Воспоминания генерал-майора Николая Ивановича Цылова. До моего рождения. Рассказ моей матушки
"Вот, мой друг, как было дело. В 1799 году, зимою, на праздник Знамения Божьей Матери, твой папаша пригласил к себе из круга родных и друзей, как водилось в старину, на пирог. Батюшка твой любил хорошо покушать, и потому я сама, накануне званого дня, т. е. 26 ноября, растворила тесто для пирога, которому надлежало разыгрывать solo за завтраком будущего дня.
Пироги я пекла очень вкусные, отец их очень любил и потому я, никому не доверяя в том, чтоб тесто, как говорится, не ушло, приказала сосуд с пирожным материалом поставить на лежанку в своей комнате. В это время я была тобою беременна. Был уже час девятый вечера, и я, напившись чаю, начала раскладывать гранпасьянс, задумав: если он выйдет, тогда родится у меня сын, а если не выйдет, то родится дочь. Пасьянс не вышел.
Тетушка моя и старая няня, по признакам тогдашней моей конструкции, утверждали, что будет дочь, и в заключение разных предсказаний посадили меня на пол и при вставании моем с пола заметили, что я упиралась на левую руку, и тогда тетушка и няня единогласно решили, что наверное будет дочка.
Кажется, что может быть вероятнее? Дело решено и подписано!
Часу в 11-м вечера того же дня, тетушка и няня отправились спать; отца твоего не было дома: он, как доктор, отозван был в Стрельну к великому князю Константину Павловичу, у которого он лечил всех придворных.
Помолясь Господу, я легла в постель и, не пролежав получаса, встала и позвала к себе старую няню, приказав ей послать за повивальной бабкой, никому о том не говоря, чтобы никто в доме о том не знал (в старину, и кажется еще и теперь, существует предубеждение, что если роды будут в доме всем известны, то они будут тяжёлые). Старуха-няня в точности исполнила мое приказание, и чрез двадцать минуть бабушка уже была у мена в комнате, куда вскоре прибыль и твой отец, виновник тихой этой суматохи.
В продолжение целой ночи, я много мучилась, то ходила, то ложилась, то садилась, и наконец, в семь часов и десять минуть утра, в день Знамения Пресвятой Богородицы, 27 ноября 1799 года, ты, Николай, родился.
Во все время ночных хлопот, отец твой занимался писанием записок к тем лицам, которые были приглашены сегодня на пирог. Записки были следующего содержания, кому почтеннейший, кому любезнейший: "Жена моя хотела угостить вас сегодня пирогом, но раздумала. Она родила сына Николая, который ужасно кричит и будет вас беспокоить. В день крестин - поквитаемся. До свидания! И. Ц.".
В спальной комнате не было удобного места, куда бы положить новорожденного, уже вымытого и спеленатого. Ученая бабушка придумала умно, положила ребенка на лежанку, и так близко к бродившему тесту, что оно, залепив тебе глаза, могло бы задушить. К счастью, старая няня, искавшая второпях столовую ложку, увидела это обстоятельство, и тотчас, в испуге, отлепив тесто от глаз, переложила тебя на подушки в вольтерово кресло, стоявшее у моей кровати.
Вот, любезный мой Николя, какое могло случиться несчастье! Старушки утешали меня тем, что это обстоятельство служит признаком будущего твоего счастья и богатства, толкуя, что тесто предсказывает счастье и довольство, а серебряная ложка, которую нашли утонувшею в тесте, изображает богатство.
До крестин твоих время быстро летело в хлопотах известных всякому женатому человеку, имевшему детей. Наконец, настал день крестин; собрались гости, пастор приехал и дело порешил.
Пошли поздравления с новорожденным, и в это время отворяются двери, в которые пролезает маленькая, но толстая повивальная бабушка, в чепце с большими кружевами, с умиленной улыбкой и с большущим в руках подносом, на котором стояли шампанские рюмки, наполненные заздравным того же имени вином.
