После 1834 года прямо или косвенно относящихся к Николаю I стихов Пушкин не писал, их отношения продолжались, но впереди уже замаячила развязка, которая имела сугубо прозаический характер. Наглядным подтверждением чего стало пушкинское письмо министру финансов графу Е. Ф. Канкрину. Тема послания, на первый взгляд, банальная. Пушкин просит казну принять в счёт погашения его долга в 45 тысяч рублей нижегородское имение, пожалованное ему отцом. Причём, указывает, что имение «верно того стоит, а вероятно, и более». Это если читать слова, из которых сложены строки письма.
Но тот же самый текст окажется совсем не так прост, если читать написанное между его строк. Чтобы понять истинное содержание письма и уловить связь с реальностью, следует задуматься над тем, когда оно написано, что явилось поводом к его написанию и зачем оно понадобилось. Простые вопросы. Попробуем дать на них простые ответы.
Письмо написано 6 ноября 1836 года. То есть через день после появления анонимных писем с «Дипломом Ордена рогоносцев». Если учесть, что трагическая дуэль между Пушкиным и Дантесом произошла 27 января (8 февраля) 1837 года, то обращение к министру финансов случилось за два с половиной месяца до поединка. К конфликту с Геккернами финансовая тема отношения никакого не имела. Там всё укладывалось в кодекс дворянской чести, чётко прописывающий порядок поведения в подобных ситуациях.
Тема денег касалась совсем другого лица — Николая I, потому что сумма была дана Пушкину в долг царём. Имя государя в письме графу Е. Ф. Канкрину фигурировало. По причине того, что имение было пожаловано отцом на условии, что сын был лишён права продавать его при жизни Сергея Львовича. В письме Пушкина имелось две просьбы.
Одна — это условие обойти, ибо казна имеет право взыскивать долг невзирая «ни на какие частные распоряжения».
Вторая — не сообщать об этом деле императору. Почему? Мол, тот, «вероятно, по своему великодушию, не захочет таковой уплаты (хотя оная мне вовсе не тягостна), а может быть и прикажет простить мне мой долг». «Что, — пишет далее Пушкин, — поставило бы меня в весьма тяжёлое и затруднительное положение: ибо я в таком случае был бы принуждён отказаться от царской милости, что и может показаться неприличием, напрасной хвастливостью или даже неблагодарностью».
Получается, письмо содержало довольно однозначную комбинацию: долг желаю вернуть «сполна и немедленно», а вот прощение долга — милость-подачку — принять не желаю. Заложенная в послание конфликтная составляющая легко прочитывалась. Реакцию царя предугадать было не сложно. Поэтому в ответе министр предложение Пушкина назвал «неудобным», сказав, что «во всяком подобном случае нужно испрашивать высочайшее повеление».
Как это часто бывало у Пушкина, когда он писал письма на имя Бенкендорфа, имея в виду адресатом Николая I, так и тут строки, посланные министру, фактически обращены государю. В письме умолчание важнее содержания. На словах письмо о возврате долга. По сути оно недвусмысленно говорило: «Продолжать играть роль покладистого мужа, купленного царскими подачками, не желаю. Поэтому забери свои деньги». По логике содержащийся между строк смысл очень близок тем словам, что Пушкин обратит царю при личной встрече 23 ноября: «…признаюсь откровенно, я и Вас самих подозревал в ухаживании за моей женой...», в которых слышалось желание охладить притязания царя.
Так что вопрос: кто был объектом возмущения Пушкина — Геккерны или государь, не встаёт. Конфликт с царём решения не имел и не мог его иметь. Возмущение могло быть гневным, неутихающим, но в результате оставалось бессильным. Единственный, против кого Пушкин мог что-то предпринять, — это Дантес. Принципиально важно другое: несоразмерный гнев Пушкина на Геккернов, хоть на старшего, хоть на младшего, хоть на обоих их вместе, объясним лишь в том случае, если для Пушкина главная фигура в «Дипломе…» не он, а император (очевидный намёк на его связь с Натальей Николаевной).
Кровь ещё не пролилась, но ждать оставалось недолго. Можно сказать, что история о всем известной красавице и трёх мужчинах подошла к концу. Она подвела черту под закрученным сюжетом, где жизнь одного из них оказалась оборванной трагической дуэлью, которой он сам и добивался, второму судьба уготовила роль «стрелочника», а третьему просто был не нужен скандал в благородном семействе, он мог позволить себе отойти в сторону.
Начиная с 23 ноября, когда, казалось бы, Пушкина и Дантеса удалось развести и в Аничковом дворце Николай I принял Пушкина, о жизни Александра Сергеевича можно слышать одни предположения. О самой встрече поэта и царя с глазу на глаз ни один из собеседников письменных воспоминаний не оставил. По слухам в кругу Пушкина, известно, что император будто бы принял сторону Пушкина и взял с него слово не драться. Одновременно все его друзья-приятели в один голос утверждали, что после разговора с государем Пушкин стал ещё мрачнее и раздражительнее. Что произошло между ним и царём во время аудиенции в Аничковом? Нет не то что фактов, нет даже намёков на них. Достоверны лишь два последовавших события. Пушкин нарушил данное царю обещание не доводить дело до дуэли, и он сделал условия поединка заведомо убийственными.
