Окончание воспоминаний генерал-майора Николая Ивановича Цылова
Странное чувство одиночества передать трудно. Оно изменяет характер и образ жизни. Иногда нападает такая тоска, что не знаешь, как разогнать её, что делать или куда уйти! Музыка, одна только музыка служила мне лекарством от скуки, и когда я её слушал, у меня навертывались слезы умиления. Я вспоминал покойную жену мою, когда она пела приятным своим голосом с небесною улыбкою.
Я так пристрастился к музыке, что часто приглашал к себе на квартеты лучших в Петербурге артистов. Бывало и то, что, я обедая один или с кем-либо из добрых моих знакомых, вдвоем, и не более как втроём, хор кавалергардских музыкантов играл во время скромного нашего обеда.
Впоследствии я заметил, что многие маменьки и тетеньки были ко мне очень внимательны. Далее, все более и более завлекали меня жениться, предлагали и богатых невест; но я и не думал "жениться на богатстве": такая женитьба в моем мнении значила сделаться "мужем-рабом".
Вот пример жизни одного скромного, но бедного мужа, женившегося на богатой девице. Барыня приказала запрячь карету, чтобы ехать куда-то на вечер. Мужу и хотелось бы ехать с нею вместе, но жена его не приглашает. Когда карета была подана, муж тихонько спустился с лестницы и зовёт кучера, сидящего на козлах:
- Иван, а Иван!
- Что вам нужно?
- Не знаешь ли, берет меня барыня с собой?
- А я почем знаю, спросите её!
Барин возвратился в комнаты, а барыня уехала! После чего барин, сидя дома один, для развлечения начал раскладывать пасьянс. А. П. Ермолов, не быв никогда женатым, спрашивал женатых: - ты замужем или женат?
Давно, давно, когда я управлял Литейною частью, накануне дня майского парада, был следующий казус. В три часа ночи я услышал громкий звонок, проведенный из конторы съезжего дома прямо в мою спальню, прилегающую к кабинету. От сильного звона колокольчика я внезапно проснулся и думая, что вероятно пожар, быстро оделся, поспешно вошел в контору и еще на ходу торопливо спросил: "что такое случилось?".
В это время некоторые из бродячих моих писак уже собрались в контору для окончания срочных и спешных бумаг, долженствующих быть отправленными рано утром; некоторые же писаря и домой еще не уходили. Между этими писарями сидел надзиратель, сочинявший "мудрую записку" о случившемся происшествии; а возле, немного поодаль, на диване сидели два юных прекрасных офицера, которых я видел по знакомству с их родителями.
По входе моем в контору, только что завидев вставших офицеров с полурасстегнутыми сюртуками, тотчас же пригласил их ко мне в кабинет. Офицеры эти устремились ко мне с объяснением, а я, знавши в чем дело, посадил их на кресла и попросил немного подождать, сам же пошел в контору, где в особой комнате надзиратель доложил мне следующее.
Два эти господа офицера пришли в Итальянскую улицу в дом Меншикова, а это было часа в два ночи, и войдя во двор, пошли в четвертый этаж к проживающей там Сашке, так называемой "Гвардейской", к которой офицеры заходили зачастую. Фамилии своей они не сказывают, а говорят: мы сами поедем к приставу. - Ну что же далее? - спросил я надзирателя, - в чем же их вина? Надзиратель продолжал: "теперь они уже почти пришли в себя, но говорить не хотят, бранятся да и только!"
А дело было вот в чем. Сашка живет в 4-м этаже, а как во всяком этаже двери расположены симметрически, то они, вместо 4-го этажа, как им показалось, стали звонить в колокольчик в 3-м этаже, в квартиру генерала М.; человек вышел и спросил их: "кого вам надобно?", - задерживая их собою в самой двери. Офицеры эти, ничего человеку не отвечая, дали ему пощечину, спросив, "кто у Сашки?". А сами силою ворвались в прихожую.
