Однажды я не мог не писать и написал книгу.
Она похожа по стилю на мои рассказы, но первая моя книга менее автобиографична и с более сжатым повествованием.
Она получилась как заархивированный документ.
Состояла из пары десятков страниц, и для придания хоть какого-то объёма я украсил её гравюрами Франсиско Гойи из его «Капричос», указав его в качестве иллюстратора своей книги.
Верстальщик был профессиональным. (Саша, спасибо тебе!) Чуть позже, перешагнув через мелочные вёрстки, он будет выигрывать дизайнерские конкурсы, к Артемию Лебедеву будет ездить в Москву за призами.
Корректора не было, я доверился Ворду. Ошибки остались, да-да, но это, на мой взгляд, только добавляло автобиографичности повествованию от первого лица.
Я отпечатал за свой счёт 100 экз. в мягкой обложке на скрепке и раздал за какие-то несколько лет самым близким друзьям. Среди них встречались персонажи той книги.
У меня её нет, не осталось, и если бы не обстоятельство, изложенное ниже, я бы её переписал.
Я понял, что написал что-то стоящее, как только раздал первый экземпляр.
Во всяком случае, стоящее слезы, слёз моей первой читательницы, получившей от меня книгу по дороге из типографии домой.
Мы встретились на Техноложке, я отдал книжку с Гойей на обложке и уехал в своё Купчино. Она скоро позвонила сказать, что прочла, и расплакалась в трубку.
Книжка понравилась многим, поэтому, когда мне позвонил один мой бывший работодатель и по-приятельски попросил съездить в Москву с поручением, я сразу согласился и взял с собой пару свежих экземпляров своей книги.
Поручение было по работе и оплачиваемым, но пустяковым.
Рано утром в Москве мне нужно было доставить небольшой пакет по указанному адресу, что я и сделал.
А до обратного ночного поезда я решил провести время в Москве.
Я никого тогда не знал в этом городе, но помнил наизусть пару адресов, и я пошёл на квартиру Булгакова.
Решил сводить свою книгу в место создания другой.
Музей был ещё недолго закрыт, пришлось ждать, зато я вошёл в него в то утро первым и единственным, как и люблю.
Каких-то экспонатов было немного, я не почувствовал там Булгакова и вскорости ушёл.
Отправился пешком на Патриаршие пруды.
В этом рассказе нельзя лукавить, тут и так его будет предостаточно, поэтому буду называть всё своими именами. По дороге я взял коньяк, понимая, что пить захочется, а абрикосовой тёплой мне там уже вряд ли кто предложит!
Как я и предполагал, пёстрой будочки с надписью «Пиво и воды» на месте не оказалось. На Патриарших, видимо, из-за раннего часа не было ни души.
Я стоял на дорожке, у берега, напротив утиного домика, бывшего тогда там, и вдруг услышал хруст гравия рядом.
— Вы позволите мне пройти? — спросил меня какой-то старичок, как мне вначале показалось.
Я отошёл немного в сторону, уступая дорогу, хотя места, чтобы разойтись на дорожке, хватало. Он с палочкой медленно прошаркал мимо.
— Вредный старик, — подумал я и, пройдя вслед ему немного по аллее, сел на одну из скамеек в тени лип. Выбрал ту, на которой Берлиоз с Понырёвым в сериале снимались.
Я открыл коньяк, почему-то подумав в этот момент, что надо было две сразу брать. Выпил и немедля закурил.
Старик продолжал свой монотонный путь, огибая пруд, больше людей не было, ни одного, только птицы плавали по воде.
Я подумал, что лучше места мне для этого не найти, и достал свою, ещё пахнущую типографской краской, книжку.
Я принялся читать, разглядывая причудливые картинки и запивая самые любимые моменты коньяком.
Старик продолжал ходить кругами, я поглядывал на него время от времени, проходя мимо меня, он демонстративно не смотрел.
С каждым кругом он прибавлял, ускорял немного шаг, пропадали незаметно хромота и шарканье, приосанилась спина, и откуда-то, несмотря на начинающуюся жару, на его голове появился чёрный берет, трость он держал увереннее, набалдашника в виде головы пуделя на ней не было.)
На середине моего коньяка он остановился напротив моей скамейки и спросил:
— Позвольте, я сяду?
Все остальные скамейки были свободны, и я с досадой захлопнув книжку, предложил ему присесть.
