Продолжение "Воспоминаний" Евгения Петровича Самсонова (адъютанта А. Х. Бенкендорфа)
По прибытии нашего полка в Мариамполь, моя обязанность была возложена на другого офицера, а мне дали разрешение ехать в Ригу, чтобы там предпринять правильное лечение. Лечение это было успешно; мало-помалу начали изглаживаться все последствия моей страшной катастрофы: сначала опала вся опухоль с лица, открылись оба глаза, и я получил убеждение, что зрение не повреждено; потом обнаженные места на лице начали затягиваться новой кожей, что придавало моей физиономии довольно пестрый вид, наконец, и новая настолько окрепла, что я мог, прекратив дальнейшее лечение, ехать домой в Петербург.
В Петербурге я поселился на житье у матушки, которая, имея весьма ограниченные средства, занимала небольшую квартирку вместе с сестрой моей Софьей и братом Александром, за Литейной, в Графском переулке в низеньком деревянном одноэтажном доме Фрязина. Несмотря ни на скудность наших средств, ни на тесноту нашего помещения, я всегда с особым удовольствием воспоминаю эту эпоху моей жизни.
Вскоре, по желанию дяди Николая Александровича Исленьева (здесь командир Преображенского полка), я поместился на жительство в его прекрасном доме на Большой Морской, где мне была отделана очень роскошная и удобная квартирка, из трех комнат состоящая. Я провел две зимы, разъезжая по петербургским салонам и танцуя напропалую.
В конце концов, эта жизнь, пустая и беспокойная, так мне надоела и опротивела, что я решился переменить её и заняться чем-нибудь полезнейшим, вследствие чего на третью зиму я прекратил все мои великосветские выезды, ограничиваясь исключительно семейными и самыми интимными кружками.
Всякое лето я проводил с дядей на великолепной его даче, на Каменном острову, и проводил весьма приятно, занимаясь своими обязанностями службы (я исправлял тогда должность бригадного адъютанта), чтением хороших книг, писанием моего дневника, который ужасно увлекал меня и, смею сказать, сделал мне огромную пользу, потому что, занимаясь этим писанием и, так сказать, беседуя совершенно откровенно сам с собою, я разбирал себя до малейших подробностей, вписывал все замечаемые за собою недостатки, словом, вдумывался в жизнь с моральной точки зрения, и вместе с тем сам собою вырабатывался слог моего изложения и укреплялся почерк далеко неудовлетворительный.
Главным же для меня удовольствием и препровождением времени всегда была охота. С самого начала польского похода, эта наклонность начала развиваться во мне в значительных размерах и в особенности усилилась после первой моей удачи, когда мне довелось убить первого медведя. Это было в окрестностях польского городка Вилькомира: медведь был найден, и охота устроилась нашими полковыми охотниками; дядя Н. А. не иначе согласился дозволить мне принять участие, как с условием, чтобы со мною вместе стоял унтер-офицер нашего полка, надежный стрелок и охотник.
Впоследствии предосторожность эта оказалась нелишней: поднятый медведь пошел прямо на меня, я выстрелил, он повернул назад и, отойдя несколько сажен, в виду нашем, повалился; я пришел в такой восторг, что, не думая ничего, бросился бежать к нему с разряженным ружьем и, не будь при мне унтер-офицера, ухватившего меня за фалды, я бы, кажется, так бы и вляпался в лапы разъярённого зверя, который, будучи смертельно ранен, а не убит, рвал и ломал все попадавшееся ему в когти.
Не добежав несколько шагов, унтер-офицер, так удачно прервавший мой восторг, выстрелом в голову прекратил страдания умирающего зверя. С тех пор мое призвание к охоте получило патент, который в течение всей моей жизни я старался поддерживать, по мере возможности.
В одно из лет, проведенных мною на даче Николая Александровича случилось обстоятельство, которое так врезалось в мою память, что я не могу лишить себя удовольствия рассказать его в подробности. Нужно сказать, что покойный дядя, пользуясь весьма значительным состоянием, имел, как я выше сказал, прекрасный собственный дом на Большой Морской улице и несколько крепостных людей в своем услужении.
Люди эти, хотя я по совести должен сказать, весьма порядочные, не удовлетворяли его желаний, и ему всегда хотелось найти хорошего и в особенности строгого дворецкого, который бы ближе присматривал за прислугой. После долгих поисков ему пришла мысль взять на означенную должность выходившего в отставку старшего унтер-офицера преображенского полка Батурина, заведовавшего всей командой служителей полкового госпиталя, известного дяде, как полковому командиру, за отличного человека и строгого служаку. Высокого роста, очень моложавый, брюнет весьма приятной и благородной наружности, всегда серьезный, редко улыбающийся.
Николай Александрович, предложил ему 100 р. в месяц жалованья, одел его франтом, и Михаило Иванович Батурин, с солдатским георгиевском крестом в петличке, вступил в исправление должности дворецкого и тотчас же начал заводить надлежащий порядок в доме, что разумеется пришлось не по вкусу прислуге, которая немедленно же его возненавидела; но на это не обращено было никакого внимания.
Весною этого года (1832) дядя Исленьев, вздумал сделать кой-какие переделки в доме, и потому, при переезде на дачу со всеми чадами и домочадцами, Батурин был оставлен в городе, для присмотра за работами. По истечении некоторого времени Николай Александрович, должен был отправиться на несколько дней в Царское Село и Графскую Славянку для осмотра расположенного там батальона, и я оставался один на даче.
На другой день по отъезде дяди, часов в 7 утра, с растерянным лицом вбегает в мою комнату и будит меня мой камердинер:
- Евгений Петрович, извольте вставать, у нас несчастье случилось!
- Что такое?
- Сегодня ночью весь дом обокрали; пожалуйте вниз, сами увидите.
Одевшись наскоро, я сошел и действительно нахожу следы пребывания непрошеных гостей. Дом был низенький, одноэтажный с мезонином, окруженный стеклянной галереей; некоторые двери из галереи в сад были обыкновенно заперты и заставлены горкой цветов; тут я нахожу горшки с цветами снятыми на пол, скамейки, на которых они стояли отставлены и двери настежь отворены; у одной из дверей оставлены шерстяные носки, служившие очевидно вору для смягчения шума походки; в гостиной стоял у стены стол, весь установленный разными более или менее ценными безделушками, как-то бронзовыми и фарфоровыми куколками, ящичками разных величин, в том числе некоторые серебряные, а также два серебряные подсвечника и большая подзорная труба на высокой медной ножке.
Все вещи оказались разбросанными и многие украденными, подзорная труба была тоже похищена; в кабинете с письменного стола, в числе нескольких вещей, украдена была деревянная копилка для мелкого серебра, и в ящике стола, в котором находились деньги, оставлено было золото, которым, как видно, вор старался, но не успел сломать замка.
Более всего меня поразило то, что в некоторых комнатах были оставлены наклеенными на мебели огарки свеч, очевидно освещавшие ночную работу. Какая смелость, какая дерзость! Тем более что у нас был специальный сторож, обязанный всю ночь обходить кругом весь дом и прославившаяся во всем околотке своей злобой дворовая собака. Никакого сомнения допустить было невозможно в том, что преступление совершено, ежели не самим сторожем, то кем-либо из своих.
Заарестовав немедленно сторожа, я тотчас послал за полицией, и сам принялся за производство следствия по горячим следам. Все люди, разделяя мое убеждение в невозможности чужому, постороннему человеку совершить такое смелое воровство, настойчиво требовали общего обыска в доме.
Допрошенный сторож с клятвою и божбой утверждал: "Виноват, уснул маленько и ничего не видал и не слыхал; серед ночи, правда, разбудил меня лай Серки, но так как он скоро замолк, то я и не вставал и скоро опять уснул".
Новое доказательство, что вор был свой: пока он приближался, собака залаяла, когда же подошел ближе, Серко признал его и замолк. По более тщательном осмотре местности оказалось, что вор, совершив покражу, вышел со своей добычей отворенной им дверью из галереи в сад, где по дорожкам, по росе, еще видны были его следы, продолжавшиеся в длину всего сада, вплоть до заднего забора, и тут прекращались.
Очевидно, что украденные вещи вместе с их похитителем отправились через забор, следовательно искать их в пределах самой дачи было совершенно бесполезно, что и подтвердилось с прибытием полицейского офицера, сделавшего повсеместный обыск.
Обстоятельство это крайне меня заинтересовало; мне захотелось во что бы то ни стало отыскать вора, и люди тоже, что называется "из кожи лезли", чувствуя, что невольно подозрение падает на домашнего. В числе способов для открытия истины, я придумал немедленно командировать троих из прислуги в город на толкучий рынок, в том предположении, что весьма часто воры стараются как можно скорее сбыть с рук украденные вещи.
Отправив людей, я и сам поехал в город, в доме застал работающих мастеровых и дворника, но Батурина не было дома. В ожидании результата поисков на толкучке, я объявил людям, что буду ждать уведомления на квартире Н. В. Бутурлиной.
Через час или более, запыхавшись в сильном волнении, прибегает ко мне один из моих сыщиков.
- Ну что, Владимир, ничего не нашли?
- Ничего-с, но мы имеем сильное подозрение.
- На кого?
- На Михаила Ивановича.
- Никак вы с ума сошли: из ненависти к Батурину, вы готовы, Бог знает, что на него придумать, и на чем же основано ваше подозрение?
- Вот извольте видеть: приехавши в город, мы прямо отправились в дом, Михайлы Ивановича, не было, а дворник нам сказал, что он и не ночевал дома; тогда мы пошли в его комнату и всюду там вышарили; хотя краденых вещей у него и не нашли, но вот ваша старая фуражка оказалась в его комнате.
- Это ничего не доказывает, старую фуражку я мог выкинуть, и он взял ее как ненужную вещь; а вот интересно было бы знать, от чего он не ночевал дома и где находился?
- Дворник говорит, что М. И. вероятно провел ночь у своей любовницы; мы знаем, где она живет, позвольте нам сбегать обыскать ее квартиру. Нас тем более разбирает подозрение, что на толкучем рынке нам повстречался сам М. И. и на спрос, что мы тут делаем, мы, не желая сообщать о нашем несчастье, отвечали, что так, мол, прогуливаемся, да, кстати пришли посмотреть, не попадутся ли посходнее манишки, вот Алексею нужны.
- Врете вы, - отвечал нам М. И., - не манишки вы пришли сюда искать, а у вас ночью была покража. Вы думаете, не знаю? Сколько раз я вас бранил за вашу беспечность; были бы осторожнее, и воровства бы не случилось; ну да ладно, походите, поищите, да после приходите ко мне чай пить. - Откуда бы ему, - продолжал Владимир, - знать, что у нас на даче случилось: мы никому не сказывали; да и откуда такая великая милость, что зовет к себе чай пить, когда допреж сего никогда этого не бывало?
Умозаключения Владимира мне показались не совсем лишенными оснований.
- Ну, хорошо, - отвечал я Владимиру, - я не только позволяю вам обыскать квартиру любовницы Михаила Ивановича, но дам вам в помощь полицейского офицера, которого сейчас вытребую; но только знайте, что ежели ваше подозрение не оправдается, то Батурин поедом съест вас за оскорбление, и мне трудно будет защитить вас.
- Ну что делать, видно наша судьба уж такая! Только позвольте.
- С Богом!
Мне прислали из полиции квартального, и люди наши с замиранием сердца отправились под его покровительством. По прошествии некоторого времени вновь является ко мне Владимир; но на сей раз уже с сияющим лицом.
- Нашли! - восклицает он при моем появлении.
- Где, что?
- У любовницы! Она было нас не впускала, да квартальный приказал; ну уж пытала же она нас и М. И. стращать и бранить-то всякими словами! А мы-то во всех уголках перешарили - нет ничего! Просто в отчаянность пришли, холодный пот выступал; ну, думаем, дело дрянь! А делать нечего, уходить нужно, да спасибо Алексею.
