Продолжение воспоминаний генерал-майора Николая Ивановича Цылова
Апреля 9-го 1821 г. последовал приказ о прикомандировании меня к артиллерийскому училищу для преподавания математических наук и исполнения должности дежурного офицера. Забыл я ухаживания за молодыми девицами и дамами; словом, с поэтической и боевой жизни на Кавказе я перешел к жизни холодной и грустной прозе.
В двадцатых годах в училище поступил преподавателем французского языка лектор французской словесности в Петербургском университете Иван Алексеевич Тилло, считавшийся в то время лучшим преподавателем французской словесности и языка в Петербурге. Он преподавал в инженерном училище, и по неутомимости своей давал и частные уроки, получая за урок по 25 р. ассигнациями. Тилло был женат, но с женою не жил, а почему? Это их дело.
Первоначально он из скупости ходил на уроки пешком, но как уроков у него более и более прибавлялось, то он для сохранения времени купил лошадь и дрожки. За лошадь он заплатил 250 р. ас., но она оказалась пугливою. Кучер, служивший у него, неоднократно говорил барину, что эту лошадь надо продать, а купить другую.
Тилло согласился и приказал кучеру отыскать купца. Кучер ответил, что за нее дают 200 руб. - Как можно, - сердито ответил Тилло, - меньше 250 рублей её не отдам, я сам заплатил эту сумму! На другой день, в восьмом часу утра, он поехал из горного корпуса (где имел казенную квартиру) на лекцию в инженерное училище. Исаакиевским мостом, начал накрапывать маленький дождь; Тилло, сидя на дрожках, раскрыл быстро зонтик, отчего лошадь испугалась, понесла, опрокинула дрожки.
Бедный Тилло упал и переломил себе ногу выше колена. В это же время ехал в инженерное училище на лекцию и учитель немецкого языка Иван Иванович Вернер. Вернер, увидев Тилло лежащим на мостовой, остановился, и с помощью глазеющих посадил его в коляску и отвез на квартиру его в горный корпус. Тотчас пришли доктора, перевязали больному ногу, и Тилло немного уснул.
На другой день обнаружился сильный жар и бред, к вечеру он пришел в себя, потребовал бумаги и стал писать духовное завещание, но не мог. Пригласил к себе эконома и полицеймейстера горного корпуса и начал им диктовать завещание, в котором он назначил учителю Вернеру 30 т. рублей, потом друзьям, кому 20 т., кому 15 т., кому 10 т., наделил и всех знакомых тысячами, словом кто к нему ни пришел бы, каждому назначал сумму денег; даже швейцару корпуса и кухарке своей назначил по 2 т. рублей; так что сумма, назначаемая им по духовному завещанию, достигла до 560 т. рублей.
Все удивились такой сумме, никак не предполагая, чтобы Тилло обладал таким большим капиталом. Духовное завещание засвидетельствовали и отдали для хранения казначею корпуса. На третий день ему сделалось хуже, и с тех пор болезнь более и более стала увеличиваться; в ноге оказалась гангрена, и на шестой день он скончался. Квартиру его после похорон запечатали и чрез шесть недель официальным порядком начали приводить оставшееся его имущество в известность. Что же оказалось?
Покойный в болезни и сам не помнил счета своим деньгам: у него было 700 т. рублей, из которых 560 т. выданы лицам в завещании прописанным, а 140 т. были отданы его жене, которая явилась только в квартиру своего мужа на похороны. Тилло был очень скуп, ходил всегда в одном, довольно изношенном фраке, ел тухлые рябчики, и наконец погиб оттого, что не хотел потерпеть 50 р. убытка при продаже лошади за 200 р.
В июне 1823 г. скончался инспектор всей артиллерии барон Меллер-Закомельский (Петр Иванович). За недостатком офицеров меня нарядили на похороны с артиллерией учебной артиллерийской бригады. Похороны были назначены в Лютеранской церкви Св. Анны, что на Фурштатской улице. Войско пришло в 4 часа полудня и расположилось фронтом против церкви. Когда войско установили, дано было знать, что генерал-фельдцейхмейстер великий князь Михаил Павлович прибудет к войску ровно в 6-ть часов, и тогда начнется обряд похорон.
