Старый долг 4
Александр вышел за проходную, прищурившись, посмотрел на солнце, чуть затянутое лёгкой кисеёй облаков, и не спеша направился к автобусной остановке. Расстегнув предварительно плащ, потому что конец апреля. Потому что на улице уже +19. Жизнь хороша. И всегда есть надежда, что чёрная полоса закончится. Не может же бардак в стране быть перманентным состоянием?
На автобусной остановке народу было совсем немного. И это радовало. Не придётся давиться, обрывая свои и чужие пуговицы. Он ступил на узкий в этом месте тротуар, ограниченный с одной стороны проезжей частью, а с другой литой чугунной оградой, и в этот момент сзади послышался жуткий визг тормозов, и его что-то с силой швырнуло и припечатало к металлу ограждения за спиной. И солнечный свет померк…
Гражданскую панихиду устроили прямо в фойе заводского клуба. Впрочем, панихида была не только гражданской – к одному из погибших на той остановке сотрудников пригласили и православного священника. Оказался не просто верующим, но ещё и воцерковленным.
Лиза безучастно сначала стояла у изголовья, всматриваясь в бесконечно родное лицо погибшего мужа, а потом столь же безучастно сидела, когда кто-то вынес ей табуретку. Ей было всё равно, что о ней подумают. Например, что это она не плачет – бесчувственная, что ли? Хотя они с дочерью отревели первые двое суток после гибели Саши, когда на него и ещё пятерых людей на остановке вылетел этот потерявший управление грузовик. Теперь слёз не было – только запредельная усталость от всего происходящего.
Потом всех желающих повезли вслед за катафалком. Так и ехали обычным ходом, без замедления движения: мимо спешащих по своим делам прохожих. Мимо школьников, пёстрыми стайками текущих из ворот школы. Мимо уже порядком выцветших лозунгов «Перестройка. Ускорение. Гласность». Мимо, мимо… мимо. Мимо жизни.
Последний ручеёк слёз вылился уже на кладбище, когда первые комья земли ударили в заколоченную крышку.
Вот и всё. Она судорожно обняла дочь, понимая, что выживать в этом мире придётся в одиночку. Хотя вот Томка, подруга детства. В чёрной кружевной накидке, делающей её похожей на молодую испанскую аристократку. Прискакала, как только узнала о том, что их общего друга детства не стало. Деньгами помогла. Нужных людей организовала, так, что церемония прощания и похорон прошла без сучка, без задоринки. И памятник чёрного гранита уже где-то делается.
– Томка, - Лиза второй рукой, свободной от дочери, сгребла Тамару и в последний раз дала волю слезам. Чувствуя, как и Томкины слёзы капают на одежду. Томкины и Танюшкины. Ты плачь, доча, плачь. Нам потом нужно быть очень сильными. На рёв времени и сил не будет.
Тамара знала, что чувство, которое она испытывала теперь, глядя на убитую горем Лизу, гадкое. Она гнала от себя понимание, что попросту злорадствует. Не всё же у Лизхен должно быть белой полосой. Пора бы и горюшка хлебнуть. Как вот ей, Тамаре. Красивой, успешной, хорошо упакованной, имеющей доступ к благам.
Главного блага в жизни Тамары не случилось. Ни семьи, ни близкого человека рядом. Три разных мужа. И все какие-то суетные, ненадёжные, мелкотравчатые. И снова одна. И батарея флакончиков духов и кремов у трюмо. И толстый наглый кот, который, как истинный мужик, только ночью, зараза, и делается ласковым, подтыкаясь под бок.
Она вломилась в дом к Лизке – помогать, избавлять от мелких бытовых хлопот, кормить обеих, наконец. Мать и её потерянную дочь-семиклассницу. Ибо они и поесть-то не догадывались, прибитые горем.
Предстоят ещё поминки, «9 дней», и хоть так, помогая, можно хоть чуточку избавиться от чувства вины. За собственную стервозность. Она уложила Танюшку спать, посидела с Лизой, молча, за чашкой чая. Потом отправила спать и её, пробормотав: «Я ещё посижу на балконе, с твоего позволения». Вышла туда, аккуратно прикрыв дверь. Там покурила, бездумно глядя на огни большого города и вслушиваясь в его монотонный звуковой фон. Нахлынули воспоминания.
Они тогда, банда десяти-одиннадцатилетних с пригорода, совершили очередной набег на сад знаменитого местного селекционера Толубеева. Селекционер он был, действительно, замечательный, «второй Мичурин» - как называла его местная пресса. Только человеком был дерьмовым. Пойманного в саду мальчишку ( да хоть и девчонку) мог избить до синяков и до крови. Лупил, не разбирая куда. Но очень уж вкусные у него были груши.
Они в тот раз нарвались на устроенную Толубеем засаду. Кодла прыснула кто куда, мальчишки лихо перемахнули через забор, невзирая на колючку по его верху, а они с Лизкой замешкались. И она, Томка, просто упала в гущу декоративной изгороди и затаилась. А Лизка заметалась и была поймана.
Садовод цепко держал её за ухо, зыркая по сторонам. Потом сказал
– Ну что, шантрапа? Свидетелей нет? Так получай, – и несколько раз с силой хлестанул Лизку по лицу, разбив губы в кровь. Поволок к калитке в противоположном конце сада и как щенка, пинком, выкинул подругу на улицу. Тамарка слышала, как горько, навзрыд, заплакала в том глухом переулке Лизка.
Сама она всё это время лежала не дыша, с ужасом ожидая, что и её сейчас найдут и изобьют так же. Она тогда понимала, что выскочи она из заросли, предстань перед Толубеем, не осмелился бы он избить ни Лизку, ни её так жестоко. Может в милицию бы сдал. Всё лучше, наверное. Или уши надрал. Но она так и лежала, кусая кулаки и не шевелясь, до позднего вечера – хотя в туалет хотелось нестерпимо. Лишь в густых сумерках выбралась из куста, перелезла через забор, чувствуя, как от страха сводит живот.
Лизка тогда её же и утешала: «Бедная, я бы от страха умерла. Лучше уж пусть побьют, чем когда ждёшь неизвестно чего и придумываешь всякие ужасы».
Дорогие читатели, буду признательна вам за ваши комментарии и лайки. Они помогают продвигать канал. Спасибо.