Человек генерала М. стал громко звать других людей, которые немедля явились, и в прихожей поднялся шум, от которого проснулся генерал и сам пришел на этот скандал. "Что генерал говорил этим офицерам, мне неизвестно, - сказал надзиратель, - известно только что он приказал им выйти и в то же время с помощью людей захлопнул дверь и ее замкнул. Потом, отворив окно во двор, где стояли два дворника, приказал одному дворнику идти за полицией, а другому не выпускать этих офицеров до прибытия полиции.
Когда я пришел к дому Меньшикова, - продолжал надзиратель, - и позвонил в колокольчик, ко мне выбежал лакей генерала М. с ключом от ворот. По требованию господ офицеров, они сами поехали к вам, а на моих дрожках вслед за ними поехал и мой помощник; я же остался в квартире генерала для подробного разузнания о случившемся. Генерал, пригласив меня к себе в кабинет, рассказал мне все лично, дополнив свой рассказ тем, что офицеры эти избили до полусмерти дворника, который их не выпускал из ворот".
"Завтра, - сказал он, - я сам приеду к приставу".
Выслушав доклад надзирателя, я возвратился в кабинет. Офицеры, сознавая уже вину свою вполне, обратились со следующими ко мне словами: "Ненормальное наше положение привело нас к случайному, но скверному происшествию. Вы сами военный, и кто в молодости не попадался в прегрешениях! Вы сами отец семейства; подумайте, что нас ожидает?! Какой удар приготовляется родителям нашим, если вы не извините нас и не дадите нам честного слова в том, что не скажете наших фамилий.
В настоящее время вся судьба наша в ваших рунах! И если вы не исполните нашей просьбы, тогда мы должны застрелиться. Это бы ничего; но как мы виноваты пред начальством, пред товарищами, которые носят один с нами мундир!"
Слезы совести катились из глаз их. Вот минута, в которую я сильно боролся сам с собою. В минуту их раскаяния, я услышал на улице сильный стон и вышел узнать, что такое. Дежурный побежал вниз, и представьте, читатель, дежурный доложил мне, что из дома Меншикова принесли в приемный покой дворника, избитого этими офицерами. Он безбожно кричал. Обстоятельство это, еще более привело меня в волнение; оно много увеличивало виновность офицеров, и я, признаюсь, стал в тупик и не знал, как поступить в этом случае.
Возвратясь в кабинет, я сказал своим гостям: "Как же я могу скрыть такое происшествие, когда дворника тотчас надо отправить в госпиталь, откуда утром же, по заведенному порядку, будет донесено Государю Императору еще прежде донесения обер-полицеймейстера?". Гости мои потерялись. Один из них, в слезах, стал меня просить послать за его отцом, говоря, "что отец сам поедет к обер-полицеймейстеру ходатайствовать за нас". Я было и хотел исполнить его просьбу, но призадумался, вспомнив стих:
Один мудрец сказал в древнейшие века:
Во все, что делаешь, спеши всегда слегка!
Наступил шестой час утра; по улице начали уже показываться жалонеры, ехавшие на Царицын луг к назначенному параду; время оставалось мало. В мыслях моих бродили разные меры, я то скорбел, то успокаивал себя, словом, страдал не менее юношей, находившихся у меня в гостях, пивших, сквозь слезы чай, который я приказал для них приготовить. Бессознательно пошел я в приёмный покой. Дворник стонал. Я обратился к нему со следующими словами:
- Что ты так стонешь? Притворяешься? Ответом было: - Ох! Ах! Вот тут очень болит, не могу поднять рук, - указывая на бок, еле-еле поднимая руку. - Ну, тебя отправят в госпиталь, - сказал я; - пожалуй, ты там умрешь. Я тебе советую: ступай-ка домой и не охай так. Бок твой вытрут хорошенько летучей мазью; вечером сходи в баню, а пришед из бани, выпей хороший крючок водки, и к утру все пройдет! Между тем, теперь тебе есть случай с этих офицеров содрать порядочно.