День был жаркий, солнце ярко озаряло Петербург. Скомандовали войску: "Ружье к ноге, стоять вольно!" Из любопытства я пошел в церковь, где стоял гроб с покойником, окруженный подушками с орденами. Вся внутренность церкви была обита черным сукном, множество свечей были зажжены, но свет от них против солнечного света на улице был совершенно ничтожен. Вошедши в церковь с улицы, я от темноты почти ничего не видел, пока глаз начал привыкать к свету от свеч.
Постепенно предметы стали отделяться, и наконец, я мог различать не только очерк людей, но и их лица, цвет одежды и даже ясно стал отличать миловидность одной дамы от миловидности другой. Таким образом, я взглянул на хоры полные дам, и мне бросилась в глаза одна молодая девица прелестной наружности. С этой минуты взор мой обращен был только на нее. Дрожь пробежала по жилам моим, и я задумался, при довольно сильном биении моего сердца.
"Что делать? - подумал я. Если уйду к фронту - приятное очарование моё исчезнет. Где я найду её? У кого могу узнать, кто она? Что она? Её фамилию? Место её жительства?". Судьба толкнула меня сильно, как бы ударом в шею, и я почти бегом выбежал на улицу, прямо к командиру и, притворившись больным, отпросился у него от фронта. Командир, уволив меня, перед взводом поставил фейерверкера.
Я тотчас же ушел в церковь; опять слепота меня одолела, пока глаз привык к свету церковному. Минут пять я не находил очаровавшей меня девицы. Наконец, взор мой отыскал ее, и с той секунды я уже не спускал с нее глаз. Ровно в шесть часов великий князь вошел в церковь. Я спрятался за публикой, чтоб Его Высочество, лично зная меня, не заметил, что я во всей форме.
Начался обряд отпевания, а я всё не спускал глаз с поразившей меня личности. Отпевание кончилось. Его Высочество впереди, взявшись за скобку гроба, выносил покойника с генералами окружавшими гроб. При постепенном приближении гроба к двери, близ которой стоял катафалк, публика, стоявшая на хорах, начала тихо двигаться к лестнице, ведущей с хоров. Я, заметив цвет шляпки, которая была надета на прелестном существе, стал внизу у самой лестницы и смотрел на сходившую публику.
В верху на первой еще ступени я усмотрел её, и по мере приближения к самому сходу, сердце мое приятно билось. Увидев её уже близ себя, очарование моё все более и более увеличивалось. Я вышел за ней и в толпе публики шедшей по тротуару в Литейному проспекту следовал за ней сзади в одной сажени расстояния. Повернули налево по Литейной, публика все более и более редела, так что преследование за ней мне делалось яснее и яснее.
На углу Пантелеймоновской улицы Его Высочество, ехавший верхом за гробом, остановился и пропустил мимо себя войско, сопровождавшее покойника.
Когда войско прошло мимо Его Высочества, тогда великий князь, сойдя с коня, сел в коляску и поехал по Пантелеймоновской улице к Цепному мосту. Остановившаяся публика против великого князя, пропускавшая мимо себя войско, двинулась кто вперед, кто назад и кто куда. Предмет же мой в сопровождении одной дамы продолжал путь по Литейной, а я, чтоб не было заметно мое за ними следование, немного поотстал, продолжая путь мой до дома, в который они взойдут. К счастью моему, я увидел, что обе дамы вошли в подъезд дома Азанчевского.
Я, ускорив ход, вошел в подъезд того же дома и увидел уже их поднимающихся на второй поворот лестницы, на площадке которой была дверь, куда они вошли. Я остановился на той площадке и не решился тотчас войти в ту дверь, а выждав пока эти дамы сняли с себя бурнусы и вошли из передней в комнаты, что продолжалось около двух минут, отворил дверь и спросил у человека: "здесь ли живет полковник Чемезов?", - назвав первую попавшую в голову фамилию. Человек ответил: "Никак нет". "Кто же здесь живет?" - спросил я.
Он сказал, что здесь живет майор Принц, служащий в департаменте путей сообщения. Я тотчас вышел и в размышлениях отправился домой в артиллерийское училище, где имел казенную квартиру и жил вместе с товарищем Ф. Д. Петерсоном. Рассказав ему о поражении моего сердца, мы стали придумывать, как с нею познакомиться, как приступить к сватовству и проч. и проч.