Потчуя им гостей и делая каждому кникс, по мере вклада на поднос денег, как это в старину водилось, она обошла всех гостей, которых на крестинах было много, и возвратилась с подносом во внутренние комнаты, с весьма восторженным лицом. Старики засели играть в бостон, а молодежь усердно принялась танцевать. День кончился весело, и все гости разъехались".
Все это рассказывала мне моя матушка, когда мне было уже тридцать лет.
Батюшка мой был чрезвычайно строг, особенно он обращал внимание на опрятность детей: беда если он заметит, что одежда разорвана. Однажды, у меня на куртке оборвалась пуговка; я бегал по саду и услышал, что отец мой приехал. Я тотчас выбежал на улицу и подошел к окошку соседнего дома; возле этого окошка постоянно сидела швея-старушка К., лишенная параличом ног еще в своем детстве, и что-то такое шила.
Я постучал в окошко, возле которого она сидела, и просил ее сквозь слезы: "Бабушка, пришей мне пуговку!" Веселая бабушка отворила окно и сказала: "Хорошо пришью, если возьмешь меня за себя замуж?" Она была шутлива и очень любила меня и брата Павла; я вбежал к ней в комнату, и при повторении ею вопроса: "Возьмёшь ли меня замуж?" - я согласился.
Добрая старушка стала пришивать мне пуговку, говоря, чтоб я не обманул её; а я со своей стороны просил её шить поскорее, чтоб папенька не узнал. Только что она, пришив пуговку, оторвала нитку, я стремглав выбежал на улицу к ее окошку и, постучав к ней в стекло, закричал: "Не возьму замуж, не возьму!"
Старушка, погрозив мне пальцем, ответила: "Хорошо же, в другой раз не пришью пуговки". Представьте себе, м. г. читатели, спустя 18 лет после этого я приехал в Петергоф, в место моей родины, и у того же самого окошка, где я пятилетний дал слово жениться, сидела у окна та же самая, но уже очень ветхая старушка, "моя невеста", и тоже шила какую-то сумочку.
Я зашел к ней, моё удовольствие было непомерное! Когда я рассказал ей о пришивании пуговки и о шуточном обещании жениться на ней, она меня припомнила так свежо, как бы это было вчера: сама повторила об обещании моём на ней жениться, почти слово в слово, что утвердило меня в действительности запомненного мною обстоятельства.
Эта старушка, лишенная ног еще в детстве, постоянно сидела у окошка на одном и том же месте и милостью монарха пользовалась на пропитание дарованным ей пенсионом. Скончалась же она на 97-м году, без болезни.
На 9-м годе супружества моих родителей, итог наличных у них детей был пять: три сына и две дочери. Старше меня сестра Елизавета, брат Павел, а потом я, по летам третий; далее сестра Анна, и самый младший брат Петр. Лета мои уже несколько укрепили мой разум, и я уже мог понимать причины радости и скорби. Мы часто плакали от неприятностей происходивших между родителями, которых невольно мы бы ей свидетелями, и потому безотчетно тосковали.
В один из весенних дней того времени, я вижу, что матушка моя укладывает некоторые домашние вещи на повозку и куда-то их отправляет. Отца нашего не было дома уже третий день; наконец, в ночи на четвертый день он приехал, и мы по обыкновению утром пришли к нему в кабинет, чтобы поздороваться.
Батюшка нас принял чрезвычайно ласково, целовал нас и плакал. Мы спрашивали, "что с вами папенька?" Он, утирая платком слезы, отвечал "ничего, мои милые" и наконец, послал меня позвать маменьку. Я побежал и вместе с маменькой вошел в кабинет к отцу. Отец встал с кресла, подошел к маменьке, поцеловал ее и подал ей какую-то бумагу.
Она стала ее читать, а нас из кабинета выслали. От безотчётного сознания, мы заплакали, еще более от сильного впечатления, произведённого на нас волнениями родителей. Ничего не зная и ничего не понимая, что случилось, слышали только их разговор между собою на немецком языке, в котором часто повторялись наши имена.