Дворник охающим голосом сказал мне: "Да не велено ничего брать". "Как не велено? - спросил я, - да ведь ты будешь полный дурак. Ну офицеров посадят на гауптвахту, пожалуй, на неделю, высидят да и только. Ведь не в Сибирь же их сослать? Мало ли что бывает? В кабаках-то вы деретесь каждый день, так всех и ссылать! Дурак ты, дурак! Слушай лучше моего совета и будешь с деньгами".
Дворник призадумался. Я, смекнув, что он затрудняется сделать оценку нанесенных ему побоев, сказал ему с ударением на слова: "Слупи с них рублей сто". Больной дворник, объявивший, что не может поднять руки, поднял ее до затылка, почесывая волосы, и исполняя обычай простого мужика, сказал: "Ваше высокоблагородье, уж положите сто десять!".
С этим ответом дворника я возвратился к своим гостям, которым объявил ответ дворника, который за побои требует 110 рублей.
На это предложение офицеры, с просиявшей улыбкой отчаянно больного в момент кризиса к выздоровлению, с жаром сказали: "Мы ему дадим 150 рублей!" Обрадовавшись, что к уменьшению виновности нашлась нить их спасения, я им сказал: "Ведь генерал М. всюду прокричит об этой истории. Что тогда мне делать? Ведь я должен же утром доложить обер-полицеймейстеру. Как же я могу дать вам честное слово не говорить вашей фамилии?"
Опять начались умилительные их просьбы дать им честное слово. Сердце мое раздиралось их положением, и я спросил сам себя: есть ли тут что-нибудь подлого, когда я дам им честное слово не сказывать их фамилии? Всё, что может быть, то велят оставить службу. Ну, так что же? Подумал я: не за скверные же дела! После такого с собою рассуждения, я перекрестился и сказал проказникам:
- Что будет, то будет, поезжайте с Богом домой!
- А вы фамилий наших не скажете? - спросили они.
- Не скажу, - я им ответил, и слово это "не скажу", укрепил данным им честным моим словом. "Счастливые несчастливцы" обняли меня как друга, как отца. Спустясь с лестницы, они зашли в приемный покой к дворнику и дали ему два золотых, приготовленных для Сашки, а 150 р. один из них привез и лично отдал дворнику, который, в свою очередь, подарил три рубля фельдшеру теревшему ему бока летучею мазью. В 7-м часу вечера дворник уже поплелся домой не охая.
В 8 часов утра я приехал к бывшему в то время обер-полицеймейстеру ген.-ад. Кокошкину. Сергей Александрович, всегда довольный моею службою (что видно из его приказов) тотчас принял меня в кабинете и, поздоровавшись спросил о причине раннего моего приезда.
- Происшествие случилось, ваше превосходительство, - я ответил ему, - за которое вероятно вы останетесь мною недовольны.
- Что такое? - спросил он с тревожным видом.
Я начал ему докладывать слово в слово, как это происшествие описано мною выше, не сказывая фамилии офицеров, и доложив ему в докладе, что я дал им честное слово, - не говорить никому их фамилий. О, благороднейший начальник! Когда я кончил ему доклад, он спросил меня: - Чем же я могу быть вами недоволен? После данного вами честного им слова я и знать не хочу их фамилий.
Такой благородно-высокий его взгляд не только уничтожил во мне душевное волнение, одолевавшее меня как во время моего к нему пути, так и во время трепетного моего доклада, но ответ его поселил во мне какое-то торжество, заставившее меня смотреть на начальника как на человека с самой теплой душою.
- Я так и доложу Государю, - сказал он. - Это не первый случай! Садись! Представь себе, со мной не раз были подобные случай. Например: в балете, на котором танцевала "качучу" знаменитая Тальони, четыре таких же юноши забрались в ложу 3-го яруса, и только она начала танцевать, они и давай ей аккомпанировать в такие же кастаньеты как у неё. Его высочество герцог Лейхтенбергский находился в театре и сидел в первом ряду кресел возле меня; обратив внимание на этот аккомпанемент, он спросил меня: "что это такое?"