Выслушав все предложения и советы товарища, я сказал ему: "Нет, любезный! Это все долго, надо спешить, время драгоценно, тратить его не должно. Потерять время, значит потерять всё, как сказал Наполеон 1-й, и потому завтра же утром я отправлюсь к майору Принцу и с ним познакомлюсь, а теперь ляжем спать. Утро вечера мудренее!"
Товарищ мой был человек прозаический; во все время нашего спора он был против женитьбы и потому своим советом откладывал сватовство на дальний срок. Я совершенно был с ним не согласен. Тогда мой "ледяной товарищ", для большого меня разочарования, вытащил известную сатиру Буало о женщинах. Я лежа, в постели закурил трубку, а он после многих моих описаний счастливого супружества сел возле меня и начал читать...
На другой день, в 9 часов утра, я оделся в мундир, надушился, надел свой бриллиантовый перстень и отправился на Литейную в дом Азанчевского, в квартиру майора Принца. Вошед в переднюю, я спросил человека, который чистил там сапоги: "дома г-н Принц?" Он ответил: "дома". "Пойди, доложи, что пришел офицер". Он, оставив сапог с колодкой на ларе, пошел к барину, который сказал, что принять меня не может, потому что не одет.
Тогда я сказал его камердинеру: "Скажи г-ну майору, что я прошу его принять меня в сюртуке". Вероятно г. Принц сам заинтересовался узнать, в чем дело и приказал просить меня в кабинет. Я тотчас же вошел к нему, и только что отрекомендовался, в кабинет вошла его жена, молодая красивая, быстрая и, кажется, очень веселая. Я сконфузился и не знал, как начать рассказ о причине, которая побудила меня прийти к Принцу.
Я и краснел, и бледнел, и дрожал, и заминался, начинал говорить о погоде, тотчас переходил к другому предмету, так что они могли счесть меня за помешанного; но в это время принесли им кофе, и милая хозяйка приказала чашку кофе принести мне; как только она отдала это приказание, г. Принц предложил мне свою чашку с кофеем, я отказывался, но он сказал: "мне тотчас принесут".
Медленно я начал пить кофе, и к моему счастью хозяйка спросила у меня: "какой это у вас мундир?". Я ответил, артиллерийский, и с этим ответом робость моя пропала. И мне вдруг пришла мысль: не подруга ли хозяйки та девица, которая вчера вечером была у нее с какой-то дамой? С этой мыслью я, как бы охрабрившись, начал с ним разговор так: "Нет сомнения, что вам любопытна причина столь раннего моего визита. Но если вы узнаете, то не осудите меня. Я ищу счастья"!
Рассказав им про вчерашние похороны, коснулся я того, как поразила меня та девица, в которую так внезапно я влюбился, и как неуклонно мое желание узнать кто она? Судьба, чтоб исполнить мое желание, указала на вас, потому что я преследовал эту девицу.
М-mе Принц не дала мне продолжать и с весьма приветливой улыбкой, быстро и неожиданно, сказала мне: "А! знаю, знаю, это m-llе Бриммер с матерью, они живут в Екатерининском институте, так как мать ее там инспектрисой". А г-н Принц прибавил: - она вдова, муж ее был артиллерийский ген.-майор и лет девять как умер.
Я искренно поблагодарил их за удовлетворение моего любопытства и продолжал мой рассказ так: "Я служу в артиллерийском училище, в одном из высших военно-учебных заведений, преподаю там математику и исполняю должность дежурного офицера, куда неблагонадёжного офицера не возьмут. Это мой аттестат. Это моя рекомендация. Обо мне справиться легко, меня там хорошо все знают. Я пришел к вам, с благонамеренною целью, убедительно просить вас познакомить меня с г-жой Бриммер, так как я намереваюсь сделать предложение ее дочери и просить ее руки. Верьте истине моих слов. Я человек благородный".
Только что я окончил последнее слово "благородный", супруга Принца, с радостью, быстро и скоро сказала мне: "Приходите к нам в четверг обедать. Они тоже будут". Я не вытерпел, мгновенно поцеловал ей ручку и сказал: - В два часа я познакомился с вами как с родными, и уверяю вас, что с тех пор, как я увидел m-lle Бример, я забыл математику, вместо которой, из головы моей не выходят стихи поэта Жуковского.
Время со вторника до четверга, казалось мне годом. На лекциях был рассеян. Товарищ мой беспрестанно спрашивал меня: "Что с тобою делается?" и удивлялся, как я мог перемениться в два дня. Он догадывался и подсмеивался надо мною, но я старался затемнять его подозрение и почти беспрерывно уходил из квартиры. Наконец настал четверг. К трем часам полудня я оделся самым тщательным образом и пошел к парикмахеру, где завился, надушился, оправился и франтом явился к г-ну Принцу.
Мадам Бриммер с дочерью были уже там. Представьте, читатель, я в одной комнате с милейшей красавицей! Представьте ту минуту, когда m-me Принц представила меня своим дамам! Я покраснел от волнения и робко вступил в разговор. Веселая хозяйка, обратившись к нам, предложила идти кушать. Меня посадили против m-lle Бриммер. Ширина стола была не более одного аршина, и потому мне очень удобно было оказывать все угождения своему vis-à-vis.
Я наливал ей в стакан воды, говорил ей комплименты, расспрашивал о жизни ее в Институте, и к концу обеда разговор сделался оживленный, общий, тем более что г-н Принц подпускал насчет меня очень тонкие шутки, но весьма деликатные. M-me Принц спрашивала меня, сколько мне лет, и даже сделала замечание: "Пора уже вам жениться!" Я покраснел и еле-еле ответил, что это всё зависит от судьбы.
Обед скоро кончился, и мы встали. Все разошлись по разным комнатам, а я как-то остался в обеденной комнате вместе с m-me Бриммер. В самой этот момент мне пришла в голову одиннадцатая заповедь: "не зевай!" И я тотчас подошел к ней, и тотчас вступил в разговор с нею. Мы сели па диван, разговор наш оживлялся более и более, как вдруг я ей сказал: "Мне очень нравится дочь ваша, и я совершенно был бы счастлив, если бы вы были моею матерью и дозволили бы мне просить ее руки!" Представьте, читатели! Она ответила мне: "Моя Минхен уже невеста и обручена".
Я вскочил с дивана, хлопнул руками и начал расспрашивать, кто этот счастливец, которому будет принадлежать дочь ваша? Она ответила, что он за границей.
- Давно ли она обручена?
- Месяцев уже пять.
- Когда же будет свадьба?
- Не знаю, вероятно, когда он приедет из-за границы.
- Пишет ли он письма?
- Месяца три тому, как мы получили от него одно письмо.
- Как это может быть? Значить он ее не любит? Позвольте вас просить, продолжаю я, позвать вашу дочь, чтоб нам втроем решить этот вопрос?
- Как это можно? - ответила она. - Жених ее, негоциант Гоппе, человек очень богатый.
При этом слове я ей сказал: "Я видал, как горькие слезы через золото текут! Напрасно вы берете на себя решать судьбу вашей дочери. Неужели вы думаете, что дочь ваша не волнуется тем, что жених не пишет ей три месяца? Он может не писать еще три месяца, год, и так далее! Прошу вторично призвать к себе дочь, прибавляя к моей просьбе: Если дочь ваша, узнав в чем дело, скажет "нет", то я успокоюсь, а вы перед Богом и перед дочерью будете правы".
После этих слов моих m-me Бриммер громко сказала: "Минхен, Минхен!" И за этим вызовом Минхен вошла, и мать с дочерью начали говорить по-немецки. При входе Минхен, я встал и предложил ей свое место возле матери; на она моего продолжения не приняла, и мы оба стояли.
Говорила одна мать; Минхен молчала, покраснела, долго, долго не отвечала, держа в руках носовой платок, кончик которого другой рукой щипала. Наконец, о Боже, Минхен сказала восхитительное для меня: "Да". Тотчас я бросился к ней и поцеловал ее ручку. В это время она уподобилась розану, только что распустившемуся. Г-н Принц с женою вошли к нам и застали нас в радостных слезах и меня целующего ручку матери.
Я снял с пальца Миночки (сокращенное имя Вильгельмины) обручальное кольцо и отдал его матери, прося, чтобы завтра же это кольцо она отправила к бывшему жениху.
Я воскрес, я успокоился, я очаровался, радость моя выскакивала из души моей, и в это время я чувствовал разлитие на меня всей благодати Господней! Несчетно целовал ее ручки и испытывал благополучие, которое в жизни так сильно в первый раз меня обласкало.
