Окончание "Воспоминаний" Евгения Петровича Самсонова (адъютанта А. Х. Бенкендорфа)
Не раз, в продолжение моей службы, приходилось мне грустно призадумываться над действиями самых приближенных к Государю лиц: неужели они настолько боялись гнева или неудовольствия Его Величества, что готовы были на самое малодушное действие для отвращения его гнева от своей личности, тогда как мне самому неоднократно доводилось восторгаться подвигами великодушия и справедливости незабвенного Императора! Приведу, для подтверждения моих убеждений, один пример, на моих глазах бывший.
Дело происходило на военном поле, близ Красного Села. Государь (Николай Павлович) присутствовал при маневре гвардии корпуса против предполагаемого неприятеля; план маневра, заблаговременно составленный, был сообщен всем начальникам отдельных частей, и "все шло как по маслу". В известный момент Государь подзывает к себе флигель-адъютанта князя Р-а и отдает ему, приблизительно, такое приказание:
- Поезжай к командующему гвардейской кавалерийской дивизии генералу Пенхержевскому и скажи ему от меня, что теперь настало уже время ударить с его дивизией во фланг неприятеля и т. д. Понял ты меня?
- Понял, Ваше Величество, - и князь Р. стремглав скачет с полученным приказанием. Кавалерийскую дивизию находит он стоящую в бездействии с командиром впереди; подъехав к генералу Пенхержевскому, он передал ему волю Государя. Тот, находя привезенное приказание несходным с планом маневра, заявляет сомнение и просит флигель-адъютанта князя Р. повторить, после чего решается предпринять переданное флигель-адъютантом князем Р. движение (оказавшееся впоследствии совершенно противным желанию Государя).
Государь же в это время, выехав со всею свитою на возвышенное место, с нетерпением ожидал исполнения своего приказания; но дивизия не показывалась даже на горизонте. Потеряв, наконец, терпение, Его Величество дал шпоры своей лошади и в некотором волнении, со всем штабом, поскакал сам отыскивать генерала Пенхержевского и настиг его исполняющим движение в противоположную сторону.
Государь приказал остановить дивизию, или лучше сказать сам скомандовал ей остановиться, подозвал к себе дивизионного начальника и в гневе своем высказал ему много неприятных слов.
Как старый служака, Пенхержевский, опустив саблю, в безмолвии выслушал монарший выговор, не позволив себе ни слова в оправдание. Когда же Государь отъехал, высмотрев в свите флигель-адъютанта князя Р. и отозвав его к стороне: - Вы слышали, - сказал Пенхержевский, - а ведь я и на йоту не отступил от переданного мне вами приказания!
- Слышал, генерал, - почти со слезами на глазах отвечал князь Р., - и даю вам честное слово употребить все зависящие от меня средства, чтобы исправить мою невольную ошибку.
По окончании маневра, не сходя с лошади, князь Р. отправился прямо во дворец и просил камердинера доложить о себе Государю.
- Обождите немного, - отвечал камердинер, - Государь переодевается и сейчас выйдет. Нескончаемыми часами показались "бедному преступнику" минуты ожидания "грома и молнии". Наконец, выходит Государь.
- Что ты?
- Я принес повинную голову Вашему Величеству.
- Что такое, я не понимаю?
- Вы изволили давеча гневаться на генерала Пенхержевского, а он ни в чем не был виноват; один я во всем виноват, неправильно передав ему ваше приказание. Поникнув головою, князь Р. приготовился к неминуемой грозе.
Каково же было его удивление, когда с милостивой улыбкой Государь протянул к нему руку: - Спасибо тебе за твое ко мне доверие, которое даст мне возможность исправить все дело! Ступай себе домой и спи спокойно.
В тот же вечер, по всему лагерю рассылается приказ всем начальникам отдельных частей собираться завтра к 9-ти часам утра к ставке Его Императорского Величества.
В назначенный час выходит Государь и, обращаясь к собравшимся: - Господа, - говорит он, - я собрал вас, чтобы исправить мою невольную ошибку, которой вы все были свидетелями. Генерал Пенхержевский, пожалуйте сюда!