Я уже в это время встал, чтоб идти лично узнать об этих шалунах. Войдя в коридор 3-го яруса, я приказал капельдинеру вызвать ко мне сидящих в той ложе. Они вышли, я посмотрел на них и, увидев, что они, хотя и офицеры, а просто дети, такие же шалуны, как и все другие в их летах, я приказал полицеймейстеру переписать их фамилии и пригласить теперь же ко мне в канцелярию.
Когда я возвратился в театр на свое место, герцог спросил меня: "кто это такие?" Я ответил его высочеству, что они отправлены в мою канцелярию для личного моего спроса. Когда танец кончился, его высочество из театра вышел в моем сопровождении и уехал. В то же время и я поехал в канцелярию, где и встретил полицеймейстера и прибывших шалунов. После строгого, мною сделанного им внушения, я отпустил их домой.
На другой день, в 10 часов утра, я поехал к его высочеству, не говоря ему фамилий этих шалунов, описал только их молодость и раскаяние, и спросил герцога: "Будет ли ваше высочество о поступке этих офицеров докладывать Государю Императору? И не соизволите ли их простить?". Герцог милостиво сказал: "Бог с ними!" Возвышенность души его высочества спасла шалунов от, быть может, строгого наказания.
Рассказав мне этот эпизод, Сергей Александрович уехал, а вслед за ним и я.
В тот же день, в 10 часов утра, приехал ко мне генерал М. и вошел чрез контору в мой кабинет не поздоровавшись, прямо и грозно обратился ко мне с вопросом:
- Вы частный пристав?
-Я. Что изволите приказать?
- Помилуйте, что у вас делается?
Я, смекнув, что это генерал М., тотчас пригласил его в гостиную комнату, дабы все собравшиеся в контору не могли слышать нашего разговора. В гостиной он продолжал говорить об известной читателю истории с таким жаром, что, вскочив с кресла, сказал: - Скоро наших дочерей будут таскать с кроватей!
Я перебил его и подробно рассказал нечаянность вины офицеров и молодость их лет.
- Впрочем, - прибавил я, - о случившейся истории я уже донес господину обер-полицеймейстеру.
- Что это за господа и кто они такие? - спросил генерал.
- Фамилии их я не имею права объявлять частному лицу, а не угодно ли вашему превосходительству спросить о том господина обер-полицеймейстера?
Видя, что генерал М. все более и более волнуется, я дозволил себе спросить его:
- Зачем вашему превосходительству угодно знать их фамилии? Начальство уже будет знать, как с ними распорядиться. Взгляните на их лета, представьте себе, что если б это были ваши сыновья, так ли бы со мною говорили? Притом, к чему вам наживать врагов в их родителях, когда, может быть, они занимают высокие в государстве обязанности, а если бы они и были люди среднего класса, служащие только из куска хлеба, неужели бы вам было приятнее убить их родительские чувства, вовлекая детей их еще в большее наказание, которое уже и так в моральном отношении переполнено?
Генерал сдался, сделался мягче, спросил мою фамилию и распростился с пожатием мне руки.
Одно время были введены трещотки, которые и раздавались дворникам. Сильный и здоровый мужчина-мещанин вступил с некоторыми дворниками в соглашение в следующем деле. Он где-то купил енотовую шубу, которую зимой в ночное время выносил на улицу и расстилал её где-нибудь у забора, а сам ложился на нее спать, притворяясь мертвецки пьяным; при том так смышлено на неё ложился, что проходящий мимо невольно замечал, как легко из-под него выдернуть шубу.
К исполнению своего замысла и к приобретению такой легкой добычи, многие из проходящих покушались выдергивать шубу. Во время же самого действия, мещанин еще более храпел, но только что шуба была в руках похитителя, он внезапно вскакивал и, схватив вора за чупрынь, тащил в контору к надзирателю. Разумеется, "дело плохо", для поправления его начиналась мировая сделка по оценке поступка; сделка, по которой вор платил мещанину рубль, два, три и более, смотря по тому, есть ли и много ли при воре денег.
Когда же при воре денег не оказывалось, то мещанин тем оканчивал мировую, что, надавав вору увесистых в шею тузов, отпускал его почти изнеможённого.
Такого рода проделки были во время существования у дворников трещоток, которыми они давали знать этому плуту, если кто-нибудь идет из полицейских. Он, предварительно разостлания своей вороловки, зачастую угощал ближайших дворников чаем, водкой; поутру же, по мере ночного заработка, снабжал их деньгами.
Однажды пьяный дворник, прогнанный с места, рассказал это обстоятельство городовому, и мещанин попал в полицию, пойманный на самом деле. По произведенному дознанию оказалось, что шуба действительно принадлежала мещанину, который по откровенному сознанию был обер-полицеймейстером освобожден. Из собственных его рассказов открылось, что проходящие мимо его, во время ночи, выдергивали из-под него шубу почти каждые полчаса, и что в иную ночь он собирал до 15-ти рублей.
Теперь и посудите, сколько было охотников иметь даром шубу, в продолжение почти года, посвящённого мещанином на описанный, как он называет, невинный промысел, и сколько есть людей, втихомолку побитых, не смевших о нанесенном бесчестье объявить ни жене, ни первейшему другу.
В старину любливали побить кого-нибудь по праву или не по праву. Это было просто нипочем! А побить начальнику рядового или подчинённого, не избавленного от телесного наказания, и греха не было ни пред Богом, ни перед начальством. Чуть что, прямо в зубы с прибавлением русской обычной ругани, употребляемой и в ссоре, и в дружбе. Побои эти страдальцами принимались как бы с благоговением.
На Литейной улице на тротуаре стоял отставной старик-солдат, у которого не было зубов. Когда проходил мимо его один генерал, солдат снял шапку и поклонился. Генерал, остановясь, спросил его: - В каком полку ты служил? Старик, языком беззубых, неясно и невнятно, назвал тот полк, в котором он служил. Генерал не понял ответа и повторил свой вопрос, сказав солдату, чтоб он говорил "не торопясь и яснее".
Солдат насилу мог выговорить: - в Старо-Ингерманландско-мушкетёрском, ваше превосходительство!
- Много ли тебе лет?
- За 70, ваше превосходительство!
- Отчего у тебя нет зубов?
Ответ служивого был как бы с хвастовством: "начальство изволило выбить, ваше превосходительство"! Генерал улыбнулся, дал служивому какую-то помощь и отправил его в полицию как бы за нищенство.
В давно прошедшем времени к одному из начальников собралось много просителей, которые установились по стенам приемной залы один возле другого. Начальник вышед, обратился к ближайшему прочитать прошение, потом ко второму, к третьему и т. д. Подошед к одной маленькой старушке, не имевшей письменной просьбы, он спросил ее: - Что тебе надобно?
Старуха, не зная как величать начальника, наконец, сказала, "ваше сиятельство", потом, "ваше превосходительство", высказала ему, что сын не слушается её, и что вчера её побил, разорвал на ней платок, и показала оторванный от платка кусок.
Начальник спросил её: - Где же твой сын?
- Да внизу, батюшка; не идет сюда, вас боится, - ответила старуха.
- Ну пойди, приведи его, - и приказал сторожу идти вместе с нею. Старуха низко поклонилась и пошла вниз со сторожем, где сына не нашла: он удрал. Тогда старуха возвратилась в приемную залу и стала уже последней просительницей; возле же неё стал довольно большой детина, с.-петербургский мещанин, немного запоздавший. К счастью или к несчастью его, начальник ещё не всех просителей выслушал и, подойдя вторично к старушке, ничего её не спрашивая, но увидев, что возле нее стоит мужчина и, предполагая, что это её сын - бац прямо его в рожу так, что тот зашатался и, сказав: - Как ты смеешь оскорблять свою мать? А!
Старуха в это время поклонилась, сказав: - Это не он, ваше превосходительство. Ванюшка-то со страху убежал. В тоже время получивший пощечину мещанин сказал: "За что же, ваше превосходительство, вы деретесь? Начальник, поставленный в такое неловкое положение, сказал мещанину: - Извини, брат, вперёд не подвертывайся! Приняв от него просьбу и послав за сыном просительницы, он ушел в кабинет.
К подъезду одного великолепного дома подъехал какой-то джентльмен и быстро соскочив с дрожек, прытко вбежал на лестницу. Кучер, не отъехав от подъезда, сошел с козел и стал обтирать от пыли кровного рысака. В это время и к этому же подъезду подъезжает какой-то барин в военной форме, в генеральском чине. Его кучер басистым голосом закричал "отъезжай", но тот не послушался и хладнокровно холил рысака.
Нечего делать, барин встал с дрожек не у подъезда, и подошед к кучеру, начал собственноручно тузить ослушника. В это самое время деликатный джентльмен возвратился, и, видя как генерал тузит его кучера, сказал: "Покорно благодарю ваше превосходительство, я давно сбирался его побить, указывая на кучера, но не хотел марать рук". Сел на дрожки и поехал отдавать другой визит. Да другой день кучер был потребован в полицию, где и просидеть под арестом сутки.
Все это дела прошедшие, дела давно минувших лет. Теперь назови кучера дураком, - тотчас к мировому!
В начале моей службы я знал такого ротного командира, который в ясный день выйдет с трубкой и с большим брюхом на крыльцо и восклицает: "Хороша погода, да бить некого!" Значит, что всё обстоит благополучно.
В 1848 году была сильная в С.-Петербурге холера, иной день умирило 900 человек. В церквах не было места ставить гроба, и потому их ставили около церкви. Народ любопытствовал. В одном гробе заметили, что крышка на полвершка не доходила до нижней половины гроба. Начали рассматривать в щель. Один сказал: двое в гробу! Другой, - покойника сожгли! Толпа народа начала собираться, начался шум; требовали гроб открыть.
Дали знать генерал- губернатору, который тотчас приехал во всей парадной форме и приказал тот гроб отставить и произвести строжайшее следствие того же дня. Что же оказалось по следствию?
В лазарете долгового отделения умер арестант. Родственники, желая похоронить его на свой счет, купили гроб, положили в него покойника, которого и поставили в особую, так называемую "покойницкую" комнату. Покрыли его кисеёй, прилепили к изголовью гроба три восковые свечи, зажгли их, помолились и ушли. Сторож ту комнату замкнул и тоже ушел. Чрез час он возвратился. Гроб и покойник обгорели.
Сторож, чтобы скрыть это обстоятельство, подложил обгорелого покойника в гроб в этой же комнате стоявшего в казенном гробе другого покойника, и рано утром, на другой день, гроб с двумя покойниками отправил на кладбище для похорон. Родственники обгоревшего покойника пришли позже, и по заявлению сторожа, что покойника уже унесли, отправились его отыскивать.
Двенадцатилетняя моя деятельность по службе полицейской очень меня утомила. Притом, по званию "пристава исполнительных дел" я не мог предвидеть себе повышения и потому подал обер-полицеймейстеру прошение на высочайшее имя об увольнении меня в отставку.
По докладу Государю Императору моей просьбы, Его Величество собственноручно изволил написать записку военному министру князю Василю Андреевичу Долгорукову: "Князь, призови такого-то к себе, объяви ему мое намерение, и я совершенно уверен, что у него будет порядок в Царском Селе". Записка эта находится в делах военного министерства.
