Примечательно, что уже в 1822 году, в Кишинёве, Пушкин пишет «Исторические заметки» — мысли, заключённые в них, надо признать, служат опровержением политических взглядов декабристов. И потому представляется само собой разумеющимся, что в приезд Пущина к Пушкину в Михайловское поэт не поддержал начатый другом разговор о тайном обществе. Нашёл самую что ни на есть убедительную мотивировку отказа и обратил всё на себя:
«Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь! верно, я этого доверия не стою по многим моим глупостям».
Мне почему-то кажется, что в январе 1825 года в Михайловское Пущин приезжал не как близкий друг, а как декабрист, пытавшийся поставить точку над «i» — окончательно прояснить, могут или нет заговорщики надеяться на участие Пушкина в заговоре. После долгих споров и разговоров вокруг и около Пущин сделал резонный вывод, что Пушкин не разделяет идею революционного переворота и что рассчитывать на него как на члена тайного общества не приходится.
А как тогда, спросите вы, расценивать пушкинские слова на прямой вопрос царя, что бы он делал, будь он 14 декабря в Петербурге, когда он смело или, можно сказать и так, довольно нахально ответил, что вышел бы на Сенатскую площадь?
Ничего удивительного, тем более вызывающего, в том, что и впрямь вышел бы, не нахожу. Не сомневаюсь, сделал бы это, вышел, однако совсем не потому, что его убеждения совпадали с убеждениями восставших, а идеалы были близки с декабристскими. Как известно, Иван Андреевич Крылов, который тоже не разделял взгляды восставших, и даже осуждал их, отвергал попытку изменить жизнь насильственным путём, тем не менее, посчитал своим долгом быть на Сенатской площади, и люди его там видели.
Из воспоминаний можно заключить, что Крылов порицал восстание, рассматривал события 14 декабря как трагедию, или, говоря языком того времени, признавал, что рука всевышнего покарала их за многие дурные намерения, но это не мешало ему глубоко сочувствовать многим осуждённым, горевать об их ужасной участи.
Был на Сенатской площади 14 декабря и очень далёкий от идей декабристов Карамзин.
Так что смешивать без разбора в одну кучу политические и человеческие симпатии, убеждения и поступки, делая из человека обтёсанный телеграфный столб, по меньшей мере, глупо.
Замечу, однако, что встреча друзей чуть позже будет иметь ещё одно сугубо литературное продолжение, о котором именно в этой связи не всегда вспоминают. Своеобразным ответом на висевший во время разговора друзей в воздухе вопрос станет пушкинская элегия «Андрей Шенье», которую он напишет через несколько месяцев после приезда Пущина, в мае—июне 1825 года. В ней найдут выражение раздумий Пушкина о Французской революции и гражданской позиции, отношениях поэзии и политики, чётко прозвучит мотив сближения судьбы поэта с гонимым тираном Андреем Шенье. Тем самым Пушкин обоснует своё неприятие революционного пути.
И хотя стихотворение было написано за полгода до «стояния на Сенатской площади», после восстания декабристов оно стало распространяться в рукописных копиях с провокационной надписью «На 14 декабря». Последовало расследование, и Пушкину пришлось четыре раза в продолжение 1827 года давать официальные объяснения о происхождении и смысле стихов из «Андрея Шенье». Пушкин на допросе был вынужден давать письменные «показания»:
«Сии стихи действительно сочинены мною. Они были написаны гораздо прежде последующих мятежей и помещены в элегии «Анри Шенье», напечатанной с пропусками в собрании моих сочинений. Они явно относятся к французской революции, коей А. Шенье пал жертвой. Все стихи никак, без ясной бессмыслицы, не могут относиться к 14 декабря. Не знаю, кто над ними поставил сие ошибочное название. Не помню, кому мог передать мою элегию «А. Шенье».
Александр Пушкин. 27 января 1827 года».
Монархическая направленность «Андрея Шенье» была очевидной, тем не менее, граф Кочубей, он вёл следствие по делу, бывший Председателем Государственного Совета, настоял на отдании Пушкина под секретный надзор и предложил взять с него расписку, чтобы он (вопреки обещанию Николая I «быть его цензором») сдавал свои произведения в обычную цензуру.
Спустя годы П. А. Катенин заметит по поводу пушкинских «замашек либерализма»: «Правду сказать, они всегда казались мне угождением более моде, нежели собственным увлечением».