Он представился и тут же стал говорить:
— Зовут меня Владлен, да-да, в том далёком 1928 году давали такие имена, мои родители поддались тогда со всеми искушению и назвали меня Владленом. Это Владимир Ленин сокращённо. Как мне можно Вас называть?
— Беликов.
— Приятно с Вами быть знакомым, Алексей! — неожиданно сказал он.
Я сначала хотел немедля выпить (как по Венечке), но потом подумал, что имя моё он мог прочесть на обложке книги в моих руках.
— Пишете?! — спросил он, прочтя мои мысли и кивая на книжку.
— Впервые.
— Любопытно. Вы позволите взглянуть?!
Я дал ему в руки книгу, как позже оказалось, навсегда.
Он быстро пролистал её и сказал:
— Очень любопытно, позвольте, я оставлю её у себя?
У меня была ещё одна, и эту я был рад неожиданно подарить.
— Вы живёте где-то рядом? — спросил я не без интереса.
— Большая Садовая, 302-бис, — ответил он и после паузы рассмеялся неожиданно молодым смехом.
— Нет, не в той квартире, рядом, — уточнил он, — А живу там давно, и со времени написания Михаилом Афанасьевичем романа, в шутку пользуюсь своим адресом.
но это правда.
Он стал доставать из кармана серого пиджака паспорт, я его остановил.
— Не нужно, я верю.
— Я всегда жил в Москве, — продолжал он, — и помню её совсем другой. С другими людьми, с москвичами, теперь этого нет.
Он с грустью вздохнул, но от предложенного коньяка с улыбкой отказался.
— Вы меня простите, — сказал я зачем-то. — Простите за излишнюю, наверно, откровенность в моей книжке, я не хотел этих подробностей.
— Это ничего, — ответил он мне,— Так и должно было быть.
И мы около часа проговорили о литературе и способах выражения автора в ней. В конце беседы он спросил:
— Вы куда сейчас думаете направиться?
— Теперь не знаю, — признался я.
— Я Вам порекомендовал бы дом, где писал Горький, там теперь музей, он тут рядом, пешком можно прогуляться.
Мы распрощались, и он пошёл бодрым шагом по аллее, она уже заполнялась редкими людьми, выгуливающими собак.
Один пудель бросился к нему с лаем и присел у его ног, Владлен наклонился его погладить и что-то ласковое зашептал ему в кудрявые уши.)
Я пошёл к Горькому домой, взяв по дороге ещё коньяка.
Его дом, подаренный ему для заточения после жизни в Италии самим Сталиным, был и остаётся ярчайшим из воплощений русского модерна в архитектуре, он поразил меня ещё на подходе. В этом великолепии пролетарский писатель Горький прожил до своей смерти с 1932 до 1936 г., в общем, недолго он там прожил.
Внутри убранство и роскошь не уступали представлению о них снаружи дома. Чтоб я так жил и тосковал по утраченной Италии.
Я даже сел там за его писательский стол и попробовал затосковать, не получилось, даже коньяк не помог.
Зато я смог очаровать эрудицией и знаниями хранительниц музея.
Накануне моей поездки мне не спалось, и я, так уж совпало, посмотрел передачу про Горького по каналу «Культура». Я был подготовлен свыше к этой встрече и заработал похвалу для всего своего родного города.
«Только в Петербурге могут быть столь культурные люди, знающие столько о литературном наследии наших классиков и об их порой непростой судьбе!» — так нам было сказано в рабочем кабинете Максима Горького, в его изысканной рабочей обстановке.)
После Горького я отправился на вокзал, получив по пути ещё пару малозначительных знакомств с москвичом и одной москвичкой.
Ещё одним чудом успев после на поезд, я благополучно вернулся домой.
Спустя пару недель я получил письмо по электронной почте. Мой адрес был указан на обратной стороне моей книги.
Писал Владлен, писал через племянницу. Он хвалил мой литературный опыт и просил меня о следующем:
«Мне нравится Ваш стиль и манера изложения, — писал он, — в моей семье, в её истории есть много драматичных моментов, через которые прослеживается жизнь страны на протяжении столетия».
Я хотел бы, чтобы именно Вы написали об этом, основываясь на моих рассказах...
Я отказался. Написал, что не возьмусь, не возьмусь за чужую жизнь.
«Мне со своей бы разобраться», — подумал я, но этого писать не стал.
Продолжение по ссылке
Предыдущая глава
Оглавление.