Мы ушли, оставив мать и отца в кабинете и в это время нас позвали завтракать. Через несколько минут мать наша пришла к нам и очень нас ласкала и целовала со слезами на глазах. Отец наш не выходил из кабинета, обед носили к нему. Вечером маменька, простившись с нами, села в коляску и куда-то уехала, взяв с собою младшую нашу сестру и младшего нашего брата. Долго мы дожидались её возвращения, но природа нас утомила, и мы заснули на диване.
Маменька домой не возвращалась. Поутру, одевшись, по обыкновению пошли мы к папеньке, который принял нас очень ласково. Мы, поцеловав ему руку, спросили: "Где мамаша?" Он грустно посмотрел на нас, слёзы навернулись на его глазах, и, не могши удержаться, заплакал. Мы стояли возле него, с бледными лицами, в какой-то лихорадке, представляя собою детей, на которых положена серьезная печать, принадлежащая только взрослому человеку.
Я первый из нас сказал: "Что с вами, папенька? Няня сказала, что маменька скоро приедет!" Ответа не было; он крепко прижал меня к своей груди, махнул рукой и, приложив платок к своим глазам, склонив на руку свою голову, находился в судорожном движении. Тотчас побежали мы к няне и через несколько времени подошли к дверям кабинета, но дверь уже была заперта; у дверей слышно было, что папенька с кем-то разговаривает.
Через час приехал к нам один из преданнейших людей нашему отцу, англичанин Б., который всегда нас ласкал, дарил игрушки; жена его была предобрейшая женщина, и мы очень любили у них бывать. Б. спросил нас, "желаем ли мы к нему ехать?" Безотлагательно мы согласились, забыв не понимаемое нами горе, сели с ним в карету и тотчас поехали.
Жена и дети его приняли нас как родных своих, угощали разными лакомствами, надарили разных игрушек, и мы провели время в семействе Б. весьма весело. Вечером приехал туда же и наш отец. Мы бросились к нему, и он, видя нас резвящимися, немного рассеялся, посадил нас трех к себе на колени, дал нам конфет, обнял и сказал: "Если б были тут и остальные мои дети, то я был бы совершенно счастлив!"
Мы занялись конфетами и побежали к детям г-на Б. продолжать играть в солдатики. В 9-ть часов вечера отец взял нас с собою.
На другой день (не помню только, каким образом) мы все отправились гулять с провожатым человеком, который завел нас в один дом, нам неизвестный. Мы входим на лестницу и вдруг увидели бежавшую навстречу к нам маменьку. Бросившись к ней, наперерыв мы целовали ей ручки; но слёзы ни у неё, ни у нас не навертывались. Маменька повела нас в комнаты, в которых мы признали некоторую мебель, перевезенную из родительского дома, и маменькину постель. Начали делать маменьке много, хотя детских, вопросов, но она была в замешательстве и затруднении отвечать нам истину, а говорила всё аллегорически, так что мы ничего не понимали.
Помню только, что говорила она: "Милые мои дети, приходите почаще ко мне, всякий раз я буду давать вам гостинца. Молитесь Богу усердно! Пора вам начать серьезно учиться. Просите папеньку, чтоб он отдал вас в корпус, где вы выучитесь хорошо и будете лихими офицерами, будете носить саблю и султан!".
Эти слова так резко вкоренились в моей памяти, что мыслью я постоянно переносился к этому времени.
Почти всякий день мы ходили то к матери, то к отцу, не замечая, что невинно были сплетниками, передавая им наши разговоры. День ото дня мы привыкали к такой глупой жизни, ничему не учились и шалили напропалую, так как папеньки часто не было дома: он, как доктор, посещал больных и ездил часто в Стрельну и в Петербург.
Отец повез меня и брата в Стрельну, во дворец Его Высочества Константина Павловича. По лестнице вошли мы в прекрасную комнату, отец поставил нас у окна, выходящего к взморью и, оставив нас куда-то ушел. В непонятном страхе, часа полтора мы ждали обещанного возвращения батюшки.
Между тем, зала наполнялась генералами и разными офицерами, большею частью лейб-гвардии уланского и драгунского полков. Многие из них часто бывали в гостях у нашего отца и потому знали нас за шалунов. Они подошли к нам, шутили с нами, что нас очень окуражило.
Наконец пришел и наш папаша, он был в кабинете Его Высочества. Почти все нас окружающие, с приходом к нам отца, обратились к нему, и, сколько я могу припомнить, дружески обнимали его, целовали и смеялись. Вдруг все утихло.
Отворились обе половины двери, через которые вошел благодетель нашего отца и всего нашего семейства, Его Высочество Константин Павлович. Он прямо подошел к нам и сказал: "Здравствуйте, карапузики!" Мы по-детски поклонились, а Его Высочество, повторив "Здравствуйте карапузики!" приказал нам громко прокричать: "Здравия желаем!"
Мы по бойкости нашего характера так громко прокричали "здравия желаем", что все бывшие в зале рассмеялись. "Пора вам за науку", сказал Его Высочество. Мы молчали. Отец наш приказал нам отвечать: "Рады стараться", и мы тотчас исполнили приказание отца.
Его Высочество, сказав нам: "Молодцы!", в то же время, взяв каждого из нас за щёку, так потянул щёку, что у нас во рту произошел щелчок от внезапного отделения щеки от десен. После чего, обратясь к нашему отцу, приказал ему ехать домой, а нас оставить у него. Батюшка наш низко поклонился Его Высочеству, и слезы благодарности навернулись на глазах его.
Великий Князь поручил генералу Б-у принять нас под его покровительство. Генерал Б. повел нас в верхние комнаты дворца, в которых мы простились с отцом с горькими слезами. Он благословил нас и уехал. Генерал Б. ласкал и утешал нас как родной отец. Обращение его с нами было обворожительно, он был задушевным другом нашего отца.
Через час нам подали завтрак, который мы ели с большим аппетитом от непривычки так долго не есть. После завтрака, с каким-то французом мы пошли гулять в сад, ездили там на лодке, и очень усталые, в 3 с половиной часа возвратились во дворец, где крепким сном уснули на диване, и проснулись только тогда, как генерал Б. нас разбудил, чтобы сесть с ним обедать.
Во время обеда мы ничего почти не ели, кроме пирожного, конфет и фруктов. Под конец обеда, брат мой прежде, а я после, горько заплакали; какая-то сильная тоска нас одолела. Генерал Б. истощился в выборе для нас утешений, и мы тогда только немного рассеялись, когда услышали, что в саду музыканты играют "зорю". Тотчас пошли мы в сад с тем же веселым французом, который был к нам приставлен вроде гувернера.
На другой день генерал Б. повел нас в кабинет Его Высочества, где находился уже и отец наш. Его Высочество, с обычной его веселостью, взял нас за щёки и приказал нашему отцу отвезти нас в 1-й кадетский корпус, дав ему какую-то бумагу.
На четвертый день, у подъезда стояла карета, запряженная в ряд четверкой лошадей. Когда отец отворил дверцы кареты, мы увидели в ней старшую нашу сестру Лизу и тотчас влезли в карету, куда сел и отец наш.
В Петербурге мы остановились у родного дяди, где и провели этот день, а поутру, на другой день, отец благословил меня с братом и сестрой и, посадив нас в карету, повез в Екатерининский институт, куда была принята наша сестра. Распростившись с нею, отец отвез нас на Васильевский остров, в 1-й кадетский корпус, и сдал под покровительство знакомого ему подполковника Р., а сам, благословив нас вторично, в горьких слезах уехал.
Надо было видеть, как отец с нами прощался, и ту сцену, как я с братом упали к ногам отца, обняли их, и руки наши оцепенели так, что едва могли их отнять. Мы как бы предчувствовали минуту на вечное с ним расставанье!
Отец наш был доктор, человек весьма умный и весьма сильный; ростом в 2 аршин 10 вершков, уроженец Мекленбург-Шверинский. Характер имел строгий и по красоте своей и силе очень нравился женскому полу. Это свойство не нравилось моей матери; через ревность часто у них были диспуты, доходившие до того, что мать моя решилась его оставить.
