Кади лениво слушал дозволенные речи Али-Бабы. Его верный помощник, Кривой Абдулла, стоял рядом, как положено, с обнажённой саблей в правой руке и Кораном в левой. Эта сабля в ход никогда не шла (для усекновения виновных голов имелся особый палач со своим рабочим инструментарием), а Коран неграмотный Абдулла никогда не открывал, оба этих предмета были нужны в качестве антуража. Священное писание символизировало мудрость Аллаха, обнажённая сабля — его милосердие.
— Вот так и было дело, — закончил наконец Али-Баба, его жена и рабыня усиленно закивали чадрами.
Кади наконец оторвался от винограда, который он всё это время отправлял в рот левой рукой (виноградинки от грозди отрывал и совал в пухлую ладонь кади мальчик-эфиоп, прислуживающий уважаемому судье во время публичных слушаний), вытер руки и обратился к Кривому Абдулле:
— Как ты думаешь, почему этот (он не глядя ткнул пальцем в сторону Али-Бабы) всю славу победы над сорока разбойниками приписывает не себе, даже не жене или сыну, а своей рабыне?
Кривой Абдулла изобразил на неоднократно изрезанном лице усиленную работу мысли, после чего произнёс:
— Не знаю, о почтенный судья.
— А должен был бы понять, — наставительно произнёс кади. — Боится наказания, когда его враньё станет совсем очевидным. Поэтому подставляет несчастную девушку. Впрочем, зря старается, ведь рабыня-то его, и ответ за все её поступки несёт хозяин.
Тут к судье подбежал посыльный с каким-то куском бумаги, почтительно, на вытянутых руках, подал её кади, дождался благосклонного кивка и снова куда-то убежал. Кади бросил один взгляд на бумажку и слегка улыбнулся. При виде этой улыбки Али-Баба невольно вздрогнул.
— Так значит, — неспешно произнёс кади, на сей раз обращаясь к самому Али-Бабе, — рабыня Марджана нагрела в очаге один из кувшинов с маслом… — по знаку Кади во двор суда притащили тот самый кувшин. Он был огромен, ведь в нём мог целиком спрятаться взрослый человек. Даже пустой двое слуг с трудом перекатывали с боку на бок. — А вот скажи мне, почтенный, — это слово кади произнёс с отчётливой иронией. — Если мы проверим, сколько нужно дров для того, чтобы вскипятить столько масла, а потом сравним с количеством угля в твоём очаге…
— Уголь мы утром продали кузнецу Ахмаду! — бойко ответил Али-Баба.
— А также проверим, сколько часов масло в этом кувшине будет закипать… — продолжил кади. Али-Баба на сей раз промолчал. — Впрочем, неважно. Давайте-ка сюда того вчерашнего верблюдокрада.
Во двор ввели преступника с завязанными глазами. Общими усилиями троих охранников его кое-как запихнули в кувшин. Слуга принёс с кухни маленькую кастрюльку с кипящим маслом и по знаку кади стал лить его в горлышко. Вопли несчастного преступника отражались от стенок кувшина и получался какой-то нечеловеческий рёв. Кувшин никто не держал, так что он сперва повалился набок, а затем раскололся от конвульсивного удара бритой головы сидевшего в нём преступника.
— К лекарю его, — бросил кади. Охранники увели несчастную жертву судебного эксперимента, слуги убрали осколки кувшина. Али-Баба молча смотрел себе под ноги, не смея поднять глаз на присутствующих. — Значит, вот так твоя рабыня убила всех разбойников в кувшинах, одного за другим. И никто из них ничего не услышал, пока умирали его сотоварищи, — произнёс кади. Али-Баба молчал. Кади тем временем поднял бумажку, лежавшую перед ним.
— Вот здесь наш лекарь, учившийся по книгам самого Абу Али Хусейна ибн Абдаллаха, пишет, что тела в кувшинах не получали ожогов при жизни. Их всех сперва зарезали, затем затолкали в кувшины и уже после полили кипящим маслом. Стало быть, твоим дружкам-разбойникам не чуждо некоторое милосердие, но и избытком ума они тоже не отличаются. Как же вы так оплошали, а? — Али-Баба издал горлом какой-то звук. Его жена упала на землю и зашлась в рыданиях. Только рабыня стояла молча. Кади сделал знак, рабыню подвели к нему, а по обеим сторонам от Али-Бабы и его супруги встали дюжие молодцы с верёвками наготове.
— Этих двоих уведите на постоялый двор. Там сейчас как раз купцы и караван-баши трёх последних караванов отдыхают. Приведите к ним и скажите — вот те наводчики, которые продают разбойникам сведения о вас. Нет, так их сразу забьют, для таких шакалов будет слишком лёгкая смерть… Ещё скажите, что эти двое знают, где пещера с награбленным добром.
— Не знаю я! — у Али-Бабы наконец-то прорезался голос. «Сим-сим» это только пароль был, для встречи с посланником атамана. Вон, у Марджаны спросите, если не верите, она… — получив удар локтем под ребро, преступник закашлялся, по кивку кади его и воющую супругу увели в сторону караван-сарая.
— Марджана, ты ведь понимаешь, от чего я тебя сейчас спас? — кади дождался кивка верхней части чадры, и продолжил, обращаясь уже к своему личному слуге. — Эту в мой гарем, я её сам допрошу. Всё, суд окончен!
— Почтенный, — робко произнёс Кривой Абдулла. — Но она же … пусть Али-Баба наврал почти во всём, но ведь и в самом деле чрезвычайно ловкая девица эта вот Марджана. Не боитесь, что задушит вас во сне и сбежит?
— Эх, Абдулла, простая ты душа. — Произнёс кади. Осмотрелся вокруг, убедился, что слуги и стража нигде не маячат, после чего сказал наставительно — Разбойники-то остались, и слава Аллаху, а то купцы совсем страх потеряют. Чтобы они разбойничали не как попало, а где надо и когда надо, нужна ниточка к ним. Вот эта девица и есть та ниточка. Пусть лучше она ко мне будет привязана, а не болтается без дела или снова не привяжется к какому-нибудь жалкому ремесленнику. Не для постельных утех такие девицы, понимаешь? Нет? Ну и ладно. Солнце уже высоко, пора правоверным на отдых. Всё, свободен. Коран вон там положи, и саблю тоже.