Вчера во время маневра я на вас сердился и высказал вам много неприятностей; к крайнему моему удовольствию осведомился я, что вы тут были вовсе невиновны и потому спешу снять с вас незаслуженное оскорбление; дайте мне вашу руку и скажите, что вы меня прощаете.
"Как теленок заревел" наш дивизионный начальник и бросился целовать протянутую к нему руку. Государь обнял его и заставил-таки вымолвить слово "прощаю". Потом, обернувшись опять к собравшимся:
- Флигель-адъютант князь Р., - кликнул Государь, - пожалуйте ко мне, - и когда тот вышел: - Еще раз благодарю вас за доверие вами мне оказанное, мне это очень приятно! И я бы желал, чтобы все здесь присутствующее, при случае, последовали вашему примеру.
Какое еще лучшее доказательство можно найти для удостоверения возвышенной, доброй и справедливой души Николая Павловича? Как! Самодержавный, могучий Император публично просит прощения у простого генерала в нанесении ему незаслуженного огорчения! И после этого бояться докладывать ему сущую правду, какая бы она ни была! Для меня это всегда бывало непонятно и часто заставляло меня страдать в продолжение моей службы.
Однажды (это было позднею осенью) Государю угодно было произвести маневры в самом близком от Петербурга расстоянии. Войска с утра были выставлены против мнимого неприятеля, якобы желающего овладеть столицей. День прошел, как и всегда, в сильной пушечной и ружейной пальбе и разных эволюциях.
Осенний день короток и холоден; а потому маневр кончился в совершенную темноту, и войска приказано было расположить на ночлег по окрестным деревням. Государь поехал ночевать в Зимний дворец, большая же часть свиты, в ожидании продолжения маневра на следующий день, заняла на ночь помещение в так называемом Красном Кабачке.
Лишь только Государь уехал, граф Орлов (Алексей Федорович) призывает меня и передает мне приказание Его Величества, состоящее в том, чтобы ранним утром поставить по московской дороге двух жандармов, одного у Петербургской заставы, а другого около Пулкова с приказанием никого из проезжающих не пропускать по шоссе, а сворачивать на проселочную дорогу, дабы они не могли помешать движению войск.
Оставив Орлова, я тотчас разослал имевшихся у нас ординарцев из линейных казаков и жандармов отыскивать командира лейб-гвардии жандармского полуэскадрона капитана Коллена для передачи ему означенного распоряжения. Ординарцы мои, промаявшись половину ночи по невылазной грязи и непроглядной темноте, возвратились с известием, что капитана Коллена никак найти не могли, потому что никто не знает, где он пристал на ночлег с полуэскадроном.
Что тут делать? Лишь только занялась зорька, иду доложить графу о нашей неудаче. Как "змеей укушенный", вскакивает мой граф:
- Что-о! И жандармы еще не стоят на своих местах, - воскликнул он в ужасе, - а Государь сейчас приедет! Ты, знаешь ли, что из этого беда может выйти? Уж как ты хочешь, а ежели Государь будет гневаться, я ему прямо скажу, что не я, а ты в этом виноват.
У меня даже силы не хватило отвечать. Слезы оскорбления чуть не брызнули у меня из глаз, и я поторопился выйти. Очень хорошо помню, что, выходя от Орлова, я прямо наткнулся на приехавшего петербургского генерал-губернатора, почтеннейшего и всеми уважаемого Павла Николаевича Игнатьева (еще он тогда не был графом), который всегда меня любил и ласкал.
- Здравствуйте, мой друг, - сказал он, протягивая мне руку. - Но что с вами? Вы так расстроены.
Я рассказал ему мою обиду.
- Ну! Не огорчайтесь, - возразил добрый Павел Николаевич; - я сейчас пойду к Орлову и разъясню ему, что вашей вины тут никакой нет.
Расставшись с Игнатьевым, я вышел на крыльцо, и первый попавшийся навстречу, - он и есть наш искомый капитан Коллен. "Помилуйте, где вы были? Мы вас ищем, как булавку, - обращаюсь я к нему. Ну, да нечего толковать! Посылайте скорее двух ваших жандармов" и т. д.
Вслед за сим иду к Орлову.