По окончании этой сцены, я предложил всем нам ехать гулять на дачу Дурново. Быстро побежал я на улицу, нанял две коляски, купив в кондитерской Молинари конфет, чрез полчаса возвратился к Принцу. Подали шампанское. Я от сильного чувства благодарности к хозяевам, крепко поцеловал ручку m-me Принц, а его чуть не задушил в моих объятиях. После сего мы отправились на дачу. Разумеется, я сел в коляску возле Миночки, с m-me Принц; а мать ее с г-м Принцом и с детьми поместились в другой коляске.
Во время гулянья, при беспрерывных моих благодарностях, приносимых мною супруге г. Принца, она сказала мне при Миночке: "Не столько благодарите меня, сколько вы обязаны судьбе и стечению обстоятельств, по которым Минхен, моя подруга, обязана была дать слово г-ну Гоппе. Maman упросила ее выйти замуж за Гоппе, потому что Гоппе богат, но Минхен его не любила и всегда говорила мне: "Какой он противный!"
Действительно судьба моя подоспела кстати. В 10 уже часов вечера, мы поехали обратно, и я довез мать и дочь до Екатерининского института, высадил их у крыльца, поцеловав им ручки, и сказав "до завтра", отправился в той же коляске в училище.
Каждый день я подъезжал в коляске к Екатерининскому институту, не смея входить в комнаты, где жила мать моей невесты, как в женский строгий монастырь. Я увлекал мать с дочерью ехать со мной кататься на одну из каких либо дач. Наконец, чрез начальницу института, с доклада Её Императорскому Величеству Марии Фёдоровне, мне дозволено было от 6-ти до 8-ми часов вечера ходить к инспектрисе Бриммер, с которой дочь ее Минхен жила вместе, как уже окончившая институтский курс. Разрешению этому я был очень доволен, так как нанимать всякий день коляску было для меня довольно дорого.
В конце июня 1823 г. я аккуратно каждый день в 6-ть часов являлся в институт. Воспитывающиеся там девицы, разумеется скоро узнали, что я жених Минхен, и потому мне было конфузно проходить чрез длинный широкий коридор, в котором гуляли девицы, а они, только что завидев меня, тотчас кричали: "Минхен! Минхен! Жених пришел!" При этом они бегали, суетились, и пока я шел, из любопытства обгоняли меня, останавливались и смотрели мне в лицо как бы на какое чудо или на какое-нибудь происшествие случившееся.
Среди сотни девиц появился военный, молодой мужчина 24-х лет: действительно происшествие для них! Я приехал в институт с моею матерью, чтобы познакомить ее с невестой. Старушка мать моя, увидев Минхен, от радости заплакала, и на возвратном пути, сидя со мною в коляске, удивлялась, как она выходит замуж за меня, за бедного офицера, при такой ее красоте и при таком блестящем воспитании!
Я, как лютеранин, просил пастора Фольборга церкви Св. Петра, что на Невском проспекте, сделать троекратный в церкви оклик о вступлении моем в брак с дочерью умершего артиллерии ген.-майора Бриммера Вильгельминою. Представьте, читатель, после первого оклика, к пастору Фольборгу явился прежний жених Миночкин, негоциант Гоппе, и объявил протест в том, что с этой девицей он обручен, и что свадьба моя состояться не может. Что тут делать? Вести процесс, значит отложить свадьбу на неопределённое время! Я успокоился, вспомнив стихи:
Не рассуждай, не хлопочи.
Безумство ищет, глупость судит!
Дневные раны сном лечи,
А завтра быть тому, что будет.
Живя, умей всё пережить,
Несчастье, радость и тревогу, -
Чего желать? О чем тужить?
День пережит, и, слава Богу!
Действительно, на другой день как я узнал о протесте со стороны Гоппе, я по обыкновению приехал в Екатерининский институт к невесте, и там застал подполковника Альбедиля, который командовал артиллерийскою ротою, расположенною в лагерях за охтинским военным поселением. Альбедиль был родной брат матери моей невесты. Человек он веселый, бойкий и с большим характером.