Сегодня можно прочитать, что в молодости умеренные либеральные идеи поэта носили «целиком заёмный характер», что в оде «Вольность» отразились воззрения Н. И. Тургенева и политические концепции Союза Благоденствия. Одно непонятно, когда читаешь такое, что именно ставится в упрёк поэту. То, что он принял идеи Н. И. Тургенева, или то, что в юные годы не сумел самостоятельно выработать систему политических воззрений и не сформировал своей собственной политической концепции?
Но, когда он её сформировал, почему-то вновь не обошлось без претензий. На этот раз потому, что его концепция не совпадала с той, какую от него ожидали те же масоны и декабристы. Вот и недовольство многих нынешних «исследователей», если откровенно, обусловлено не чем иным, как неприятием политических воззрений Пушкина, возникших у него на Юге и сложившихся в систему в Михайловском.
Среди зацитированных строк чаще всего по этому поводу фигурирует отрывок из пушкинского письма А. И. Тургеневу, имеющий отношение к оде на смерть Наполеона:
«Эта строфа ныне не имеет смысла, но она написана в начале 1821 года, — впрочем, это мой последний либеральный бред, я закаялся и написал на днях...»
Детально, что называется, с лупой рассмотрены и выражение «последний либеральный бред», и слово «закаялся». Какой вывод делается из всей этой истории? Слова говорятся разные, но суть остаётся одной:
«Употреблённое Пушкиным слово прямо подразумевает, что человек сожалеет о происшедшем и даёт себе зарок воздерживаться от поступков непозволительных, опасных, имеющих плачевные последствия. В данном случае — зарок не писать “либерального бреда”».
«Чем же вызвана столь постыдная и страшная утрата всех моральных ориентиров? Что ввергло молодого Пушкина в такую горькую бездну?»
«…поэт в расцвете творческих сил сам заткнул себе рот кляпом».
«Молодой «певец свободы» успешно перевоспитался и с тех пор старался ладить с правительством на протяжении всей оставшейся жизни».
Похоже, у современных авторов к Пушкину одна-единственная претензия. Не важно, когда он «зарёкся» писать гражданственные, политические стихи. Ужасно, что вчерашний бесшабашный храбрец-оппозиционер, готовый «на улице, на площади всякому на свете доказать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России», таки «приучил себя держать язык за зубами». Приобрёл «похвальную привычку полностью скрывать свои политические убеждения и не перечить властям».
Выходит, когда он следовал за будущими бунтарями-декабристами, он был хорош. Но стоило ему высказать собственное мнение, сказать, что «бунт и революция мне никогда не нравились», а «Кинжал» не против правительства писан, и хоть стихи и не совсем чисты в отношении слога, но намерение в них безгрешно», как тут же мы выбираем другую оценку, со знаком минус, и обвиняем поэта в «столь постыдной и страшной утрате всех моральных ориентиров».
Вот если декабризм стал бы политической программой Пушкина, слился со всей жизнью поэта, и он хранил ему верность до гроба, всё было бы прекрасно — сколько патетики-патоки можно было бы вылить в его адрес.
Если он, опередив Некрасова, вместо «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова» взялся бы писать «Кому на Руси жить хорошо», цены ему не было бы!
Если продолжал бы сочувствовать слабым и сирым вместо того, чтобы выказать ледяное презрение поверженному и обездоленному народу, которого мало волнует собственная свобода, слыть бы ему истинным патриотом, а так…
Да, ещё в середине 1822 года Пушкин вполне резонно считает «скотами» не угнетённых, а их угнетателей. Можно предположить, до определённого времени он был уверен в конечной победе народных восстаний. Но результаты революционных движений в Западной Европе поколебали эту уверенность. Пришло понимание, что политические устремления отечественных революционеров-заговорщиков бесперспективны. Пушкин приходит к мысли, что революционный путь не единственный, далеко не лучший, больше того — совсем не годящийся для России:
с тем неуклюжим устройством, какое в ней есть,
с «набором» неорганизованных революционеров-реформаторов, какие имеются на политическом небосклоне,
с тем жизненным укладом, при котором порядочному человеку ничего сделать нельзя,
и теми традиционными взглядами людей, которые определяют характер и поведение народа.
Увидел я толпы безумной
Презренный, робкий эгоизм.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—221) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное: