Глава 1.
Я сижу на подоконнике внутри комнаты, свесив ноги наружу. Если это можно назвать ногами, конечно, скорее подобие ног - прозрачные невесомые трубочки, отколупнувшийся призрачный слепок моих худых конечностей, тех самых, что в неподвижности застыли на кровати. Я всё ещё чувствую свои очертания довольно четко - полуразмытые границы своего существа, которое вот-вот расползется во все стороны, слившись с небытием. Я так страшусь за своё оставшееся «я», впрочем, я уже поняла всю бессмысленность своего страха.
Ещё вчера я не могла поверить в реальность происходящего. Я отчаянно билась о своё внезапно ставшее неотзывчивым тело в попытке пробраться обратно внутрь, забиться в защитную клетку подреберной комнатушки, спрятаться там от неумолимого холода внешнего пространства. «Пустите меня обратно – в панике металась я – Пустите меня домой». Моё тело вышвырнуло меня наружу. Ещё вчера. Говорю, вчера, а подразумеваю – в прошлой жизни. Ирония бытия – сколько раз я повторяла на автомате это заезженное словосочетание: «словно бы в прошлой жизни». И вот теперь с полным правом я отбрасываю частичку «словно» и говорю нехотя, но вполне определенно - в прошлой жизни. Вчера в прошлой жизни, я была ещё целая, я была в укрытии, которое мне представлялось надежным, я была ещё живая.
Но какая же я сейчас? Назвать себя мертвой вслед за тем, кто валяется в моих худых ногах, причитает, картинно заламывая свои нервные аристократические руки, и талдыча как попугай: «Она мертва, мертва!»? Мертва? Значит, меня нет? Но я-то для себя ещё есть, я вполне ещё здесь, несмотря на то, что для других меня уже нет. Вот она я, я даже могу разглядеть себя в зеркало. Я отражаюсь – слабо, призрачно, но отражаюсь. Мама, подойди к зеркалу, посмотри, в нем отражаюсь я.
Но мама не отходит от предавшей меня плоти, она любит этот сгусток молекул больше, чем меня реальную, или нереальную, но меня, ту, что важнее просто материи, той самой материи, что уже начала разлагаться, о чем никто, кроме меня, ещё не ведает. Мама не хочет замечать меня, и не хочет замечать приметы разложения. Это так по-матерински – заботиться о материальном, забывая о чем-то ещё, забывая о том, что за, что над, что под… Ребенок должен быть сыт, здоров и одет не хуже других. А главное, он должен быть жив. Прости, мама, с этим не сложилось. Мне, правда, жаль, это моя вина, я не справилась... И уже ничего не поделать.
Зато я точно знаю, что меня видит мой кот, лениво спящий на батарее и сонно приоткрывающий на меня то правый, то левый мерцающий глаз. Он слоняется за мной по квартире с монотонным помуркиванием и плюхается рядышком, ожидая ласку. Его не обмануть, он сразу понял, что в той кукле, что скорчилась на одеяле, меня уже нет.
Но мама причесывает волосы на моей физической голове так, как будто я ещё жива – бережно, осторожно, боясь поранить – мягкими пальцами (я ещё помню нежную ласковость её рук) распутывает мои кудрявые волосы. Единственная роскошь во мне – рыжие волосы, густой пышной гривой спадающие ниже попы. Моё худосочное тело можно укрыть целиком ими, как одеялом, как саваном, только ноги будут всё равно торчать в разные стороны – нелепые смешные ноги Пеппилоты Длинный чулок. Я обтягивала их цветными колготами, подчеркивала их несуразность мини юбкой. Я та самая женщина, на которой отчаянное мини никогда не смотрелось вульгарно. Это не похвальба, это признание своего фиаско. Никогда ни один мужской взгляд не останавливался на мне с вожделением, разве что с симпатией, дружелюбной симпатией безразличия. Кроме его взгляда - он посмотрел на меня как мужчина, я соблазнилась его взглядом, я запопала в его плен.
