Продолжение "Воспоминаний" Евгения Петровича Самсонова (адъютанта А. Х. Бенкендорфа)
Продолжая вести жизнь довольно уединенную, я очень усердно принялся за свои обязанности по службе, тем более меня увлекавшие, что, будучи еще подпоручиком, по какому-то (не припомню именно какому) обстоятельству, за недостатком в нашем батальоне старших офицеров, я был назначен на довольно продолжительное время командовать второю ротою. Надо сознаться, что я всегда был хорошим служакою и отличным фронтовиком, вследствие чего меня без всякой очереди большею частью наряжали в самые трудные и беспокойные караулы, чем я впрочем, не только не тяготился, но гордился в моем самолюбии, хотя разница была огромная.
Вообще говоря, в мое время простоять сутки в карауле было (не то, что ныне) вроде некоторой пытки. Начать с того, что не только мода, но и форма требовала, чтобы мундиры были шиты на нас совершенно в обтяжку, сжимая, сколько можно более талию. Это мне напоминает маленький эпизод того времени. У нас в полку был один поручик, Н. М. Посников, маленький ростом, толстый и вообще некрасивой наружности, но шут преестественный. Великий Князь Михаил Павлович очень его любил и часто забавлялся его шутками.
Однажды, заметя на Посникове весьма мешковатый мундир, Его Высочество вызвал его вперед всех находящихся в сборе офицеров и, поворотив во все стороны, с усмешкой спросил:
- Скажите, Посников, кто на вас шьет ваши мундиры?
- С тем шьет, Ваше Высочество, - отвечал очень серьезно Посников, - чтобы никому не сказывать, и общий хохот был наградою остряку.
Итак, мундиры наши были до невозможности узки, панталоны натянуты и при малейшем сгибании ноги образовали пузыри на коленке, что выходило очень некрасиво и во избежание чего необходимо было постоянно при сидении вытягивать ноги как палки, которые невыносимо затекали от этого ненормального положения, да к тому же туго затянутый шарф; все это вместе взятое поистине заставляло сильно страдать "несчастного пациента" в течение целых суток.
К довершению наслаждения, караульные, ружья которых стояли в сошках на улице, обязаны были, при проходе или проезде всякого генерала, по звонку часового, сломя голову бежать (иногда по ступенькам крыльца) на платформу, разбирать ружья и по команде офицера отдавать честь. Беда, мало-мальски опоздавшему, исполнить этот священный долг! Арест ожидал его неминуемо по смене с караула.
Бывало, Его Высочество, dans des moments perdus (в свободные минуты), доставлял себе удовольствие, entre chien et loup (в сумерки), в санках на рысаке, закутанный в шинель, объезжать караулы, вроде охоты: авось не узнают, прозевают, не успеют сделать "на караул"! А нам только того и надо! На другой день гауптвахты населяются гостями. Вообще аресты с содержанием на гауптвахте страшно были во вкусах того времени; сам Великий Князь говаривал: - тот не офицер, который по крайней мере пять раз на гауптвахте не сиживал.
Очень забавно, что в один из табельных дней, когда развод был назначен в шарфах (это определяло всем военным парадную форму на весь день), Великий Князь, возвратившись откуда-то домой в свой дворец, призывает к себе дежурного адъютанта и отдает ему следующее приказание:
"Проезжая по Большой Морской, я встретил едущего в карете кавалергардского полка, ротмистра Соловова и хотя я не мог порядочно разглядеть, потому что мы скоро разъехались и к тому же он был в шинели, но мне показалось, что он был в зеленом мундире, а не в красном, как бы следовало; поезжай и узнай!" Адъютант отправился к Соловому и сообщил ему приказание Его Высочества.
Соловой, имея полную возможность отпереться от возводимого на него преступления, почел приличнейшим сказать правду и заявил, что действительно, выезжая со двора в закрытой карете, он полагал себя в праве не надевать полной формы и потому был точно в зеленом мундире. О благородство души! О честность правил! Как дурно вы были вознаграждены! Три дня ареста на гауптвахте были следствием такого добровольного сознанья.
