Но Пушкину, надо признать, мало восхищения почитателей и революционеров, он ощущает потребность, чтобы его всем сердцем, на века, полюбила вся Россия. В Михайловском он приходит к убеждению, что каждый образованный человек должен вдуматься в государственное и гражданское устройство общества и по мере возможностей неустанно способствовать его улучшению.
Отшумели бури юношеского отрицания, сброшено с себя иноземное вольтерьянство, и поэт обращается к подлинной, старинной русской жизни, начинает изучать русскую историю, читает летописи, записывает народные сказки и песни.
Из письма брату в октябре 1824 года: «Вечером слушаю сказки и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки. Каждая есть поэма».
И несколько позже пишет Н. Раевскому: «Моя душа расширилась, я чувствую, что могу творить».
Забегая немного вперёд, будет уместно сказать, что летом 1827 года в беспорядочном, холостяцком номере трактира Демута, где поэт тогда обретал, Пушкин напишет восьмистишие «Три ключа», настроение которого явит нам обретённое им мировоззрение:
В степи мирской, печальной и безбрежной,
Таинственно пробились три ключа:
Ключ юности — ключ быстрый и мятежный,
Кипит, бежит, сверкая и журча.
Кастальский ключ волною вдохновенья
В степи мирской изгнанников поит,
Последний ключ — холодный ключ забвенья,
Он слаще всех жар сердца утолит.
Величие и тихое сердечное просветление этих мудрых строк — лучшее объяснение того, почему после Михайловского Пушкин не написал ни одного стиха, разящего власть, ни одной богохульственной строчки, которые раньше, на потеху минутных друзей, легко выходили из-под его пера.
И в завершение этой темы хотелось бы сослаться на суждение Петра Вяземского, возможно, лучше других знавшего политическое мировоззрение Пушкина и декабристов. В критической статье о поэме Пушкина «Цыгане» он писал:
«Натура Пушкина была более открыта к сочувствиям, нежели к отвращениям. В нём было более любви, нежели негодования; более благоразумной терпимости и здравой оценки действительности и необходимости, нежели своевольного враждебного увлечения. На политическом поприще, если оно открылось бы пред ним, он без сомнения был бы либеральным консерватором, а не разрушающим либералом. Так называемая либеральная молодая пора поэзии его не может служить опровержением слов моих. Во-первых, эта пора сливается с порою либерализма, который, как поветрие, охватил многих из тогдашней молодёжи. Нервное впечатлительное создание, каким обыкновенно родится поэт, ещё более, ещё скорее, чем другие, бывает подвержено действию поветрия. Многие из тогдашних так называемых либеральных стихов его были более отголоском того времени, нежели отголоском, исповедью внутренних чувств и убеждений его. Он часто был Эолова арфа либерализма на пиршествах молодёжи, и отзывался теми веяниями, теми голосами, которые налетали на него. Не менее того, он был искренен, но не был сектатором1 в убеждениях или предубеждениях своих, а тем более не был сектатором чужих предубеждений. Он любил чистую свободу, как любить её должно, как не может не любить её каждое молодое сердце, каждая благорождённая душа. Но из этого не следует, чтобы каждый свободолюбивый, человек был непременно и готовым революционером».
«Политические сектаторы двадцатых годов очень это чувствовали и применили такое чувство и понятие к Пушкину. Многие из них были приятелями его, но они не находили в нём готового соумышленника и, к счастью его самого и России, они оставили его в покое, оставили в стороне. Этому соображению и расчёту их можно скорее приписать спасение Пушкина от крушения 25-го года, нежели желанию, как многие думают, сберечь дарование его и будущую литературную славу России. Рылеев и Александр Бестужев, вероятно, признавали себя такими же вкладчиками в сокровищницу будущей русской литературы, как и Пушкина, но это не помешало им самонадеянно поставить всю эту литературу на одну карту, на карту политическую: быть или не быть».
1 Последователь секты.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—223) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 170. Вопрос: кто был объектом возмущения Пушкина — Геккерны или государь, не встаёт