Глава 4.
Говорят, что души летают. Опять сказки. Неужели я умерла для того, чтобы развенчать все мифы людские? Хотя, что я могу сейчас развенчать – навсегда недоступная для зрения и слуха человеческого? Но для меня-то очевидно сейчас несоответствие выдумок земных и реальности посмертной, пусть даже никто живой об этом не проведает. Пока не умрет, конечно, пока не умрет.
А реальность моя такова - я едва ползаю. Я не выпорхнула из своего тела легкой бабочкой, я шмякнулась в свою смерть склизкой тяжелой гусеницей. Не знаю, может, я и обернулась бы чем-то крылатым, если умерла бы на взлете, на некоем душевном подъеме, но обстоятельства смерти были иные, совсем иные.
Я вновь и вновь вспоминаю слова Стаса - невозможные, хвастливые, жестокие, слова избалованного злого мальчика, которым он всегда был, слова, которыми он в этот раз втемяшил меня в грязь. Обида и ненависть камнем придавила меня к земле. Дело не в измене, это ерунда. Он ведь изменял мне не раз. Я относилась снисходительно к таким вещам, нас давно не связывал секс как таковой. Конечно, я выполняла его хотелки, но на автомате, подчиняясь исключительно его желанию.
Когда-то я вспыхнула восторженной любовью к нему, обманувшись броской маской, которую он предъявлял миру, но со временем любовь погасла, растворившись в щемящей покровительственной жалости. Жалкая эмоция, но Стас заслуживал её как никто другой. Он был беспомощен как новорожденный котенок в своем больном уязвленном тщеславии, в своём ущербном нарциссизме, бросающем его то в недосягаемые выси самолюбования, то в бездны отчаянного самоуничижения. Днём он тащил на себе корону, свысока поплевывая на всех, в том числе и на меня. А по ночам будил меня и взахлеб плакал, каялся в своих бесчисленных косяках, целовал руки, молил о прощении, жаловался на врагов и друзей, неизменно превращающихся во врагов. Его окружали враги, он объяснял это завистью, но это было не так, просто большинство не догадывалось о том, о чем знала я – что он маленький заброшенный ребенок, запутавшийся в своих фантазиях о себе самом. Люди предъявляли к нему требования, как ко взрослому человеку, и, конечно, разочаровывались, не понимая, с кем на самом деле имеют дело. Я развидела в нём мужчину сразу же, как распознала мальчика, жалость цепью привязала меня к нему, как собаку к будке. Любовь ещё можно в себе перебороть, выжечь и вырезать раскаленными ножницами рассудка. С жалостью тяжелей справиться, она порой подчиняет себе разум полностью, ибо слишком рядится под добродетель. Неахтительная добродетель, что уж скрывать.
Любовь чувство жесткое и беспощадное, но грандиозное по сути своей, чистое в своей безусловности, сжигающее и благословляющее душу, ввергающее одновременно в грех и святость, дающее права невиданные своим владельцам - право уничтожать и возрождать, право одаривать и воровать, право обманывать и обнажаться, право гордиться и унижаться, право оскорблять и возносить, право драться и миловать. Жалость однозначна и понятна - у неё только одна задача - сострадать и спасать, очень скучные занятия, скажу я без утайки. Самое неинтересное, что может делать женщина с мужчиной, это его спасать и жалеть. Но с некоторыми иначе не получается.
Стас вырос в роскошной квартире своего деда, забитой книгами и антиквариатом. Мать, театральная актриса была вечно занята гастролями и романами, потому наведывалась к сыну изредка, появляясь внезапно сказочной феей с сундуком, полным диковинок, и также неожиданно растворяясь в воздухе после двенадцати. Дед водил его по музеям и театрам, держа в жесткой узде правил приличия и не отпуская на улицу одного во избежание развращающего влияния сверстников. Только книги и антиквариат, ни телевизора, ни радио, ничего несущего опасность нежной подрастающей душе, ничего кроме книг и антиквариата, ничего, что могло бы подготовить его к реальной жизни в мире настоящих людей. Он – мальчик, живший на балконе, из тяжелого фолианта робко выглядывающий на улицу и мечтающий об игре с пацанами как о великом несбыточном приключении. Он представлял себе день за днем, как вторгнется однажды в толпу мальчишек славным рыцарем, размахивающим саблей, и все склонятся перед ним в почтительном восхищении. Раз за разом он проворачивал в голове этот сюжет, который в воображении его разрастался подробностями, чудными, будоражащими кровь деталями.