Итак, служба моя шла своим порядком, и я вёл жизнь вполне уединенную. В один прекрасный день приезжает ко мне один из моих товарищей, офицер нашего полка (здесь Преображенского) П. П. Мезенцов и в числе прочих разговоров предлагает мне познакомиться с одним прекрасным семейством, в котором он вхож как родной. Положительный отказ мой заводить новые знакомства, тогда как я со старыми не знаю, как справиться, не удовлетворил его, и он с большею еще настойчивостью стал меня уговаривать принять его предложение.
Такое твердое желание со стороны моего товарища ввести меня в новое, незнакомое мне, семейство крайне меня заинтересовало; но после некоторых изворотов и колебаний я, наконец, довел его до чистосердечного сознания, и дело оказалось очень просто: в доме члена Государственного Совета Ф. П. Львова готовился праздник с оперным представлением любителей, балом и маскарадом; а так как все знали, что многочисленное семейство Львовых заключает в себе много разнородных и выходящих из ряда талантов, то от этого праздника все ожидали чего-нибудь необыкновенного и говорили о нём далеко заблаговременно, тем более, что разнесся слух, якобы некоторые члены императорской фамилии заявили желание на нем присутствовать.
Само собою разумеется, что, при таких условиях, учредители праздника приняли всевозможные меры, чтобы оправдать ожидание общества, и репетиции шли усиленным порядком и весьма успешно, как вдруг кавалер младшей дочери г. Львова (здесь Надежда Фёдоровна), долженствовавший участвовать с нею в костюмированной кадрили, занемог довольно серьёзно, и оказалась необходимость заменить его другим. Вот вся причина твердой настойчивости П. П. Мезенцова, принявшего на себя обязанность представить достойного заменителя заболевшего. И я, наконец, согласился.
Ни покойный добрый товарищ мой, ни я сам, мы конечно не могли себе вообразить, что в этот момент, когда речь шла о каком-то характерном танце, решалась судьба моя и что ему я буду обязан всем счастьем моей жизни.
Не стану входить в подробное описание означенного праздника, окончившегося весьма успешно, ниже постепенных его последствий, скажу коротко: дама моя, с которой мы изображали вторую часть света в персидских костюмах, по истечении полугода стала моею женою. С этого времени и жизнь моя (что впрочем, весьма естественно) и служба приняли совершенно другой оборот.
Семейство молодой жены моей, будучи в близких, дружественных отношениях с шефом жандармов, командующим императорскою главною квартирой, графом Бенкендорфом (Александр Христофорович), не желая видеть меня изо дня в день таскающимся по караулам, дежурствам и учениям, предложило графу взять меня к себе в генеральские адъютанты, на что он охотно согласился, и вот я облекся в адъютантский мундир, продолжая впрочем, числиться в л.-г. Преображенском полку.
Я совершено забыл сказать, что все эти важные для меня события совершились в 1837 году, когда брат жены моей, флигель-адъютант, полковник А. Ф. Львов (сочинитель нашего русского народного гимна) состоял при графе Бенкендорфе и заведовал делами собственного Е. И. В. конвоя. За сим, при поступлении моем в адъютанты, я застал состоящими при графе нижеследующих приближенных к нему лиц:
начальника штаба корпуса жандармов и управляющего третьим отделением собственной Е. В. канцелярии генерал-майора Дубельта (Леонтий Васильевич), домашнего секретаря при гр. Бенкендорфе, М. (здесь Павел Иванович Миллер; старого моего лицейского товарища (выпуск VI курса, 1832)), генеральскими адъютантами кн. Меншикова и Урусова (Петр Александрович) и полковника Леонтьева, числившегося старшим адъютантом штаба корпуса жандармов и заведующего делами императорской главной квартиры.
Все мы были в прекрасных между собою отношениях, ежедневно поутру съезжались в так называемый малый кабинет графа, где Бенкендорф имел обыкновение, перед отправлением своим к Государю с докладом, разговаривать со всеми нами, и тут шли всякие россказни о новостях, городских происшествиях, слухах и пр. Потом мы раскланивались с нашим принципалом, он уезжал во дворец, а мы все по домам (разумеется, кроме занятых письменною частью).
Эти утренние беседы бывали иногда очень интересны, а иногда и очень смешны. Я помню, например, как однажды (это было на масленице) граф, обращаясь то к тому, то к другому, довольно рассеянно спросил своего секретаря: - Был ли ты вчера в маскараде? Миллер довольно скоро отвечал: "Был, ваше сиятельство", и полагал, вероятно, что на этом разговор и кончится; не тут-то было!