Чрез два дня, именно 11-го июня 1853 года, последовал высочайшей приказ о назначении меня полицеймейстером в Царское Село.
В первый день вступления моего в должность блаженно-достойный памяти Государь Император Николай Павлович при встрече моей Его Величества на дебаркадере Царскосельской железной дороги, изволил осчастливить меня сими словами: "Смотри, будь таков же, как я привык тебя знать!".
Не буду говорить о службе моей полицеймейстером в Царском Селе, в продолжение почти 7 лет; она определится теми наградами, которые в это время имел я счастье получить; а именно:
1-е) подарено мне было большое место для постройки дачи, и ссудою заимообразно 12 т. рублей;
2-е) менее как через год, а был произведен за отличие по службе в полковники;
3-е) удостоился получить императорскую корону на имеющийся у меня орден св. Станислава 2-й ст.;
4-е) через год удостоился получить орден св. Владимира 3-й ст.;
5-е) от его императорского высочества, блаженной памяти Государя Наследника Цесаревича Николая Александровича имел счастье получить драгоценный перстень;
6-е) от Его Императорского Величества Государя Императора осчастливился получить бриллиантовый перстень с вензелевым изображением имени Его Величества.
Всё это я получил в продолжение 6-летней моей службы полицеймейстером в Царском Селе. Теперь предоставляю читателям судить о моей служебной деятельности, присовокупляя, что главноуправляющий Царским Селом Я. В. Захаржевский так был скуп на награды, что, до вступления моего полицеймейстером, он в сорокалетнее свое управление дворцовым правлением, почти никого не представлял к наградам.
Меня он постоянно называл своим другом и так привлек к себе своим расположением, что я ежедневно у него обедал. В семействе же своем я обедал только в те дни, когда он уезжал в Петербург или был приглашаем к высочайшему двору.
Яков Васильевич был человек строгий и весьма аккуратный. Его все боялись, особенно садовники. При императоре Александре 1-м главным садовником был Федор Федорович Лямин, который по высочайшему повелению в 1814 г. переведен был из садовых мастеров каменноостровского сада к Царскосельским садам. Государь Александр Павлович его очень любил. Во время прогулки императора по саду, Лямин всегда сопутствовал Его Величеству.
Однажды государь взял Лямина под руку. Лямин, завидевший издали, что навстречу императору идет Яков Васильевич, тотчас выдернул свою руку. Государь остановился и спросил Лямина: - Это что значит? - Идет Яков Васильевич, - отвечал Лямин. Этим эпизодом характеризуется, как Лямин боялся Якова Васильевича.
На улицах и в садах в то время была необыкновенная чистота. После дождя Яков Васильевич вместе со мною всегда ездил по улицам и, подъехав к первой будке, приказывал часовому взять колышки, которые хранились во всякой будке. Проезжая шагом, он при каждой малейшей луже останавливался и приказывал будочнику вколотить кругом её колышки, проделывая эти замечания и огораживания луж колышками от одной ямочки, наполненной водою, до другой, третьей и т. д. Этим способом он отыскивал не замечаемые глазом углубления на улицах Царскосельского шоссе.
Рано утром эти ямочки выкирковывались, подсыпался в них мелкий булыжник с песком, поливая которые водою, ямочки закапывались. Вот отчего шоссе в Царском Селе было как хороший паркетный пол. В садах не позволялось не только ездить извозчикам, но гуляющим не позволялось что либо бросать в аллеях; и потому все, знающие Якова Васильевича, апельсинные корки прятали в карманы. Если же кто бросит корку, тотчас прибегал мальчишка с корзиночкой и корочку подберет. Словом, Царскосельский сад изображал собою волшебный сад Аркиды.
Однажды его высочество великий князь Михаил Павлович сделать замечание Якову Васильевичу, сказав: у тебя в садах большой беспорядок!
- В чем, ваше высочество? - спросил Яков Васильевич.