На деле всё складывалось иначе. Если ему удавалось иногда вырваться на волю, в лучшем случае на него не обращали внимание, в худшем – макали головой в унитаз, предварительно опустошив карманы, всегда полные звенящими карбованцами и заморскими сладостями. Дети жестоки, особенно к трусовато-высокомерным коронованным самозванцам, жаждущим почитания, но не умеющим даже произнести уверенно «привет» в присутствии незнакомцев.
Впрочем, Стас рано начал писать, это самый лучший способ компенсации своих комплексов - создать своё новое идеальное «Я», предъявить его миру в качестве настоящего, притвориться так искусно, чтобы поверить самому себе и убедить в этом окружающих, вытеснить на задворки памяти все непотребное, прикрыв непристойные подробности шелковисто-синтетическими лоскутами фантазии, разделаться со своими неприятелями режущим словом, размазать их по бумаге, превратив в литературных персонажей, крохотных и безобидных, повинующихся прихоти своего повелителя.
Я знаю про него всё, или почти всё, я знаю столь неприглядные вещи, которые и вспоминать неловко, я замалчиваю их даже перед самой собой. Крынжовый стыд за него преследовал меня постоянно, но бросить его я не могла даже при фактах откровенной низости. Я часто говорила ему стихами Цветаевой «В тебе божественного мальчика – десятилетнего я чту». Это чистая правда – его зависимость была так велика, его детскость и немощность так очевидна, что я не могла его оттолкнуть даже в те моменты, когда он делал мне нестерпимо больно. Стоило мне отвернуться на мгновения, лишить его малой толики своего внимания, он кидался ко мне с таким бурным отчаяньем страдающего ребенка, что я начинала утешать его, а заодно и себя.
Я вновь и вновь вспоминаю его слова – сквозь грязный мат все наши маленькие интимные секреты, льющиеся на камеру, вперемешку с хвастливыми насмешками надо мной. Он несколько переборщил, обида оказалась нестерпимой для меня, небывалой тяжестью выдавив меня из жизни. Впрочем, в смерть я вошла с той же ношей, с тем же каторжным грузом своей ненависти. Как нестерпима она для меня может понять любой, кто хорошо знал меня при жизни. Я, не умеющая обижаться дольше пары часов, каждой человеческой пакости ищущая оправдание, зарываясь в психологические трактаты, прячущаяся при любой опасности в утешительную иронию снисходительной отрешенности, вдруг оказалась бессильна перед внезапным ударом Стаса - ненависть придавила меня так, что ни в жизни, не в смерти я не смогла совладать с ней. Не могу и сейчас. Может, я обернулась бы бабочкой, если бы не она, не эта раздавившая меня всеобъемлющая обида. Я не могу даже подпрыгнуть на месте, не то, что взлететь. Я переползаю с подоконника на своё заваленное цветами тело, с тела обратно на подоконник и с ужасом думаю, что труп мой скоро засыплют землей, а я – голая, тяжелая и отвратительно злая останусь влачиться здесь на веки вечные. Перспектива так себе, прям совсем себе так. Но иной я не вижу для себя сейчас.
Начало здесь:
Глава 1. https://dzen.ru/a/Zf1fqzZSlBcUl7Gi
Глава 2. https://dzen.ru/a/ZgHMJRw7tS5G51vs
Глава 3. https://dzen.ru/a/ZgN_XXllsSzM-Ao3