Как, почему принято это решение, чем оно мотивировано, что за ним стоит, неужели рассчитывал, что именно его пуля окажется для Дантеса смертельной, а его ждёт ссылка, или наоборот, сам шёл на верную гибель? Здесь напрашивается только один ответ: сделанный им выбор в ряду других, повседневных, стал самым значимым в его короткой жизни.
Конечно, мы вправе недоумевать: зачем он прочертил такую её траекторию? И что тут сказать? Принимая беспрерывно ежедневно, ежечасно, ежеминутно свои решения, мы и творим свою непредсказуемую жизнь. Сами выбирая друзей и недругов, любимых и нелюбимых, решаясь на то или иное действие: отправляясь в поездку, решаясь на свидание (или отказывая в нём), читая ту или иную книгу (или не желая её вообще открывать), вступая в беседу (или, наоборот, избегая любых контактов с тем либо другим человеком), занимаясь делом (либо отказываясь что-нибудь делать, предпочитая, как Обломов, валяться на диване), приступая к написанию произведения, сочиняя стих, размышляя над прозой, читая написанное вслух соседям и друзьям, давал советы (либо воздерживаясь от них), обращаясь за помощью или избегая её, мы, собственно, и формируем свою судьбу, которая включает в себя окружающих нас людей и поступки, какие мы в конечном счёте совершаем. Сильная личность тем и отличается от слабой, что способна принимать неординарные решения.
Вообще-то говоря, для Пушкина принять такое решение было актом свободы. Той самой, которую он всегда воспевал и к которой он стремился. Его жизнь нельзя представить и понять вне времени, в которое она произошла. Пушкин прожил свою жизнь именно так, как ему следовало её прожить, как он мог её прожить в конкретных исторических обстоятельствах.
Вл. Соловьёв, одна из центральных фигур в российской философии XIX века, размышляя о судьбе Пушкина и о личной нравственной ответственности человека, в 1897 году писал:
«Ни эстетический культ пушкинской поэзии, ни сердечное восхищение лучшими чертами в образе самого поэта не уменьшаются от того, что мы признаем ту истину, что он сообразно своей собственной воле окончил своё земное поприще. Ведь противоположный взгляд, помимо своей исторической неосновательности, был бы унизителен для самого Пушкина. Разве не унизительно для великого гения быть пустою игрушкою чуждых внешних воздействий, и притом идущих от таких людей, для которых у самого этого гения и у его поклонников не находится достаточно презрительных выражений».
Статья, в которой появились эти строки, вызвала тогда немало печатных возражений. Позиция, заявленная в ней, по сию пору принимается далеко не всеми. Мысль, что Пушкин сделал осознанный выбор, затеяв заведомо смертельную дуэль, часто отрицается, что называется, с порога. Но даже в таком виде жизнь Пушкина предстаёт в виде мифа. Религиозная аргументация его представляет судьбу поэта как «провидение Божие». Эстетическая аргументация, например, Юрия Лотмана склоняет к тому, что Пушкин создал «не только совершенно неповторимое искусство слова, но и совершенно неповторимое искусство жизни». Лотману Пушкин видится «победителем, счастливцем, а не мучеником».
Тем самым Юрий Михайлович предложил некую разнонаправленную альтернативу: или мученик, или счастливец. По принципу: или чёрное, или белое. Подход, напоминающий его же взгляды на детство Пушкина. Лотману, как помним, Сашкино детство в семье виделось несчастливым, без всяких там оттенков и переходов. Отличие лишь в том, что детство Пушкина воспринималось им в тёмных тонах, а жизнь в целом — в светлых. Но «штриховать» судьбу Пушкина одним цветом будет необъективно. По той хотя бы причине, что в ней хватало и резких поворотов, всевозможных конфликтов и разных кульбитов, как изящных, так и грубоватых.
Победитель, по-Лотману, и счастливец Пушкин меж тем должен был с невозмутимым спокойствием воспринимать следующие одна за другой волны обвинений его в подобострастии к императору. Должен был не чувствовать себя мучеником, читая в «Северной пчеле» булгаринские гадости, наподобие «Анекдота», где чёрным по белому писалось, например, что Пушкин «чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных, чтобы позволяли ему нарядиться в шитый кафтан».
Ему вроде бы было не привыкать к нелестным пассажам в свой адрес. Чего только он не слышал на протяжении своей короткой жизни буквально с самого начала творческого пути. Вечно находились те, кого не устраивало чуть ли не каждое его слово. Помнилось, как критик, скрывшийся под псевдонимом «Житель Бутырской слободы», возмущался «грубостью» «Руслана и Людмилы», называя поэму «гостем с бородою, в армяке, в лаптях», затесавшимся в Московское Благородное собрание и кричащим зычным голосом: «Здорово, ребята!». В сознание нынешнего читателя, для которого пушкинские сказки вошли в фонд русской классики на правах шедевров высшего ранга, с трудом укладывается мысль о том, что они оказались напрочь не поняты почти всеми современниками сказок. Их называли неудачными, бледными, искусственными.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—169) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 156. «Пушкин был не Пушкин, а царедворец и муж»
Эссе 157. «…теперь известен автор анонимных писем, которые были причиною смерти Пушкина; это…»
Эссе 158. Стоустая молва уверяет: содержалось там признание