- Жандармы посланы, ваше сиятельство.
- Да? Ну, слава Богу! Да распеки ты, пожалуйста, хорошенько этого негодного Коллена; куда он там запрятался?
- Я не имею никакого права его распекать, тем более что он даже чином старше меня.
Тем дело и кончилось, немало испортив мне крови!
В то же время я счел нужным, для предупреждения новых и крайне горестных для меня сюрпризов, переехать на время лагеря на постоянное жительство в Красное Село для того, чтобы быть на слуху всего там происходящего и, чтобы, в случае внезапного прибытия туда Государя, иметь возможность распорядиться самому, не испрашивая, как милости, разрешения благодушного начальника.
Намерение мое было безотлагательно приведено в исполнение; но к крайнему моему огорчению, и эта мера не избавила меня от новой неприятности. В один прекрасный вечер, прочитывая ежедневные приказы по гвардейскому корпусу (постоянно мне доставляемые), я получаю сведение о том, что назавтра назначена стрельба в цель всей артиллерии, в присутствии Великого Князя Михаила Павловича; а так как к моей обязанности исключительно относилось только то, что касалось собственной особы Императора, то я и оставил эту статью без особенного внимания.
Ночью меня будит фельдъегерь.
- Что такое?
- Государь изволить присутствовать на стрельбе артиллерии, и ему уже выставлена подстава от Царского Села.
Внезапно слетает сон с очей моих и заменяется пером в руке. Печатать записки некогда, все нужно писать. Первая моя записка полетела с фельдъегерем в Стрельну к графу Орлову, остальные тоже разосланы по принадлежности, так что к 11-ти часам утра граф Орлов и все, кому надлежало быть, съехались.
Приехал и Государь, сели на лошадей и поехали на военное поле. Ну, слава Богу! Все обстоит благополучно, ученье идет прекрасно. Государь по нескольку раз благодарит все батареи; наконец, приказано ударить отбой, все по домам!
Батареи уже начали разъезжаться в разные стороны, когда Его Величеству вздумалось сделать еще одно построение, вследствие чего Государь, звучным и неимоверно громким своим голосом, скомандовал: "Конная артиллерия стой, равняйсь!".
Артиллерия не слышит и продолжает свое движение. Государь, проскакав несколько вперед, вновь командует еще более усиленным голосом: "Конная артиллерия стой, равняйся". Стук лафетов заглушает голос, движение не прекращается; тогда Государь оборачивается и спрашивает трубача.
Тут требуется некоторое пояснение. Когда Государь садился на верховую лошадь на учениях, смотрах, парадах и пр., два штаб-трубача конвоя Его Величества обязаны были за ним следовать, для передачи, посредством сигналов, его приказаний.
Николай Павлович так твердо знал все сигналы, что никогда не называл, а пропевал их трубачам своим голосом. Увы! Только тогда заметил я, что трубачи блистали своим отсутствием.
- Орлов, - раздался зычный голос, и мой принципал с рукою под козырек поспешил подъехать. Не знаю, в чем состоял их разговор; только по окончании его: - Государю, коляску, - крикнул мне граф Орлов, и я, сломя голову, поскакал по направлению, где должен был стоять экипаж.
Отъехав сажен 100, слышу за собою голос: - Самсонов! Самсонов! Я остановился. Это был флигель-адъютант граф Орлов-Денисов (Василий Васильевич):
- Ступай, Государь тебя спрашивает.
- Хорошо, - отвечаю я.
- Поезжай же ты за коляской, она вон там-то.
Возвращаясь назад, вижу я издали спешившуюся группу, окружающую Императора, и кто-то один верхом стоит поодаль и выглядывает в мою сторону. Лишь только он меня увидел, марш-маршем подскакал ко мне; это был герцог Максимилиан Лейхтербергский, молодой супруг Великой Княгини Марии Николаевны.
- Écoutez (слушайте), - сказал он, запыхавшись, - l'Empereur est furieux contre vous; ne lui répondez pas un mot, ou vous êtes un homme perdu! (Император в ярости на вас; не отвечайте ему ни слова, иначе вы потерянный человек!).