Он вскочил и сказал: - Ах, проклятый! Я его проучу! Поехал он к Гоппе, познакомился с ним так, как бы подружился. Альбедиль обещал ему показать пороховой охтенский завод и в заключение сказал: - Приезжайте завтра ко мне обедать, и я пришлю за вами экипаж. На другой день, 13-го августа, Гоппе приехал в лагерь, нисколько не подозревая политики Альбедиля, которая была известна только мне.
Чтоб иметь успех затеянного дела, я, по данному Альбедилем мне наставлению, 12-го августа поехал на Петербургскую сторону во 2-й кадетский корпус к пастору Цахарту, прося его окликнуть меня в кадетской лютеранской церкви, и вместе просил его 16-го августа в этой же церкви обвенчать меня. Пастор Цахарт согласился, а я тотчас же о том написал Альбедилю для его соображений.
Настало счастливое для меня число 16-ое августа! Перенесено было ко мне на квартиру убогое приданое моей невесты, состоявшее из маленького комода берёзового дерева, на котором было поставлено зеркальце в пол-аршина, исполняющее должность трюмо. Вот и все, в чем состояло богатство несравненной моей Миночки. Диван, шесть стульев и кровать я перед свадьбой купил.
Желаете знать, что сделалось с г. Гоппе? Жизнь его кончилась трагически. Три дня, пока я был обвенчан, он находился под дружеским арестом у Альбедиля, который под разными предлогами находился у него в лагере и отпущен им 17-го августа, на другой день после моей свадьбы, и только через три дня он узнал, что Минхен уже обвенчана. Это так его поразило, что он пришел домой в гостиницу, в которой по приезде своем в Петербург остановился, лег на диван и зарезался!
Ровно через 9-ть месяцев родился у нас сын Владимир. Средства к жизни нашей быстро стали увеличиваться от пансионеров, которых я брал для приготовления к экзамену в артиллерийское училище. Мне дали казенную квартиру, и я трудился много, в занятиях как по службе, так и по преподаванию математических наук.
В 1824 г. на лето я переехал с женою и ребенком в Петергоф, в место моей родины, где познакомил жену мою с тою старушкой, которая мне, пятилетнему, пришивала пуговку и которой тогда я дал слово на ней жениться.
Средства мои год от году увеличивались, так что я от трудов своих получал до 15 т. ассигнациями. На ежедневное преподавание математики, более восьми часов в день, то в училище, то дома, приготовляемым мною к экзамену пансионерам меня очень изнурило. По совету докторов, я должен был отдохнуть и подал рапорт, в котором просил перевести меня в 6-ю артиллерийскую бригаду, расположенную в Тамбовской губернии, дабы там пользоваться липецкими водами. Перевод состоялся, и я в марте месяце 1825 г. отправился в Козлов.
По приезде нашем мы остановились в гостинице. Я тотчас оделся во всю форму и отправился к бригадному командиру являться. О, артиллерия! О, прекрасная артиллерия! Бригадный командир принял меня обходительно. Приезд из Петербурга молодого женатого человека, в уездном городе составляет происшествие. Любопытство жителей видеть новые личности, а особенно любопытство дам видеть петербургские наряды и моды, едва ли больше, чем бы видеть Патти и слышать её голос в первый день концерта.
К вечеру весь Козлов уже узнал о нашем приезде и о той миловидности, которою обладала моя жена. Городничий так был к нам внимателен, что нашел нам довольно удобную квартиру в одноэтажном деревянном доме. Супруга городничего прислала жене моей горничную, так как у нас была одна только нянька, которую мы привезли из Петербурга, да еще денщик, определенный ко мне еще на Кавказе.
В Козлове я прожил весело и счастливо до марта 1826 года. В марте же месяце я получил новое назначение: чиновником по особым поручениям к Гавриилу Александровичу Игнатьеву, директору артиллерийского департамента. Директор, обратив на меня особенное внимание и доверие ко мне, беспрестанно давал мне командировки. Сначала послал меня в г. Валдай для заготовления парковых повозок, потом командировал меня к крепости Эривани для постройки там подъёмной машины Ломбара, служившей для поднятия осадных орудий на лафеты.
Все это я исполнил в точности. Когда же я возвратился, то через две недели директор мне объявил, что имеет намерение командировать меня в Симферополь для исполнения одного важного поручения. Я отказался по болезненному моему положению, так как лечиться на водах в Липецке не имел времени. Жена моя упрашивала, чтоб эту должность я оставил.
