Роман Ива Андрича Проклятый двор (1954) литеартурный шедевр. Андрич югославский писатель и дипломат, родившийся на территории современной Боснии и Герцеговины. Единственный югославский писатель, удостоенный Нобелевской премии в области литературы (1961).
Мир как тюрьма «проклятый двор», в котором все лица, нации, сословия перемешаны. Существуют разные тюрьмы: для мелких мошенников, для невинных попавших в беду и даже для мятежных принцев, такой как Султан Джем, претендент на трон Османской империи, находящийся в плену у европейцев: «Из всего, что есть в мире и что представляет собою мир, я хотел создать средство, при помощи которого я бы мог захватить и победить мир, а вышло наоборот – мир сделал меня своим орудием. …А для него, Джема Джемшида, не существует и этой возможности. Весь обитаемый мир разделен на два лагеря – турецкий и христианский, и в обоих для него нет убежища».
Опыт заключения знаком самому писателю. Иво Андрич сам просидел в тюрьме с июня 1914 по март 1915 года, а затем под домашним арестом за подозрения в революционной деятельности.
Сама тюрьма представляется как некий книжный шкаф, где каждый узник — это книга, будь она низкого жанра, с похабным сюжетом, либо возвышенно прекрасна как история Султана Джема. С другой стороны, это характерные портреты безумия. Заключенный Заим постоянно рассказывает про своих бесчисленных жен: «он так раздувает свои приключения, что на них не хватило бы и ста пятидесяти лет жизни». А другой заключенный Хаим явно страдает паранойей, ему везде чудятся шпионы.
Заключение в тюрьме приводит их к безумию: «безумие, словно зараза или пламя пожара, перекидывается из камеры в камеру, от человека к человеку».
Каждый в тюрьме выживает от смертельной скуки благодаря своим историям, у большинства эти фантазии связаны с любовными отношениями с женщинами, они постоянно их рассказывают друг другу.
Сама повесть идет от рассказчика фра Петара, монаха, попавшего в турецкую тюрьму. Он не может рассказать ничего о любви к женщинам, как это делают окружающие. Его завораживает своими рассказами безумный юноша Чамил. Он так привязывается к нему, что приводит его самого в состояния безумия, когда он узнает о его гибели. Петар от одиночества, воображает, что разговаривает с ним.
История жизни Чамила печальна. Он утратил свою судьбу, когда ему не удалось жениться на своей возлюбленной. Причинами были оковы религиозных предрассудков родителей девушки. Опустошенный он замещает свою жизнь чужой. Он одержим судьбой Султана Джема. В своем рассказе он так преображается, что начинает говорить от первого лица, пересказывая диалоги Джема явно никогда им не произносимые.
Чамил очередной безумец каких много в сумасшедших домах, воображающих себя Наполеоном или каким-нибудь ещё историческим героем. Чамил так погрузился в судьбу беглого принца, что сходит с ума переживая его историю как свою: «…в какую-то минуту этой глухой ночи за пределами времени, которое солнце отмеряет восходами и заходами, за пределами человеческих отношений, Чамил открыто и гордо признал, что он – то же, что и султан Джем, то есть несчастный человек, который, попав в безвыходное положение, не желает и не может отречься от себя и не быть тем, что он есть.
– Я – это он! – сказал он раз тихим, но твердым голосом, каким произносят решающее признание».
Если Петар был больше слушателем историй «проклятого двора», то покинув тюрьму он стал рассказчиком, так история Султана Джема не умерла вместе с Чамилом, она продолжилась в пересказе монаха. Как не вспомнить знаменитую строчку Шекспира:
«Жизнь — ускользающая тень, фигляр,
Который час кривляется на сцене
И навсегда смолкает; это — повесть,
Рассказанная дураком, где много
И шума и страстей, но смысла нет».
Забавно, но Андрич показывает, что происхождение мифотворчества и самой литературы кроется в болтливости и безумии: "Мы всегда в той или иной степени склонны осуждать людей, которые много говорят, особенно о делах, их непосредственно не касающихся, и даже с презрением называем их сплетниками и болтунами. И при этом не берем в расчет, что у этого человеческого, чисто человеческого и так часто встречающегося порока есть и свои положительные стороны. Что бы мы знали о чужих душах и чужих мыслях, о других людях и даже о себе самих, о других слоях общества, о незнакомых краях, землях, которых мы никогда не видели и вряд ли когда-либо увидим, если бы не было людей, в устной или письменной форме повествующих о том, что они видели или слышали и что, в связи с этим думали и пережили? Мало, очень мало. Если же их рассказы несовершенны, подчинены личным страстям и интересам или не очень точны, то ведь у нас есть свой собственный разум и опыт, и мы, анализируя и сравнивая эти рассказы между собой, можем кое-что из них принять, а кое-что частично или целиком отвергнуть. Кто умеет терпеливо слушать или читать, всегда почерпнет для себя крупицу истины».
История не умирает, она переживает рассказчиков, так роман Ива Андрича начавшись с могилы и смерти, смертью и завершается: «Нет больше ни рассказов, ни рассказчика. Будто не осталось и людей, ради которых стоит смотреть, ходить, дышать. Нет ни Стамбула, ни Проклятого двора. Нет юноши из Смирны, умершего раньше смерти – когда бедняга поверил, что он был или мог быть несчастным Джемом, братом султана…Нет ни человеческого зла, ни надежды, ни противоборства, которое их всегда сопровождает. Ничего нет. Только снег и тот простой факт, что все умирает и уходит в землю».
И Османская империя придет к своему закату, это предвещает один из узников: «Если хочешь понять, что представляет из себя то или иное государство и его правительство и что ожидает их в будущем, постарайся узнать, сколько в этой стране честных и невинных людей сидит по тюрьмам и сколько злодеев разгуливает на свободе. Это тебе все скажет».
Но все ли умрет? Замогильный голос фра Петара, звучит в мимолетных воспоминания молодого монаха, который слушал его пересказ пересказа, а мы слышим все голоса вместе. И сама история, рассказанная автором, не принадлежит ему, его собственное творение, выйдя из-под его пера обретает свою собственную жизнь в сознании и интерпретациях читателей. Судьбы людей, запечатленные в слове, переживают их бренность. Не зря самая последняя строчка упоминает «ножовку» ведь с её помощью можно подпилить решетку тюрьмы, и сбежать… так и искусство слова способ избежать смерти.
Джем и художники
Свидетель жизни Джема был художник Андреа Мантенья, в своем письме к Франческо Гонзага, он создает словесный портрет принца. Он обещает написать его протрет, к сожалению портрет на сегодняшний день не найден. Мантенья является зятем Джентиле Беллини, который посещал Турцию и написал в том числе отца принца Джема, Мехмеда II .
Известно, что Пинтуриккио изобразил Джема на фресках в замке св. Ангела, но эти росписи ныне утрачены. По мнению биографа Джема Л. Туана, не существует подлинных портретов принца. Однако некоторые историки, в том числе историки искусства, уверены, что на фреске Пинтуриккио «Диспут св. Екатерины Александрийской с философами перед императором Максимилианом» в Апартаментах Борджиа в Ватикане есть изображение Джема. Известно, что Пинтуриккио писал «Диспут» в то время, когда Джем был в Риме. Филипп Шафф полагал, что портретом Джема является изображение всадника на белом скакуне в правой части фрески. Эту версию поддерживает большинство искусствоведов, поскольку описание очевидцами внешности Джема содержало «крючковатый нос». Однако это не единственная существовавшая версия. Достаточно распространённым было и остаётся мнение, что Джем нарисован стоящим рядом с Екатериной в белом тюрбане.
Письмо Андреа Мантенья Франческо Гонзаго
Рим, 15 июня 1489
Прежде всего-мои сердечные приветы!
Так как слава и блеск сиятельного дома Гонзага наполнили всю Италию, в особенности же Рим, приобретенными вами почестями, то я этому бесконечно радуюсь и счастлив тем, что все здесь без конца кричат громким голосом: Гонзага, Гонзага! Турок, Турок! Марко, Марко! Я надеюсь, я даже вполне уверен, что ваша светлость не уступит никому из многочисленных ученейших синьоров этого дома. Да дарует бог мне еще столько жизни, чтобы я смог увидеть это так, как того желает мое сердце.
Настоящим я удовлетворен, а это кажется мне достойным началом, так как внушает мне надежду на хорошую середину и наилучший конец. С теми скромными способностями, которыми я обладаю, пытаюсь я, ваш слуга, настолько прославить здесь вашу светлость, насколько это позволяют мне силы моего слабого таланта. Из любви к вашей светлости его святейшество, наш господин, охотно видит меня, и так же поступает весь дворец. Правда, я не имею ничего, кроме своих расходов, и не получил до сих пор никакого жалования, даже самого ничтожного. Да я и не буду ничего просить, так как намереваюсь служить вам. Поэтому я прошу вас не забывать вашего Андреа Мантенья, чтобы он не потерял своего содержания, которое ваш светлейший дом сохранял за ним в течение долгих лет, так как Дела не могут итти хорошо, если не имеешь ни здесь, ни там.
Таким образом, мой сиятельный господин, препоручаю себя вам и прошу вас позаботиться об этом. О моих работах и о моем рвении, полагаю я, ваша светлость осведомлены. Произведение велико для одного человека, который хочет прославиться, да к тому же еще здесь, в Риме, где так много образованных и способных людей. И так как варвары первыми получают здесь приз, то мне придется получить его последним. За сим препоручаю себя вашей светлости.
Брата Турка сторожат здесь, во дворце нашего господина.
Наш господин доставляет ему самые разнообразные забавы, как-то: охоту, музыку, пение и тому подобное. Часто приходит он есть сюда, в новый дворец, где я пишу, и для варвара держится вполне хорошо. В нем видна некоторого рода гордая величественность, и он никогда не снимает шапки перед папой, так как он вообще ее не носит, равно как никогда не снимают шапок перед ним. Ест он пять раз в день и столько же раз спит; пьет воду перед кушаньем, как если бы туда положили сахар, как для обезьяны [come zuccaro drento per la simia]. После еды он дудит в стеклянную трубу, и это делается вместо того, чтобы сказать, чтобы не приносили халата. Он открыт спереди, - не скажу так, как зерно ячменя, но как венецианская бочка. Разрез халата днем расстегнут [Ha un occhio che tra di stombechinal, а когда он его закрывает, что случается довольно часто, то имеет почти такой же вид, как брат Рафаэль. Он многое делает как великий мастер, ничего не имея. Поступь у него слоновая.
Свои очень его одобряют и говорят, что особенно хорошо он ездит верхом. Это, может быть, так: никогда я не видел, чтобы он потерял стремя или дал какое-либо доказательство противному.
Он очень жестокий человек; четыре человека сразу пытались его убить; как говорили уже после того, как они были мертвы, они не могли избавиться [от пыток?] четыре часа.
На этих днях он так избил кулаками своего переводчика, что пришлось отнести его в реку, чтобы он мог восстановить свои потерянные силы. Полагают, что его часто посещает Бахус.
В общем, свои его боятся. На все он обращает мало внимания, Как тот, кто не понимает, и тем менее может составить суждение.
Жизнь его протекает совершенно по его вкусу. Спит одетым, аудиенцию дает сидя, как парфяне, со скрещенными ногами.
На голове он носит тридцать тысяч канн тонкой материи*; он
* Канна—мера длины, равная 2 метрам, тонкая материя —lodesusana.
носит также пару таких длинных башмаков, что должен принимать позу, чтобы их не было видно [che gli attegia per non esser veduto, et totam facit stupire brigatam].
Я нарисую и пошлю его вашей светлости таким, каким я его вижу. Я послал бы его уже теперь, но я воспринял его еще не совсем хорошо, так как иногда он производит одно впечатление, иногда другое, совсем как влюбленный, так что я не могу еще хорошенько запечатлеть его в памяти. Вообще же у него страшное лицо, и именно тогда, когда его посещает Бахус. Однако я не хочу больше надоедать вашей светлости моим смешным и даже беззастенчивым писанием. Еще и еще раз свидетельствую свое почтение и прошу простить меня если я здесь слишком разоткровенничался.
____________
Упоминаемый в письме Турок —Джем брат царствовавшего в то время султана Баязета II. Он был взят в плен родосскими рыцарями, послан к французскому королю, который в свою очередь переслал его папе. В марте 1489 г. он торжественно въехал в Рим. Папа выдал ему немедленно 700 дукатов, подарил много роскошных одежд, назначил свиту из своих слуг и т.д., но в то же время стерег его, так как султан Баязет, видя в брате опасного соперника, поддерживаемого в частности египетским султаном, платил папе ежегодно 40 000 дукатов за то, чтобы Джем не был освобожден, и это же ставил условием сохранения мира между турками и христианами (любопытно, что роль тюремщика Венеция не раз отклоняла от себя, конечно, из дипломатических соображений). Другие современные сведения подтверждают правильность наблюдений Мантеньи.