- Monseigneur, - отвечал я со слезами на глазах, - jamais tant que je vivrai cet acte d'intérêt et de bonté que vous daignez me témoigner ne sortira, ni de mon coeur, ni de ma mémoire (никогда, пока я живу, этот акт заботы и доброты, который вы соизволили засвидетельствовать мне, не изгладится ни из моего сердца, ни из моей памяти).
Подъезжая ближе к группе, я очутился за спиною Государя, прямо против графа Орлова, который, неприметными для других знаками, показывал мне, чтоб я отъезжал в сторону.
"Нет, - думал я, - это вздор! Пусть Государь меня видит, и сразу изольется на меня его правильный или незаслуженный гнев; а то хуже будет впоследствии, ежели накопится". Так и сделал. Объехав вокруг, я стал против Его Величества.
- А, пожалуйте-ка сюда.
Я соскочил с лошади и подошел на середину кружка.
- Что это значит, что как я ни приеду, всегда застаю какие-нибудь неисправности? Пора бы, кажется, вам привыкнуть к вашей обязанности? Ступайте-ка на гауптвахту.
Я повернулся, сел на лошадь и отправился в Красное Село к караулу, стоящему у самых ворот дворца, отдал офицеру мою шпагу и вошел во внутренность караульного дома, поручив лошадь ординарцу.
В непродолжительном времени в коляске возвратился Государь во дворец, за ним следовали в своих экипажах Наследник (Александр Николаевич), Великие Князья и прочие важные особы. Государь Наследник остановился у самой гауптвахты и вошел ко мне в комнату; все остальные, ехавшие за ним, почли за нужное последовать его примеру, и в один момент моя арестантская обратилась в самый что ни есть аристократический салон.
Бедный караульный офицер совершенно растерялся, не зная, что ему делать: стоять ли в строю на платформе или оборотиться со всем караулом лицом к высоким посетителям? Цесаревич заявил мне милостивое свое участие и спросил, "как это могло случиться, что трубачей не было на своих местах?".
- Очень просто, Ваше Высочество, - отвечал я: - трубачам раз навсегда приказано во время лагеря находиться при лошади Государя и вместе с нею выезжать, не ожидая никаких дальнейших приказаний. Ныне Его Величество изволил прибыть совершенно неожиданно, и трубачи, не получив о том сведения, не выехали; но все-таки я виноват кругом, что не заметил их отсутствия и не послал за ними.
Наследник был настолько ко мне милостив, что взял на себя выяснить Государю всю незначительность моей вины и вообще так утешал и обласкал меня, что я (очень хорошо это помню) позволил себе ему сказать: - Что вы делаете, Ваше Высочество? Государь изволил меня наказать, а вы неоценимым вашим участием делаете из этого наказания такую для меня награду, которой я не считаю себя достойным.
Государь, по возвращении с военного поля, тотчас же сел в дорожную коляску, чтоб ехать обратно в Царское Село, и в это время я очень хорошо мог расслушать его последние слова, обращенные к Наследнику: - Не могу же я взыскивать с трубачей; я взыскиваю с начальника, пускай посидит! Пошел! - и коляска помчалась.
Но едва Государь успел доехать до Царского Села, прилетел ко мне фельдъегерь с известием о моем освобождении.
До сей поры речь моя шла постоянно по части императорской главной квартиры; но к обязанностям моим еще прилегала другая часть, а именно собственный Его Императорского Величества конвой, который тоже подчас доставлял мне немало хлопот и забот, тем более что с этим народом нужно было иметь особое умение и практику обращаться.
В мое время конвой Государя состоял из четырех команд: черкесов, мусульман, лезгин и линейных казаков. Каждая из этих команд имела своего командира, общее же управление оных сосредоточивалось в нашей канцелярии. Команда линейных казаков, будучи христианского вероисповедания и русскими верноподданными, отличалась от других своим благонравием и точностью исполнения возложенных на нее обязанностей, чего, к сожалению, не могу сказать о прочих, которые, как магометане и полудикие, смотрели на вещи совершенно с особой точки зрения. Вот тому разительный пример.
