Я расскажу вам про свою самую раннюю любовь. Раннее не бывает, потому что случилось это в третьем классе. Я тогда был первым забиякой во дворе и влюбляться не собирался. Пришлось, однако.
Просто у нас в классе тогда все ребята свихнулись и стали заводить романы. То ли был год активного солнца, то ли возраст чем-то соответствовал… не знаю. Во всяком случае мне все это жутко не нравилось, я долго терпел, но все-таки сдался потом, чтоб не остаться белой вороной.
Может быть, вы представили себе белокурую дюймовочку с огромными синими глазами и белым бантом на голове? Ничего подобного! Я выбрал тогда себе белобрысую худущую девчонку с тонкими-претонкими ногами и с символическим именем Люба. Ручка у нее была никудышная, и Люба всегда была в чернильных пятнах, и всегда она на переменах возилась с этой злополучной ручкой, вытирая ее промокашкой. Была она еще высокая и поглядывала на меня иногда вызывающе… Вот, кажется, и весь портрет. Почему именно она – не знаю. На то она и любовь, блин.
В ту пору амурные дела у нас вершились довольно просто. Обычно влюбленный мальчик приставал на перемене к девочке, которая ему приглянулась, и давал ей предупредительную взбучку. Девочка, разумеется, жаловалась учительнице и таким образом начинающаяся связь получала необходимую огласку. После уроков мальчик дожидался свою возлюбленную возле школы, где происходило еще одно бурное объяснение, после которого наступала обычно если не любовь, то во всяком случае довольно сильная и длительная привязанность друг к другу. В течение этого медового месяца счастливчик получал монопольное право дергать свою избранницу за волосы, вырывать у нее из рук портфель, ставить подножки, щипать, задирать платье, окунать ее головой в снег, награждать пинками, царапать, ну, словом, все удовольствия брачной жизни.
Люба оказалась даром что с символическим именем и тощего сложения: едва я только толкнул ее на перемене в бок, как она, поднявшись и поправив ниточные коричневые чулки, запузырившиеся на коленях, так огрела меня по уху твердыми костяшками пальцев, что я, вскрикнув от жгучей боли, «поплыл» по стене в самом натуральном нокдауне и целый день потом еще слушал в правом полушарии звонкую мелодию любви. Тут уж было не до церемоний. Очнувшись, я набросился на свою кралю с порывом доселе невиданной никем страсти, и, опрокинув на пол, минуты две елозил ее по щербатому паркету за волосы, пока училка, привлеченная многолюдным взволнованным собранием, не оттащила меня за мои собственные волосы в угол. Да уж, если Артур влюбился… это вам не пошлый флирт.
Меня здорово взгрели; прибежали училки из соседних классов и еще какое-то бабье, кажется, уборщица и завуч. Тыкали меня пальцами, дергали за плечи, подымали подбородок, чтобы я непременно посмотрел им всем в глаза – каждой отдельно в вылупленные зенки – тискали меня, как редкое и опасное животное, пожилая уборщица даже пыталась ударить меня по попе, но я лягнул ее в коленку, а кудахтали-то они, бог мой! Люба плакала, ее сочувственно уговаривали подружки, уже прошедшие – некоторые по два-три раза – через весь этот ужас; ребята злорадно хихикали. Тошно вспоминать.
Училки склоняли меня долго и как-то особенно настойчиво, словно чувствуя по-женски, что из меня в будущем выйдет тот еще любовник, что мне с женщинами вообще лучше не иметь дела или найти себе такую, чтоб была из кремня. Я угрюмо молчал, и даже в кабинете директора не просил прощения, но, кажется, их настойчивое страстное внушение не прошло даром – домой я приплелся убитый…
Но – сердцу не прикажешь. Я подловил ее на следующий день. Когда она вышла из-за угла дома одна – трогательно беззащитная, в чистеньком голубеньком пальто – я чуть было не расчувствовался и не отступил. Бедняжка поняла, что пропала, и беспомощно огляделась. Увы, мы были одни.
…Дрались мы долго, жестоко и молча. Люба продавала свою честь с фанатичным мужеством и отчаяньем. Очень скоро она разбила мне нос, оцарапала лоб и щеку и разорвала рубашку. Вцепившись ей в горло скрюченными от ужаса и бешенства пальцами, я уже не чувствовал себя начинающим хахалем, я понимал, что происходит что-то не то, что я развил тему до крайности, что мы не понимаем друг друга, но остановить процесс уже не мог. Я изредка только стенал и поскуливал, топча снег и спотыкаясь о портфели.
В конце концов нас снова растащили. Мне опять попало. Пожилой мужик в строительной робе влепил мне звонкого оглушительного леща, и я зарыдал на всю улицу от невыносимой обиды на взрослых, на ужасные школьные обычаи, на Любу, которая никак не хотела понять мои добрые намерения, на себя, потому что никак не выходило по-человечески.