Бенкендорф вздумал продолжать свои расспросы: "Был ли Государь, в котором часу приезжал и уехал, интриговали ли его маски, кто еще был из царской фамилии? и проч. и проч"... Миллер отвечал на все вопросы, но, как нам показалось, довольно смущенным тоном. Лишь только граф вышел в свою уборную, чтобы одеться и ехать с докладом к Государю, Миллер вскочил со своего места и взволнованным голосом, обращаясь к нам, возопил: - Представьте себе, что это я всё наврал! Я совсем не был вчера в маскараде!
- Да как же это?
- Да так просто; он так неожиданно сделал мне вопрос; а я, не подумавши, отвечал, а потом уже нельзя было идти на попятный двор, и я путался, как мог! Ну как при случае граф вздумает хвастнуть перед Государем тем, что он, хоть и не всегда, бывает при Его Величестве, но как начальник тайной полиции, он всегда до малейших подробностей знает все, что до Его Величества касается, и передаст ему все сведения от меня полученные: ведь тогда больно плохо! Как быть? Посмотреть в афишах: какой был вчера маскарад?
Перерыли все афиши, и оказалось, что вчера нигде и никакого маскарада не было! К счастью сообщителя вымышленных сведений, обстоятельство это не имело никаких последствий, кроме наших насмешек над импровизатором.
Кстати мне припоминается еще один довольно курьёзный эпизод, имевший свою развязку на тех же утренних беседах. Брат жены моей А. Ф. Львов купил дом на Караванной улице, заплатив за него с чем-то сто тысяч рублей и желал сделать некоторые исправления в этом доме; ему потребовалось по составленной смете еще тысяч до двадцати денег, которых у него не было, и он, как вовсе непрактичный в коммерческих делах человек, ужасно затруднялся, что ему делать?
Имея постоянные сношения с казначеем собственного Его Величества конвоя неким X. Я. Пономаревым, человеком далеко неглупым, честным и практичным, но чрезвычайно застенчивым, Львов обратился к нему за советом. Пономарев очень просто и скоро развязал этот "гордиев узел", предложив Львову просить казенную палату о выдаче ему, под залог того же дома, незначительной в сравнении с его ценностью потребной суммы. Сказано, сделано!
Тот же Пономарев написал прошение, которое в тот же день полетело в надлежащее присутственное место. Проходят дни, наконец, недели, а о просимой ссуде нет ни привета, ни ответа! Работы кипят, деньги до зарезу нужны. Львов решается просить Пономарева съездить в молчаливое присутственное место и там справиться, на чем дело стало? Пономарев отправляется и, войдя в первую комнату присутствия, у попавшегося ему навстречу чиновника спрашивает, где бы ему можно было навести справку по такому-то делу?
- Пожалуйте в следующую комнату, - отвечает ему чиновник, - и наведайтесь о надворном советнике Ф.: это по его части. Застенчивый Пономарев, как по писанному, исполняет полученное наставление, и ему указывают на "величественного блондина с двумя декорациями на шее", разговаривающего с кем-то в амбразуре окошка. Робко подходит он к "декорированной особе" и излагает цель своего посещения.
- Знаю, знаю! - громко и бойко возглашает "величественная особа", - Львову нужны деньги, это хорошо; ну, а скажите, сколько он мне даст за получение просимых им денег? Пономарев окончательно растерялся при этой неожиданной, нахальной выходке и еле внятно шёпотом отвечает, что он хотя не получал никакой инструкции по этому предмету, но по личному своему соображению полагает, что Алексей Федорович не затруднится предложить ему 500 рублей (нужно заметить, что дело это происходило в самое время перевода расчёта денег с ассигнаций на серебро, а потому, сказать просто 500 рублей это было недовольно ясно).
- Скажите же вы вашему флигель-адъютанту Львову, что ежели он завтра не пришлет мне 500 р. серебром, слышите ли 500 р. серебром, то я к нему в дом не пойду; а ежели и пойду, то так его оценю, что он у меня со своим домом напляшется. Как громом пораженный, кувырком слетел наш Пономарев с широкой лестницы присутственного места, как шальной явился к Львову, и через великую силу, наконец, могли добиться от него дословного показания случившегося: так сильно подействовало на него невообразимое нахальство вельможи-взяточника!