Команда черкесов помещалась в особо нанятом для конвоя в Коломне доме и размещалась по нескольку человек в каждой комнате. У одного из оруженосцев находился в услужении христианский мальчик, который однажды как-то и чем-то прогневил своего хозяина; этот начал его бранить, потом брань перешла в побои и, наконец, разъярённый, как тигр увидавший кровь, выхватил свой кинжал и заколол мальчика на месте.
Комнатные его товарищи, зная, вероятно, свойство их взаимной натуры, догадались, что дело этим не кончится и бросились бежать вниз по лестнице, захлопнув дверь и приставив к ней караульного. Предвидение бежавших вполне оправдалось: оставшись один, убийца схватил со стены свою винтовку, свои пистолеты и, зарядив их боевыми патронами, как иступленный, бросился к двери; недолго караульный удерживать натиск, бросился ретироваться вниз и получил пулю в руку.
За сим наш бешеный направился к конюшне, в благом, вероятно, намерении оседлать лошадь и ехать кататься по городу в своем прекрасном расположении; но едва он успел взяться за ручку конюшни, как шесть пуль, посланные ему товарищами, успокоили его навсегда.
Обстоятельство это было тотчас же доложено Государю, который приказал спросить конвойного муллу, как он смотрит на это происшествие и какому, по его мнению, должны быть подвергнуты наказанию убийцы своего товарища?
- Как наказание! - воскликнул мулла. - Их наградить надо: лучше одному умереть, чем несколькими жертвовать, которых он перебил бы на людных улицах.
Вот вам и суд! Разбирайте, как хотите, прав мулла или нет? История эта так и осталась без всяких наружных последствий; только нам приказано было из под-руки пользоваться всяким удобным случаем, чтобы постепенно выпроводить домой, на Кавказ, всех участников этого самосудного расстреливания.
Долго не мог я привыкнуть к этим нравам и обычаям, тем более, что редкие из них умели говорить по-русски, и то очень плохо. Бывало, придут ко мне на квартиру человек 5-6:
- Здравствуй! Здравствуй.
- Здравствуйте, господа! Прошу садиться, - оставлю свои занятия и присяду к ним.
- Ну, что скажете новенького?
Ничего. Сидят и молчат. - Мы тебе не мешаем, ты пиши свое; им подадут трубки, а я примусь за свое дело. Сидят, курят и молчат. И так проходит иногда час, полтора и более; наконец встают. - Ну, прощай.
- Прощайте, господа, будьте здоровы.
Но тут-то и начинаются самые крупные разговоры; один из них, кто побойчее и получше говорит по-русски, выходит вперед:
- А мы хотели тобе сказать: ты нас пусты домой.
- Куда это домой?
- На Капкас.
- Что так, зачем?
- Мы не хотим служить с Араблынский (их начальник команды).
- Отчего, что он не хорошо, что ли с вами обращается?
- Да, он очень худой
- Обидел кого-нибудь из вас?
- Нет, ничего! Только мы не хотым, и нас такой много дома.
Что за причина? думаю я, это вроде какого-то бунта, заговора; как доложить об этом Государю? Допрашивал, допрашивал всяким образом, ничего! "Не хотым", да и только!
- Ну, хорошо, господа, ступайте теперь к себе и скажите вашим товарищам, чтобы завтра поутру вся команда была дома; я к вам приеду, и мы об этом потолкуем.
Сам же немедленно посылаю за Пономаревым, который, будучи казначеем конвоя, с ними больше якшался и ближе знал их нужды и обстоятельства. Приезжает Пономарев, я рассказываю ему что было и прошу разъяснения этой загадки.
- Очень просто, - отвечает он, - это лезгины, а между ними считаются два главных племени: джаробелоканцы и долинцы, которые на Кавказе постоянно враждуют между собою; вот каждому из этих племен и не хочется иметь своим начальником человека противной народности.
Так вот в чем штука! Нужно будет это дело как-нибудь хитренько устроить. Отправляюсь в конвой, команда лезгинов меня ожидает. - Господа лезгины джаробелоканской народности, пожалуйте-ка ко мне!
Большая половина всей команды вышла. - Потрудитесь стать вот здесь, направо; а вы, господа, остальные все, вероятно долинского племени?
- Точно так.