Он рыдает теперь у моих ног, как ребёнок, у которого отняли любимую игрушку. Я чувствую какое-то странное дребезжаще-вибрирующее страдание от невозможности запустить свои пальцы в его жесткую шевелюру в попытке то ли погладить его, то ли выдрать из него клок волос. Удивительное в своей гармонии сочетание агрессии и нежности сотрясает, хотела сказать, мою душу, но ведь, кажется, я и есть душа, значит, сотрясает меня всю. Или в этой моей бесплотной субстанции есть нечто ещё, вглубь чего можно провалиться, чтобы нащупать душу иного порядка, нечто светящееся внутри, божественный огонёк? Но я же не верю в бога. Какой вздор! Чего только не подумается от безделья, от тоскливой неприкаянности праздного ничегонеделанья послесмертия.
Странное ощущение легкости. Нормально, когда тяготит тяжесть, но странно, необъяснимо странно, когда тяготит легкость. Отступила боль, свалились физические оковы, и я так обнажена, как никогда в жизни. Обнаженная – какое неудачное слово. Сразу рисуется в воображении – тело. Изгибы, впадины, выступы, податливая плоть, взывающая к прикосновению. А я не тело. Так какая же я? Разнагишенная, беспокровная, разоблаченная… Неужели и после смерти я буду мучительно выискивать нужные слова? Кажется, пора бы угомониться, но писатель во мне не затихает и здесь – мне хочется найти себе эпитет, он меня утешит на миг, придав мне ту самую определенность, которой лишила меня смерть. Эта ненасытная жадная потребность непременно во что бы то ни стало отыскивать нужное слово. Вначале было слово? Не знаю, но, кажется, оно должно быть в конце. В конце чего только, если я умерла? В конце смерти? Сколько мне пережить ещё концов и есть ли вообще конец или это моё бесплотное бултыхание на обочине жизни продлится вечность? Я ничего не понимала в своей жизни, и теперь также ни черта не понимаю в своей смерти.
Я сижу на подоконнике и смотрю вниз на синеющую вдали твердость тротуара. Вчера, осознав произошедшее, в отчаянии я шмякнулась о него, и что же? И ничего же, я просто отлетела вверх и оказалась на том же подоконнике. И поняла, что я могу скакать теперь пинг-понговым мячиком вверх-вниз, и ничего мне за это не будет. Мне даже нечего разбить, я лишена плоти, мне остается просто висеть здесь бесплотным «ничем», и сколько это продлится я не знаю. Только начался второй день, а я уже изнемогаю.
Если это всё, что осталось мне, это просто жуть. Может, это и есть наказание для грешников-атеистов. Как-то Настя, из универа сказала мне, что хочет быть глазами на стене – просто смотреть и ни во что не вмешиваться, ни на что не влиять, ни до чего не иметь дела. Юная дурочка, мы были все такие. Мне вдруг отчаянно захотелось поговорить с ней. Я не звонила ей, не писала, казалось, успеется, а вот сейчас так отчаянно захотелось поговорить с ней. Вот она я, Настя, смотри, я воплотила твою мечту в жизнь. О нет, смеюсь, нет, я воплотила твою мечту в смерть. В словах нужна точность. Воплотить в смерть – это мой неологизм, который я никогда не смогу закрепить за собой. Но я его чувствую всей своей отсутствующей шкурой. «Воплотить в смерть» - это то же самое, что «чувствовать отсутствующей шкурой».
Вот она я – всё вижу, всё понимаю, ни на что не могу влиять – просто подыхаю от бессилия. Хотя, ухх, это, пожалуй, смешно - я ведь и так дохлая. Забываю о главном: я - дохлая. Как может подыхать существо дохлое? Куда ещё можно дохнуть дальше? Кажется, конца этому нет и никогда не будет. Я не помню начала, я не приемлю конца. Видимо, именно это состояние недоумения человеческого обозначается величественным понятием «вечность». Но это ладно. Сейчас я отвлекусь от себя нынешней, чтобы вспомнить себя прошлую. Я хочу вспомнить всё, как было. Возможно, поняв, я смогу двигаться дальше. Итак, как же всё это произошло, в результате чего я оказалась здесь в своём жалком состоянии… Как же это всё произошло? Надо восстановить последовательность событий. Расшифровать код, я чувствую, где-то там должна быть разгадка.