А через пару месяцев Люба призналась мне в любви… Весь январь наша судорожная варварская связь была предметом изумления и болезненного любопытства чуть ли не всей школы, целый месяц я поджидал ее на школьном дворе с горящими угрюмыми глазами и кидал в нее снежками до самого дома, хотя оттепель давно уже кончилась и мороз прямо-таки замуровал сугробы в ледяной панцирь. И надо же, она в меня влюбилась! Возможно, ее подкупило мое упорство, может быть, подруги посоветовали; как-бы то ни было, она сказала: «Да».
Вот тогда и начались мои подлинные мучения. Ведь у девчонок все не так, как у нас. Я ведь по простоте открыл ей все свои тайны, надеясь на взаимность, но оказалось, что у нее тайны-то и нет, то есть в ее понимании они были, эти тайны, только об этом смешно даже говорить: например, она считала тайной то, что у нее есть целых три рубля, которые она нашла возле кинотеатра чуть ли не год назад и прятала в какой-то книжке.
Для сравнения: у меня, например, была тайна, которую не знала даже мать, а именно: я уже в то время был настоящим командиром секретного отряда из четырех проверенных бойцов и имел даже собственного адъютанта. Я думал, Люба умрет, когда узнает об этом! А она только спросила равнодушно, зачем этот отряд, да еще болтала при этом ногами и озиралась по сторонам в поисках интересного. Я скрипнул зубами и объяснил, что мы действуем уже без малого год: ищем клады в подвалах, тыкая самодельным щупом в песок под квартирами с сомнительной репутацией, делаем засады на шпионов, вооружившись кухонными ножами и битым кирпичом, заготавливаем взрывчатку из магния, серы и еще какой-то дряни на случай какого-нибудь исключительного случая, и, наконец, сконструировали ракету на твердом топливе из карбида, которая должна была полететь в космос через три года. Я взял и рассказал все это ей. Конечно, это было нарушением устава, клятвы и все такое… А потом я взял с нее страшную клятву, что она будет молчать. Она с удивительной готовностью дала мне клятву и тут же спросила, как я отношусь к Кате Давыдович и правда ли, что у нее отец моряк. Я подумал, что она просто не поняла сразу, что приобщилась к новой таинственной жизни, однако и на следующий день, и через неделю она так и не заинтересовалась подробностями моей секретной деятельности, хотя я и намекал время от времени в подходящие минуты, что и чертежи уже готовы, и ножи наточены, и взрывчатка переправлена в нужное место.
- А где это место? – лишь однажды заинтересовалась она.
Я радостно ответил, что это секрет.
- Лучше всего прятать в старых учебниках, – сообщила она, думая о чем угодно, только не о взрывчатке.
Зато как моя Любаша оживлялась, если речь заходила о том, что Петя поссорился с Ирой или Саша подарил Наташе фирменную авторучку с четырьмя цветами. Как зажигались ее глаза! Как увлеченно она об этом щебетала! Как мне хотелось в этот миг дать ей портфелем по голове!
Между тем началась весна, а вместе с ней пришли и соблазны. Пацаны во дворе дулись в чижа и в фантики, мои друзья жгли на пустыре огромные костры из деревянных ящиков, которых в избытке было возле магазинов. Опять в моде были плевательные трубки, стрелявшие горохом. Все радовались жизни, кроме меня. Я, как проклятый, тащился вечерами на свидания со своей «невестой», которая наглела день ото дня. Я уже давно таскал ее портфель, мы вместе ходили в магазин по поручению ее матери, вместе делали уроки…
Дальше – больше. Стала моя Люба посматривать на меня странно. Или договоришься с ней о чем-нибудь, а она не придет, или вдруг закапризничает ни с того ни с сего, начнет дуться, ходит молчком, слова не добьешься – иногда такая злость возьмет, что ей-ей, если бы не любовь, плюнул бы на все. Заколебала своими закидонами. И вот однажды в парадной, уже, кажется, в апреле, когда я устал висеть на горячей батарее и молоть всякий вздор, она вдруг уставилась на меня дико. Я так и замер от испуга. А она спрашивает: «Артур?» Я: «Что?» Она вдруг – раз ко мне! И чмокнула в щеку! Я от неожиданности здорово стукнулся затылком о батарею и почти ослеп от боли, ярости и стыда. Это и спасло Любу от страшного возмездия.
Но когда я очнулся, вытер ладонью мокрую, горящую щеку и сглотнул горькую слюну, она всучила мне в руки клочок бумаги и сбежала. В записке было: «Я тебя люблю». Я разорвал записку на сотни клочков и половину съел для верности; домой же вернулся совершенно раздавленный свалившимся несчастьем. А на следующий день произошло наше последнее объяснение. После уроков я сурово и жестоко отчитал ее за неимоверную глупость и заставил трижды поклясться, что о записке не узнает ни одна живая душа. Люба всплакнула и смирилась. К счастью, к этому времени любовное затмение миновало уже наш класс: мальчишки вернулись к привычным развлечениям, влюбляться стало и немодно, и глупо… А потом родители Любы переехали куда-то, и я ее больше не видел…
---
Автор: Артур Болен