Дай, говорит, последним делом на печке покопаюсь; а печка-то всего на четверть от потолка; он влез на стул да руку туда и запустил, опять таки ничего! Не достать рукою-то до конца; дай, говорит, какую ни на есть палочку; да стал палочкою-то ковырять, ан что-то отозвалось, он пуще, да и вытащил копилку, что на столе в кабинете стояла, только разломанная и без денег. Ну уж я более ничего и дожидаться не стал, оставил их там с квартальным, а сам сломя голову побежал к вам.
Получив это невероятное сведение, я тотчас вместе с Владимиром отправился в наш дом. Батурин встретил меня на крыльце, как всегда разодетый франтом, с георгиевским крестом в петличке и в цилиндре, лицо совершенно спокойное, как ни в чем не бывало.
- Где ты сегодня ночевал? - спросил я его внезапно.
- Провожал одного знакомого в отъезд, так у них и ночевал, - отвечал он, нисколько не конфузясь.
- Неправда! Ты нынешнюю ночь был и воровал у нас на даче!
Тут был один момент, что лицо его как бы передернуло, но тотчас же он справился:
- Неправда, кто вам сказал?
- Запираться нечего, украденные вещи найдены у твоей любовницы.
- Покажите мне их, коли найдены; где ж они?
В самое это время подъехал квартальный с нашими людьми и со всеми покраденными вещами найденными в мусоре на чердаке.
- Ну что, и теперь будешь запираться? - обратился я к стоящему как истукан и совершенно хладнокровному Батурину.
- Нет, - отвечал он, - теперь запираться уж нечего, украл так украл!
Это спокойствие, это равнодушие, это отсутствие всякого чувства совести, стыда и даже страха предстоящего наказания, поразили меня как громом. Я долго не мог выговорить слова; в первый раз в жизни мне пришлось встретиться с подобным характером, я смотрел на него и не знал, что мне делать.
Наконец, желая чем-нибудь расшевелить эту железную, озлобленную натуру, я начал объяснять ему всю важность сделанного им преступления, следствием которого пропадает вся его 25-летняя непорочная служба, не говоря уже о неблагодарности его к своему благодетелю и в заключение представил ему всю строгость наказания, которому он будет подвергнут на основании закона.
И глазом не моргнул мой Батурин, выслушав мою проповедь, не шевельнулся, и когда я кончил:
- Что тут долго разговаривать, - обратился он ко мне, - коли попался, то значит тому так уж и быть, отправляйте меня куда следуете, и делу конец! Взорвала меня, наконец, такая беспримерная невозмутимость. - Долой с него всё господское платье! - крикнул я вкруг стоящим людям, - наденьте на него какой-нибудь армяк и отведите его в часть.
С истинным наслаждением бросились люди исполнять мое приказание, приговаривая с насмешкой: - Вот, Михайло Иванович, каких камердинеров себе дослужились, - и в порыве своего удовольствия они более срывали, чем снимали с него платье. В продолжение всей этой сцены, Батурин ни на минуту не вышел из своей роли и с невозмутимым спокойствием, на веревочке, отправился в полицию.
Сильное и горестное впечатление произвело на меня это происшествие; я никак не мог себе выяснить что за человек Батурин? Может ли быть, чтобы это было первое его преступление? Такую бесчувственность, такую ничем невозмутимую твердость, такой цинизм, можно только допустить в закоренелом душегубце, разбойнике; а как же рядом с этим 25-ти-летняя беспорочная его служба, безукоризненное поведение, и та доверенность, которой он постоянно пользовался от ближайших своих начальников?
Странно, непостижимо! Но во всяком случае Батурин был человек необыкновенный; мне, по крайней мере, во всю мою жизнь, никогда более не приходилось встречать подобного характера, не смотря на то, что в последствии имел я возможность видеть много преступников и на судах, и в местах их заключения.