- Станьте сюда налево; а вы, господин поручик Араблинский (Балакиши Али-бек), какой народности?
- Долинской.
- Станьте возле меня. Обращаюсь направо: "Некоторые из вас, господа, заявили мне вчера, что они недовольны вашим командиром команды, поручиком Араблинским и не хотят с ним служить.
Все. - Да! да! не довольны, не хотым, не хотым.
Я. - Но отчего же, что он вам сделал? Ежели кого обидел, так скажите: мы разберем.
Правая сторона. - Нет, нет, ничего, только мы не хотым.
- Ну хорошо; а вы, господа, левой стороны, довольны вы Араблинским?
Левая сторона. - Очень, очень довольны, другого не желаем.
Я. - Что же это, господа, значит? Правая сторона не желает служить под начальством Араблинского, а левая очень довольна и не хочет никакой перемены, и ни те, ни другие никаких причин своих желаний не предъявляют?
Общее молчание.
Я. - Так я вам разъясню это дело. Араблинский принадлежит к долинскому племени, и вы все долинцы им довольны, а джаробелоканцы нет! Допустим для примера, что в угоду недовольным Араблинского сменят и назначат командиром джаробелоканца; что же тогда будет? А будет то же самое, с той только разницей, что вы правые будете довольны, а левые нет. А отчего? Оттого, что у вас вражда не к Араблинскому, а к его племени.
Так знайте ж, господа, что на Кавказе вы можете враждовать сколько вам угодно; но здесь различие народностей не может быть допущено; здесь одно племя: "Собственный Его Императорского Величества Российского Императора конвой", и вы все равные оруженосцы, т. е. телохранители Великого Монарха, Белаго Царя, который осыпает вас своими милостями.
Понимаете ли вы свое счастье? Послушайтесь меня. Вы знаете, я вам дурного не посоветую; оставьте вашу рознь, и будемте в миру и согласии с честью и славой служить нашему Всемилостивейшему Государю: "Ура! Ура! Ура!", - закричали со всех сторон, и все бросились, чтобы пожать мою руку; но этим я не удовольствовался: пригласил муллу и с его согласия предложил всем присягнуть на Коране, что отныне наступает общее братство, без различия народностей, что и было исполнено.
Прослужив, как выше сказал, 12 лет в должности старшего адъютанта в управлении делами императорской главной квартиры и собственного Его Императорского Величества конвоя, я был старшим капитаном л.-гв. Преображенского полка (в коем же и числился); мне скоро предстояло производство в полковники, и так как по штату нашему должность старшего адъютанта полагалась до чина капитана включительно, то мне представлялась необходимость подумать о предстоящей мне будущей карьере.
В это самое время, к крайнему моему огорчению, жена моя довольно серьезно расхворалась, и доктора ее пользовавшие советовали нам переселиться из Петербурга в более благоприятный климат, на что я окончательно и решился.
В один прекрасный день Алексей Федорович Львов, возвратившись от графа Орлова, передал мне по секрету сведение, состоящее в том, что, во время последнего путешествия графа с Государем, Его Величество изволил весьма милостиво обо мне отзываться, из чего заключить можно, что в самом непродолжительном времени я буду иметь счастье получить звание флигель-адъютанта.
Я был крайне польщён и порадован этим известием; но вместе с тем, дорожа более всего моим семейным счастьем и имея в виду совет сонма наших лучших докторов столицы, я признал священным долгом своим искать службы непременно вне Петербурга, а потому и обратился к графу Орлову с просьбою не лишать меня, его могучего покровительства в доставлении мне желаемого мною места управляющего киевской комиссариатской комиссией.
Граф Орлов весьма сочувственно принял мою просьбу. Киевского климата я однако все-таки не получил, по причинам, действительно, уважительным, а князь Чернышев весьма любезно мне предложил, по производстве меня в полковники, перечислиться состоящим по военному министерству с тем, чтобы, по мере открывающихся вакансий, я сам избрал ту из комиссий, которая будет соединять в себе искомые мною условия.
Не считая себя вправе отказаться от такого предупредительного внимания военного министра, я принял его предложение, и в (1848 году) меня перечислили полковником, состоящим по военному министерству.