Средства мои к жизни истощились. В артиллерийском училище я был по своим средствам в блестящем положении, и потому, получив благословение моей жены, я отправился к главному начальнику училища г.-майору Петру Яковлевичу Перрену, объяснил ему моё положение и просил, чтоб он принял меня обратно в училище. Генерал Перрен приказал мне написать докладную записку, которую я и подал на другой день.
Доложено им моей записки общему благодетелю артиллерии, его высочеству великому князю Михаилу Павловичу, который знал меня лично; он соизволил изъявить свое согласие на перевод меня в училище дежурным офицером. По исполнении разных формальностей состоялся о переводе моем высочайший приказ.
О, радость! Я опять в артиллерийском училище. Опять принялся за преподавание уроков. Жена моя блаженствовала, и я доставлял ей все удобства к жизни. Мы возобновили все знакомства и женины, и мои. Главное знакомство жены моей было с семейством консула Танка. Читатель припомнит, что жена моздокского коменданта была в летаргическом сне, и чуть-чуть ее не похоронили, если бы она во время отпевания не проявила жизни.
Она совершенно выздоровела; после же смерти мужа, оставшись бездетною вдовою, уехала в Петербург, имея от роду 25 или 26 лет. Представьте, читатель, я узнаю в супруге консула ту самую вдову, которая была женою моздокского коменданта. Она узнала и меня, старого своего знакомого и, разумеется, наше знакомство еще более укрепилось и обратилось в знакомство дружеское.
Каждую неделю мы у Танков обедали, и меня очень удивляло, что супруга Танка окружена была уже дочерью Элалией и тремя сыновьями. Все это успелось сделаться от 1820 года, в который она вторично вышла замуж, до 1825-го. Впоследствии, г-жа Танк имела уже семь человек наличных детей. Дочь Элалия, родившаяся в 1824 г., расцвела как пышный розан.
В начале июня месяца 1848 г. г-жа Танк от холеры скончалась, оставив дочь свою Элалию оплакивать горькую судьбу свою. Мать похоронили на Выборгской стороне, на холерном кладбище. Элалия почти ежедневно ездила на могилу матери. Спустя пять месяцев после смерти её матери, выпал снег, и Элалия наняла извозчика, чтобы воспользоваться санною дорогой и поехала на могилу матери. О, ужас! Представьте, что извозчик, видя, что на кладбище нет никого, прелестную Элалию зарезал! Консул Танк со своими детьми скоро выехал за границу.
В январе 1830 г., возвратясь с одного бала, жена моя на другой день почувствовала себя нездоровою. Я послал за доктором; он прописал лекарство, но болезнь усиливалась. Утром 20 мая 1830 г. я поехал в училище на дежурство, и только приехал туда, ко мне прибежал посланный от ее матери с запиской: "Миночке очень худо. Приезжайте поскорей". Тотчас с дежурства меня сменили, нарядили другого офицера.
Мать в слезах встретила меня в зале и попросила снять сапоги, чтобы войти к больной тихонько. Я подошел к ее кровати в чулках, в мундире, при шпаге и шарфе. Взглянул на Миночку, она дышала редко, потом все реже и реже и наконец, сделав усиленный последний вздох, перестала дышать.
Похоронена моя Миночка на немецком Смоленском кладбище. Прожил я с ней только семь лет, детей у нас было шестеро. После ее смерти остались двое. Все имущество моей жены я раздал бедным, оставив на память у себя только одно шелковое платье, которое она сама шила, и чашку, из которой она пила. Впоследствии платье её я распорол и подшил им покрышку на алтарь, в устроенной мною домовой церкви, в собственном моем имении "Алфавитовке" С.-Петербургского уезда, на границе Финляндии.
Кроме частых моих посещений ее могилы, я непременно ездил еще в следующие дни:
- 1-го января ежегодно, как бы с визитом.
- В день Светлого Христова Воскресения, как бы похристосоваться.
- 5-го марта - в день её рождения.
- 20-го мая - в день её смерти.
- 16 августа - в день нашей свадьбы.
- 2-го октября - в день её именин.
В эти дни, поутру и вечером, я пью чай из её чашки, хранящейся на моем письменном столе, на траурном пьедестале, под стеклянным колпаком.