Случайно, заехав в это утро к Львову, застал я его озабоченным и расстроенным, в большом недоумении, что делать? Я тогда был молод и в энергии не чувствовал ни малейшего недостатка. Выслушав рассказ самого Пономарева, я воспрянул. - Как, что делать! - вскричал я. - Кому же, как не нам с тобою, служащим у источника правосудия и карателя всякого зла и неправды, выводить на чистую воду подобные деяния, вошедшие, как видно, в обычай?
Послушайся меня и поступи нижеследующим образом: завтра же пошли требуемые 500 р. этому разбойнику, да не с одним Пономаревым, а придай ему кого-нибудь в товарищи, чтобы было два свидетеля его нахальства, а потом, когда взявши деньги, он придёт, как водится, оценить твой дом, ты лично спроси его: получил он требуемую сумму? И за сим всё от слова до слова расскажи графу Бенкендорфу при наших утренних беседах.
- И ничего из этого не выйдет, - возразил мне Львов, - ты знаешь рассеянность графа: он в одно ухо впустит, а в другое выпустит.
- Все равно, ты, по крайней мере, исполнишь свой долг по службе и долг честного человека.
Как я посоветовал, так и совершилось. На другой день 500 рублей сер. были отправлены г-ну Ф. с Пономаревым в сопровождении г. Полонского, человека опытного и бойкого. Войдя в присутствие и увидав сидящего Ф., они остановились в виду последнего, предполагая, что он отведет их куда-нибудь в сторону, для принятия своего неправильного побора; ничуть не бывало!
- А! это вы, от Львова, - обратился он, вставая и подходя к Пономареву, - что привезли деньги?
- Точно так, - отвечал посланник, подавая ему пачку депозитных билетов.
- Давайте! И не обращая ни малейшего внимания ни на присутствие сидящих у своих столов чиновников, ни на Полонского, стоящего рядом, помочивши палец, он начал перебирать депозитки для проверки полности заявленной им суммы. Как ни опытен был Полонский в подобного рода делах, но такая бесцеремонность не могла не поразить и его.
- Извините, - обратился он вполголоса к Ф., - ежели я позволю себе заметить, что подобное действие с вашей стороны не совсем безопасно: А. Ф. Львов имеет счастье быть флигель-адъютантом Е. И. Величества, и кроме того служит при графе Бенкендорфе; как бы из этого чего не вышло
- О! это для нас все равно, были бы денежки; а от кого они приходят, для нас безразлично. Скажите г. Львову, что завтра, с оценочной комиссией, я приеду к нему в дом, подпишем акт, и все будет сделано.
Так и совершилось. На другой день поутру г. Ф. сам-сем с членами, так называемой оценочной, комиссии явились. Я тоже, как заинтересованный свидетель, не преминул присутствовать при этой церемонии, когда означенная толпа всякого народа ввалилась в первую комнату, где стоял биллиард и, положив на него какую-то заранее заготовленную бумагу, начала свое рукоприкладство, не делая шага далее. За сим Ф. во главе и все прочие, раскланявшись, отправились по домам, вы думаете? Ничуть не бывало! В Палкин трактир, там наелись, напились и прислали счет для уплаты Львову.
- Ну, уж это из рук вон! - воскликнул я в преисполнившем меня негодовании. - Это просто, друг мой Алексей, грубая, оскорбительная и дерзкая над тобою насмешка, которую ты просто не имеешь права оставить без последствий; иначе ты признаешь себя вполне ее достойным!
На следующий день, при обычной нашей утренней беседе, Львов, подстрекаемый мною, рассказал графу, с желаемою подробностью, всё совершившееся с ним происшествие. Бенкендорф все время молчал, продолжал бриться, поцыкивая изредка языком (что было в его привычке) и, наконец, встал и уехал, одевшись, во дворец.
- Ну что? - обратился ко мне Львов, - вот и рассказал, а что толку?
- Ты исполнил свою обязанность, - отвечал я ему, - а за последствия ты не ответчик. Так мы и разъехались.
Часа через два, приезжает ко мне на квартиру жандарм. "Пожалуйте к графу!" Одевшись наскоро, являюсь. - Mon cher, - говорит мне граф, - потрудись заготовить от моего имени отношение к министру финансов (графу Е. Ф. Канкрину) такого содержания:
"Государь Император, получив сведение о противозаконном поступке чиновника Ф., служащего в ведомстве министерства финансов, противу А. Ф. Львова, состоящем в том-то.., высочайше повелеть соизволил назначить при поименованном министерстве следственную комиссию, в члены которой будет назначен мною один жандармский штаб-офицер, поручив этой комиссии формально и в подробности выяснить помянутый поступок Ф-ва и о последующем почтить меня уведомлением для доклада Его Императорскому Величеству".
