ночам, собирались полицейские члены первой комиссии; туда же привозили секретарей Сената с разными книгами и бумагами, и между ними происходили долгие совещания, цель коих Дубельт окончательно не мог постигнуть, не прибегая к явным расспросам, на что он не имел никакого права. Ныне же, с получением назначения председателем комиссии, он приобретал это право.
Первым его делом было потребовать все делопроизводство первой следственной комиссии. Ему отвечали, что, на основании такой-то статьи "Свода Законов", дело это уже сдано в архив Сената. Вот что называется: первый блин, да комом!
Но по испрошении на то высочайшего разрешения, приказано было, перешагнув через указуемую статью "Свода Законов", всё следственное производство по обвинению флигель-адъютанта князя Долгорукова в задавлении женщины из архива Сената вновь извлечь на свет Божий и в целости передать г.-м. Дубельту. Тогда только председатель новой комиссии мог усмотреть и подивиться тому старанию и той настойчивости, с которыми полицейское управление стремилось, во что бы ни стало, доказать, что несчастную женщину никто не мог задавить, кроме ф.-адъютанта князя Долгорукова.
"Что за причина? - думает Леонтий Васильевич; уж не месть ли какая?". Но как допустить мысль о мести между лицами, не имеющими между собою никогда и никаких отношений? Уж не простая ли, быть может, невольная ошибка со стороны полиции, в которой она упорствует из боязни заслуженного взыскания? Попав на эту мысль, Дубельт начинает собирать справки обо всех кн. Долгоруких, находящихся в Петербурге, и узнает, между прочим, что в Царскосельском Лицее есть воспитанник князь Долгорукий, который, будучи родственником графу Шереметеву, проводил у него все праздничные отпуска.
Дело было об Рождестве Христовом, время тоже праздничное. Дубельт посылает в дом графа Шереметева узнать, не тут ли воспитанник князь Долгорукий и ежели тут, попросить его к себе. Молодой человек не замедлил прибытием. Леонтий Васильевич, со свойственною ему добротой и лаской, принимает лицеиста, сажает его в своем кабинете и вступает в разговор:
- Скажите, князь, вы, кажется, воспитываетесь в Царскосельском Лицее?
- Да-с!
- Часто бываете в Петербурге?
- Три раза в год, на Рождестве, на Пасхе и на каникулах.
- Когда были здесь в последний раз перед этим?
- На каникулах, я приехал сюда в день нашего роспуска, 1-го июля.
- Не припомните ли вы, не случилось ли с вами в то время чего-нибудь?
- Как же-с, очень хорошо помню, что кучер графа Шереметева, который меня вёз, имел неосторожность наехать на какую-то женщину.
- Помилуйте! - вскричал Дубельт, вскакивая со стула, - как же вы молчали? Знаете ли, какая из этого вышла у нас история?
- Я никогда не думал скрывать этого происшествия; но меня никто не спрашивал, и я не полагал своею обязанностью разглашать его без причины.
Ну вот! Кажется, слава Богу, истина открыта, и дело кончено.
Ничуть не бывало! Дело продолжается или, лучше, сказать начинается законным порядком: кучер Шереметева арестован, и следственная комиссия открывает свои заседания в апартаментах 3-го отделения. (Не припомню хорошенько состава этой новой комиссии, но знаю, что от полицейского управления участвовал в ней один только член в виде депутата, и член этот был никто другой, как г. Сенчуковский, председательствовавший на первом следствии).
"Господа!" - обратился Дубельт к своим сотрудникам, пред началом заседания. "Вам небезызвестна вся важность возложенной на нас обязанности; из одного того факта, что по происшествии, в сущности весьма ничтожному, по высочайшему повелению, ныне открывается вторая следственная комиссия, вы уразуметь можете, насколько Его Величеству угодно знать сущую правду по этому делу; а потому и обращаюсь к вам, господа, в полной уверенности, что вы употребите все ваше старание, дабы общими нашими силами открыть и выяснить искомую правду, хотя бы и в ущерб некоторым формальностям".
"Извините ваше превосходительство, - вставая, отозвался г. Сенчуковский, - моя обязанность здесь, как депутата от С.-Петербургской полиции, состоит в том, чтобы защищать честь С.-Петербургской полиции".
"Извините и вы, в свою очередь, ежели я позволю себе заметить, - отвечает Дубельт, - что честь С.-Петербургской полиции не имеет здесь никакого места, точно также, как и вы сами, вступающий в среду нашу с подобными, предвзятыми убеждениями; а потому прошу вас, лишить нас удовольствия видеть вас между нами, будучи вполне уверен, что полицейское управление не затруднится назначить вам преемника".
За сим заседание объявляется открытым, и вводится кучер флигель-адъютанта князя Долгорукова, который, при первом обращенном к нему вопросе, становится на колени и начинает свое повествование слово в слово подобное тому, которое мы уже знаем.
Выслушав до конца искусный рассказ самообвиняющегося, председатель отдает приказание привести другого кучера (графа Шереметева), содержащегося в арестантской 3-го отделения. Арестант введен, и начинается допрос (в присутствии первого кучера).
Председатель. Как тебя зовут и у кого ты служишь? (Прошу заметить, что описание моё относится к давнопрошедшему времени; нынче с кучером не иначе стали бы говорить, как на "вы").
Ответ. Зовут меня Агафоном, а служу у гр. Шереметева.
Вопрос. Езжал ли ты когда в Царское Село, ежели езжал, то когда был там в последний раз и зачем?
Ответ. Езжал, был там в последний раз ныне летом, за воспитанником Лицея князем Долгоруковым.
Вопрос. Когда именно, т. е. не припомнишь ли какого месяца и числа ты возвращался с князем Долгоруким в Петербург?
