В постперестроечные времена, когда стало совсем туго, мы все подрабатывали. Предпринимательской жилки у нас не было, так что на какой-нибудь незатейливой и невразумительной работе. Муж мой чего-то там охранял по ночам. А моя приятельница, в то время кандидат, а может уже и доктор химических наук, точно не помню, была счастлива подменить свою соседку, мывшую полы в метро. Мойщица в сравнении с доктором химических наук была баронессой Ротшильд, потому как любое, даже очень маленькое и трогательное положительное число всё равно больше нуля.
Я нашла полудохлую мебельную фимочку, и после основной, но почти безденежной работы три-четыре раза в неделю ездила шить обивку для диванов и кресел. Эксплуатировались там я и два столяра, молодой и старый, старый сразу предупредил: — Ты, девушка, если матерок услышишь, зла не держи, это не тебе, это душа просит. Располагалась артель в бараке, стоявшем посреди частного сектора, там же окопались еще несколько столь же процветающих контор. Одна торговала газовым оборудованием и почему-то китайским женским бельём. Помню визит разгневанной дамы, оравшей неприличное на весь двор и швырявшей кислотных цветов бюстгальтеры, фирмачи с перепугу заперлись в своем отсеке и носу наружу не казали, пережидая торнадо. Возможно, кто-нибудь приходил швырять газовое оборудование, но врать не буду — чего не видела, того не видела. Приезжала я к шести вечера, когда народ начинал расходиться. К семи оставался только всегда похмельный сторож и его собака — годовалая кавказская овчарка, существо сумрачное и к беседам не расположенное. В часов десять-одиннадцать я трудовые подвиги заканчивала, и сторож, гремя ключами, открывал амбарные замки на высоченных воротах.
Так было всегда. Про старуху и проруху, надеюсь, знаете. Короче говоря, проруха долго таилась, но, наконец, материализовалась. В один тёплый августовский вечер, отстрочив положенное, я обнаружила, что сторожа-то и нет. Собака на месте, смотрит на меня нехорошим гастрономическим взглядом, а сторож — тю-тю. А телефон в сторожке у сторожа (мобильных тогда не было). А сторожка на замке. А забор метра два с половиной. А ворота так и все три. А есть хочется так, что в глазах темнеет. Дело было в пятницу. Пометавшись по двору, сопровождаемая собакой, которая грызть меня пока не стала, а даже прониклась сочувствием и молча носилась следом, время от времени требуя чесания то пуза, то за ушами, я поняла, что жизнь — это юдоль скорби. Муж уехал на выходные к родителям и не хватится меня до вечера воскресенья. И ежели до понедельника мерзавец-сторож не придет покормить собаку, она сама себе найдет пропитание, а то, что останется после меня, можно будет похоронить в обувной коробке. Мы с собакой нарезали круги по двору, пока я не увидела за мусорной кучей большущее колесо, с меня ростом. Поднять его не смогла, собака помогать не захотела. В критических ситуациях мозги начинают работать быстрее. Или просто начинают работать. Вспомнив школьный курс физики, нашла прочную жердь и, пользуясь ею как рычагом и вознося благодарственные молитвы Архимеду, как-то ухитрилась поставить колесо на попа, хоть и не с первой попытки, а затем докатить его до забора. Ну, про то как я пыталась залезть на колесо, а с него на забор, как обиженно взвыла собака, сообразив, что её лишают общества и потенциальной пайки, как я свалилась в чей-то огород, чудом не вляпавшись в кучу компоста, заботливо прикрытого брезентом, как пробиралась в темноте по этому огороду, по пути сровняв с землей грядку с помидорами, как я — вся в помидорах — ехала домой, какие изощренные пытки и казни я придумывала для сторожа, и рассказывать не надо, это представимо и зрелищно.
Кстати, вспомнила, что мелкий мебельный буржуй так и не заплатил мне за последний диван. Хочется верить, что оплаченный моим непосильным трудом рябчик встал у него в горле комом.