- Некуда плюнуть, надо поставить песочницы, - рассмеявшись, ответил великий князь. Действительно, чистота была доведена до предела. Цветы не смели блекнуть, стволы дерев и скоблились, и мылись.
Генерал-от-артиллерии, главноуправляющий городом Царским Селом и дворцовыми правлениями, Царскосельским, Гатчинским и Петергофским, управляющий Царскосельской городской полицией и шеф конно-артиллерийской резервной облегченной № 1-го батареи, Яков Васильевич был в действительных сражениях 89 раз. При Бородине ранен картечью в правую ногу; 4-го октября 1813 г. под г. Лейпцигом ядром оторвало ему правую ногу.
Операцию ноги производил известный доктор Николай Фёдорович Арендт, который с тех пор был задушевным другом Якова Васильевича. Каждый раз, когда Арендт приезжал в Царское Село, он останавливался у своего друга. Один раз, за обедом, при мне, Яков Васильевич начал Н. Ф. Арендту выговаривать за то, что он худо ему отрезал ногу. Арендт расхохотался и сказал:
- Помилуй, этому прошло более 40 лет, и ты, слава Богу, здоров и весел! Чем же худо я отнял тебе ногу? Кстати, чтоб не забыть, я припомнил о докторе Арендте следующую легенду. К очень трудному больному пригласили его вечером. Арендт приехал, осмотрел больного и прописал ему какие-то порошки. На другой день утром, в 11-ть часов, он опять приехал к больному. Когда лакей стал снимать с него шинель, Арендт спросил лакея:
- Ну, как барина здоровье?
- Изволили сегодня в 9 часов скончаться, - ответил лакей.
- А что, принимал он порошки?
- Принял три порошка.
- А что ночью он икал?
- Икал, ваше превосходительство.
- Ну, это хорошо! - сказал Арендт. И, не входя к покойнику, надел шинель и уехал.
Под главным наблюдением Якова Васильевича в Царском Селе выстроен собор Св. Великомученицы Екатерины. Внутри этого собора при входе с правой стороны он и погребен. Надгробный камень обнесён железной решёткой. На камне, в надписи значится, кто он: "Родился 23 октября 1780 года, скончался 1-го марта 1865 года. От граждан". На стене, возле могилы, находится образ Св. Апостола Иакова, Брата Божия, поднесенный ему крестьянами Царскосельской Государевой вотчины.
Хозяйка, моя жена (здесь без подробностей (ред.)), выстроив на подаренном ей в Царском Селе месте две дачи, продала их и начала строить дом в Петербурге. Мне было тогда отроду уже 60 лет; следовательно, силы мои начали ослабевать, и потому в конце 1859 года я подал прошение об увольнении меня от должности полицеймейстера с зачислением в запасные войска. Вскоре последовал о том высочайший приказ, и я переехал на жительство в С.-Петербург. Через год за отличие по службе я был произведен в ген.-майоры с увольнением от службы и с пенсионом полного оклада жалованья.
Находясь в отставке, я поутру ничего не делал, а после обеда отдыхал. Это положение после 36-тилетней беспрерывной и энергической деятельности моей доводило меня до отчаяния. Где-то я прочитал, что однажды маркиз де Спинола спросил Горация Верне: От чего умер его брат? Верне отвечал:
- Сэр, он умер от скуки, от нечего делать.
- О, да, согласился Спинола, этой причины достаточно, чтоб убить каждого из нас.
Прочитав такое мудрое изречение, я на другой же день, по совету одного моего приятеля, подал докладную записку министру внутренних дел, в которой просил о зачислении меня в министерство. Г-н министр, зная меня как человека способного и деятельного, благосклонно принял мою докладную записку и приказал мне подать формальное прошение, что я тотчас же и исполнил. Чрез три дня вышел приказ, и я был зачислен в министерство (здесь состоял в Вильно при графе М. Н. Муравьеве).