Можно легко себе представить мой восторг при выслушании этого поручения. Через полчаса бумага была готова, подписана Бенкендорфом и отправлена по принадлежности. Взяв с собою черновую, отправляюсь прямо к Львову, как угорелый врываюсь в его кабинет с восторженным возгласом: "Ура! наша взяла!". Тот ничего не понимает, я даю ему прочитать бумагу, и начинается общее ликование: наконец-то, мошенник попался, теперь уж не вывернется!
Проходит несколько дней, Канкрин молчит, нет от него никакого ответа (нужно сказать, что в это время я уже был не генеральский адъютант, а старший адъютант управления делами императорской главной квартиры и собственного Его Императорского Величества конвоя; о том, как эта перемена совершилась, речь будет впереди).
Наконец, по истечении некоторого времени, получаю я конверт из министерства финансов, на имя командующего императорской главной квартирой; так как всё, что касалось до означенной части, входило в круг моих занятий, то я имел полное право распечатать этот конверт, что я сделал с тем большим любопытством, что я не мог сомневаться в содержавшемся в нем ответе графа Канкрина.
И точно, я не ошибся: это был ответ министра финансов. Но смысл этого ответа до того был противен всем нашим ожиданиям, что, как говорится, у меня руки упали. Вот приблизительно что писал граф Канкрин.
"На почтеннейшее отношение в. с-ва поспешаю (не очень кажется) иметь честь ответствовать, что, лично зная с давнего времени г-на Ф-ва за отличнейшего во всех отношениях чиновника, я счёл нужным предварительно назначения формального следствия, согласно высочайшей воле, допросить его лично о происшествии, по которому он обвиняется в лихоимстве и так как он положительно отвергает всякое взводимое на него нарекание, то я нахожусь в необходимости покорнейше просить в. с-во прислать ко мне полковника А. Ф. Львова, как подкупателя, для очной ставки с Ф-м, обвиняемом во взяточничестве.
"Боже мой! - подумал я. Что же это такое? Можно ли, в особенности министру, так кривить душой и давать такой превратный оборот весьма ясному делу"? Однако делать нечего, нужно безотлагательно доложить Бенкендорфу это отношение. Взяв за спину эту бумагу, я отправился к графу и, поговорив с ним о том и о сём, и видя его в хорошем расположении духа, решился ему сказать:
- Ваше сиятельство, мы сейчас получили ответ гр. Канкрина по делу Львова.
- Какое дело Львова? (Он уже и забыл!)
- О взятке, которую у него вынудили при оценке его дома.
- Ах, да! Ну, прочитай, что Канкрин пишет? Я прочитал. Он не сказал ни слова, только поцыкал немножко языком, по своей привычке, протянул руку, взял бумагу, положил в карман и уехал.
Необходимость требовала сообщить и Львову эту "приятную" для него новость; уж как мне было грустно, как не хотелось! Не менее того, поехал и передал ему все, как было.
- Спасибо, любезный друг! - заскорбел мой Алексей Фёдорович, - в прекрасную историю ты меня завел! И знаешь ли ты, что, по нашим законам, дающий взятку (подкупатель) подвергается одному и тому же наказанию, как и берущий? (признаться, я до той поры этого не знал). И зачем я слушался твоего совета!
- Погоди, мой друг, не очень огорчайся: граф взял с собою бумагу, что-нибудь же он с нею сделает; ты знаешь, какой он рыцарь чести, не выдаст он честного человека на поругание мошенникам, этого быть не может! И действительно не было.
В тот же день, опять приезжал ко мне жандарм с обычной фразой: "пожалуйте к графу"! Сердце у меня ёкнуло; я догадался, что дело идет к развязке; но какова-то она будет, успокоительная или неприятная? С этим чувством сомнения я полетел на призыв. Услыхав мой приход в комнату перед его туалетной, граф позвал меня сквозь дверь; я вошел и остановился: мой принципал в костюме нашего праотца Адама (до его падения) разгуливал мерными шагами взад и вперед по комнате.