Ответ. Кажись, это было 1-го июля.
Вопрос. Хорошо! Ну, скажи же теперь: не случилось ли с вами чего-нибудь, когда вы въезжали в заставу?
При этом вопросе, Агафон становится на колени, а Трифон (кучер князя В. А. Долгорукова) вытаращивает на него глаза.
Ответ. Виноват, ваше сиятельство, смял лошадьми какую-то женщину; уж я ей кричал "берегись, берегись!" Нет-таки окаянная, таки попала под лошадей!
Вопрос. И что же, тебя никто тогда не остановил?
Ответ. Никак нет-с; бросился было какой-то полицейский, да я ударил по лошадям и ускакал домой.
Председатель (обращаясь к обоим кучерам). Ну, как же это, ребята, задавлена женщина одна, а охотников на неё является двое?
В недоумении переглянулись кучера друг на дружку; наконец: "была не была", махнув рукой, возглашает Трифон отчаянным голосом и, обращаясь к председателю: "Извольте, ваше превосходительство, я вам таперича расскажу, отчего я женщину-то задавил!".
Председатель. Ну, расскажи!
Трифон. Позвольте мне армяк снять?
Председатель. Это для чего? Ну, сними!
Трифон (скидывая армяк и засучивая рукава рубашки). Вот отчего я женщину-то задавил, - говорит он, указывая на рубцы на руках.
Председатель. Что это такое?
Трифон. А больше ничего, как-то, что в полиции мне веревками крутили назад руки и насильно заставляли заучить ту сказку, которую я вам рассказывал, заверяя при том, что ежели на суде я ее выдержу, то мне будет вольная и тысячу рублей награды, ежели же я проболтаюсь, то мне не миновать Сибири и каторжной работы.
Легко можно себе представить всеобщее изумление, при подобном заявлении! Дубельт тотчас же послал пригласить ближайшего доктора для освидетельствования рубцов на руках Трифона. Явился молодой человек, оказавшийся частным полицейским врачом.
Председатель. Потрудитесь осмотреть руки этого человека и объяснить нам предполагаемую причину этих рубцов.
Врач внимательно осмотрел одну руку; потом, не говоря ни слова, начал тереть ее обшлагом своего платья. Все на него смотрели в ожидании, что из этого выйдет? Наконец, повторив несколько раз этот маневр, полицейский врач обратился к председателю:
"Извольте видеть, ваше превосходительство; моя наука указывает мне, что предстоящие рубцы суть, действительно, следствие истязания веревками, но вместе с тем она же (наука!) убеждает меня в том, что истязание это не могло быть произведено во время содержания кучера Трофима в арестантской при полиции (нужно при этом заметить, что, вместе с назначением второго следствия, кучер Трифон был переведен из полицейского управления в жандармское) по той простой причине, что язвы эти, будучи произведены в дальнем, прошедшем времени, долженствовали бы представляться глазам нашим в желтом и синем виде, эти же, как усмотреть изволите, совершенно красные, т. е. свежие".
И с этим словом ученый врач хватает другую руку пациента с вероятным намерением повторить с ней ту же игру; но Дубельт не дает ему на то времени и, останавливая его руку: - Прекрасно! - говорит председатель; - ваша наука и ваши познания делают вам честь; потому что, как вы заявили, г. доктор, так оно и есть: на левой руке рубцы покраснели от того, что вы их натерли сукном; на правой же они совершенно сходны с вашим описанием.
На этом следствие и кончилось, секрет открыт, и затем все языки развязались, и очень легко было дознать в подробности всю суть дела; а дело само по себе, как говорится, выеденного яйца не стоило. Вот как оно совершилось.
Я выше сказал, что в те блаженные времена, у застав стояли караулы, которые прописывали проезжающих; кроме того, при тех же заставах находилось по одному мелкому полицейскому чиновнику с одним городовым служителем, якобы для проверки паспортов пешеходных путешествующих.
Грешный человек! Я всегда думал и даже теперь не перестаю думать, что чиновники эти помещались или назначались туда, милостивым их начальством, для поправления их семейных финансовых обстоятельству потому что, вместо проверки паспортов, там часто происходил просто грабеж.
Вот к такому то чиновнику, 1-го июля; прибегает от шлагбаума городовой с докладом, что сию минуту какая-то коляска задавила женщину; чиновник стремглав выскакивает на улицу, и мимо его носа мчится зеленая коляска, запряженная четвёркой вряд, гнедых с серыми; он летит к заставе: кто записался? Князь Долгорукий!
Какой это Долгорукий? - думает чиновник; ах, да, знаю! Он живет на Морской улице; однако, надо удостовериться! Берет извозчика (разумеется, даром; еще бы! по делам службы), отправляется на Морскую, входит на двор, - стоит запряженная зеленая коляска и водят четверку потных лошадей, гнедых с серыми.
- Чья коляска? - спрашивает он кучера.
- Флигель-адъютанта князя Долгорукова! (который в этот же момент проезжал из Петергофа чрез Нарвскую заставу). Чего же еще? Как тут сомневаться? Чиновник о происшествии доносит частному приставу, частный обер-полицмейстеру, обер-полицеймейстер Государю, и пошла писать! Сознаться же, что полиции ошиблась? Как же это можно? Скорее умереть.
Вот дела минувших дней, предание старины (хотя и неглубокой) о похвальных действиях охранителей порядка и общественного спокойствия того времени.
Но что все более огорчило меня в этой истории, так это то, что более всех пострадал от нее злосчастный полицейский чиновник, стоявший при заставе (Горчуновский), который из 12-го класса был разжалован в рядовые. Я бы кажется (ежели бы мне поручили произнести приговор) поискал и, может быть, нашел бы лиц более виновных чем Горчуновский.