В 7 часов кадеты отправлялись в классы по длинным, открытым и холодным коридорам, отчего многие заболевали. Нас посадили в самый низкий класс и начали учить, как говорится: "с аза". Учитель азбуки и чистописания был человек простой, который также имел право не только ставить учеников в угол, на колени, но и драть за уши. Если же кто худо писал, то он приказывал все пальцы сжать вместе и, держа их таким образом вверх, бил линейкой по оконечностям пальцев.
Так мы с братом промаялись 1808-й год. Брат Павел не выдержал и в феврале месяце заболел и отдал Богу юношескую прекрасную свою душу.
Мать рассказала мне, что отец наш отправлен в Симферополь, для устройства медицинской части, куда и уехал тотчас по определении нас в корпус. Через пять месяцев мать опять приехала ко мне и с нежной лаской объявила мне, что отец мой, возвращаясь из командировки, на обратном пути в Екатеринославле заболел и скоропостижно умер.
Кадеты руководимы были "старыми закоренелыми кадетами", которые присваивали себе какую-то власть, корчив из себя стариков. Они не учились и часто уродовали себя, находя модой и красотой иметь кривые ноги: так, в бане они клали круглый таз между коленями и парили их веником, дабы ноги принимали дугообразный вид.
Кто, бывало, из кадет заговорит по-французски или по-немецки, и если услышит такой разговор "кадет-старик, тотчас" получит в шею туза.
В корпусе были в употреблении следующие наказания: ставили в угол, ставили на колени, ставили в столовой к столбу, оставляя без обеда или без ужина, клали спать на голые доски, часто драли за уши и давали порядочные затрещины, отправляли под арест на хлеб и воду, отправляли в корпусную так называемую тюрьму. Секли розгами в ротах, и в разводном зале при собрании всех кадет.
При последнем наказании всегда присутствовал главный начальник корпуса. Нянька Ивановна секла больно. Тычки, пинки, оплеухи, драньё за волосы и за уши, битье линейками по пальцам, все это было делом обыкновенным. Генерал-лейтенант Клингер (при котором я воспитывался) директор 1-го кадетского корпуса, человек пользовавшийся авторитетом в деле воспитания юношества, говаривал: "Русских надо меньше учить, а больше бить".
До половины 1809-го года кадеты, назначаемые по воскресным дням на развод, пудрились, что делалось таким образом: один другому намазывал волосы сальной свечкой, а потом насыпалась в чулок белая мука и, держа чулок над головою, потряхивая им, волоса напудривали. Напудренного таким образом кадета сажали на табурет и, до отправления в развод он сидел на нём часа два, как проглотивший аршин, не шевеля головою, чтоб пудра не сыпалась с головы на одежду.
Некоторые из кадет проявляли таланты к рисованию, к скульптуре и даже к поэзии. Как например, кадет Рылеев (Кондратий Федорович) обнаружил призыв свой к стихотворению первоначальными своими стихами к портрету почтенного и очень любимого кадетами эконома Боброва:
О ты! который управляешь
Над легионом поваров,
Меж ними как звезда сияешь,
Почтенный эконом Бобров!
Андрей Петрович Бобров был человек весьма честный, любил кадет и часто их баловал. Случалось кадету тихонько убежать в кухню и, встретив там Андрея Петровича, попросит: "Андрей Петрович, пожалуйте пирожка!" Никогда не отказывал.
Бобров имел у себя помощника по прозванью Кулаков. Кулаков был человек исполнительный и слепо повиновавшийся Андрею Петровичу. Он распоряжался в двух кухнях и держал команду поваров строго. В один прекрасный майский день, Кулаков, суетясь по кухням, внезапно упал и скоропостижно умер. Все кадеты во время обеда побежали в кухню и застали Андрея Петровича в слезах. Кадет Рылеев написал на другой день:
Шуми, греми, нестройна лира
Еще неопытна певца,
Да возвестишь в пределы мира
Кончину пирогов творца!
Почти все кадеты творения Рылеева списывали и отдавали родителям своим.