- Mon cher, - обратился он ко мне, - во-первых, не взыщи, что я тебя принимаю в таком négligé, je prens un bain d'air (здесь "принимать воздушные ванны"), по совету моего доктора; a во-вторых, потрудись безотлагательно заготовить от моего имени отношение к министру финансов, только не иначе, как в следующих выражениях: "По докладу, в подлиннике, Государю Императору почтеннейшего отношения вашего сиятельства, касательно присылки к следствию А. Ф. Львова для очных ставок с обвиняемым в домогательстве взяток чиновником, Его Величеству благоугодно было приказать мне передать вашему сиятельству собственные его слова:
"Скажи от меня графу Канкрину, что я не хуже его знаю русские законы; но в настоящем случае приказываю смотреть на действия Львова, как мною разрешенные и потому оставить его в покое и к следствию не привлекать". Сверх того Государю Императору благоугодно, чтобы на следственную комиссию возложено было не токмо рассмотрение поступка Ф-ва с Львовым, но и тщательное расследование настоящих средств жизни Ф-ва со способами, которые он имеет на приобретение оных".
Прекрасно! Все это буквально было передано министру финансов. Но что же из этого вышло? А вот что! По высочайшему Его Императорского Величества повелению была составлена следственная комиссия (не припомню, кто в ней председательствовал), в состав коей, Бенкендорфом, был назначен членом, жандармский полковник (из не сморкающихся левой ногой) и, наконец, после долгих затяжек, комиссия открыла свои заседания при министерстве финансов. Призван был г. Ф-в.
Председатель: Обвиняемый! Расскажите, как было дело, по которому вы обвиняетесь в лихоимстве?
Ф-в.: Знать ничего не знаю и ведать не ведаю!
Жандармский полковник: Помилуйте, как же это? Ведь А. Ф. Львов, слава Богу, жив, и у него два свидетеля, которые опровергнут ваше отрицание.
Председатель: Извините, г. полковник, мы имеем высочайшее повеление не привлекать А. Ф. Львова к следствию, а потому ни он, ни его агенты спрошены быть не могут.
Что тут делать? Как полковник ни изворачивался, как ни ухищрялся, "знать не знаю" да и только! И таким образом сразу вопрос о невиновности Ф-ва был решен окончательно, и "с сокрушенным сердцем" комиссия нашлась в необходимости перейти к другому, а именно: к способам жизни г. Ф-ва.
Тут уже настойчивому и правдивому полковнику представилось, что называется beau jeu; ему не трудно было, по собранным заблаговременно справкам, доказать, что, за неимением ни за собой, ни за женой, ни наследственного, ни благоприобретённого состояния, и никогда не получая на службе более двух тысяч рублей в год содержания, г. Ф-ву невозможно было (как оказалось) жить в двухтысячной квартире, держать экипаж, своих лошадей и многочисленную прислугу, без темных, сокрытых им источников.
Как ни грустно было комиссии, но она доведена была до необходимости признать своего сотоварища заслуживающим сильного подозрения. По докладу Государю Императору о таковом исходе этого дела, Его Императорское Величество высочайше повелеть соизволил: отставить надворного советника Ф-ва от службы и отправить его на жительство в город Вятку, куда, как говорят, он выехал из Петербурга в великолепном дормезе на шестерке лошадей!
Какое заключение, спрашивается, можно вывести из рассказанного мною эпизода, по тщательной, умственной разборке его? Весьма печальное, позволю я себе отвечать. Как при таком великом, строгом и честном императоре, каков был Николай Павлович, какой-то надворный советник осмеливается так дерзко и нахально поступить с лицом, приближенным к самому Государю? Как же он действовал с другими, не имевшими такого высокого покровительства?
И что бы стало с этим другим, невольным подкупателем? Страшно подумать! А всё это отчего? От того, во-первых, что надворный советник, лакейски прислуживая и угождая своему начальнику, во всяких случаях твердо надеется на его защиту; а во-вторых, от нашей убийственной формалистики, при которой, ежели не все, то большая часть дел рассматривается и решается не по нравственному их смыслу, а по наружному их изложению, при соблюдении требуемых законом форм.
Поспешаю оговориться, что всё мною высказываемое относится к прошедшему времени; ныне же "моя изба с краю, и я ничего не знаю".