Почему Цветаева все-таки решила вернуться из эмиграции в сталинскую Россию?
Часть - 2
Это был роковой день. 12 июня 1939 года, молча посидев с Муром напоследок в уже пустой квартире - «на дорожку» по старому русскому обычаю - они одни, без единого провожатого, двинулись на вокзал Сен-Лазар с тем, чтобы на поезде доехать до Гавра – и уже там перейти на борт новой, советской действительности. Пароход, который подобно ладье Харона, окончательно увозил их с сыном из старой жизни, носил гордое название «Мария Ульянова». По палубам прогуливались бывшие репатрианты, спасавшихся от душевных терзаний эмиграции, но, увы, в то же время, начинавшие очередной виток своих мытарств.
Перед тем, как окончательно покинуть этот опостылевший ей хуже горькой редьки Париж, Францию, весь фальшивый и ходульный мир эмиграции, мир горькой бедности и постоянных разочарований и отказов, она долгими вечерами перебирала свои бумаги и черновики, прокручивала в памяти воспоминания. Почему так случилось? И вокруг так много руин и пепла? Стихи не печатают, друзей и знакомых можно пересчитать на пальцах рук, вся их семья навек получила клеймо изгоев в тесном мирке эмигрантов, со всех ее романов-страстных увлечений словно облетели не только цветы, но и сама листва и они остались в памяти голыми и неприглядными, как деревья глубокой осенью. И с сыном, зеницей ее очей, ее безудержной привязанностью, отношения безобразные, он дерзит матери, настроен критично, едва ли не злобно…. Мир - так же, как и прежде - кажется Марине населенным посредственностью, пошлостью и часто подлостью. Но теперь все чаще понимаешь, что он еще и очень жесток. Следующим вопросом для многих людей был бы: в этом, наверно, есть большая доля и моей вины, но в то понять бы – в чем она?
Но Марина Ивановна Цветаева не была бы самой собой, если бы часто думала на эти темы. Она не размышляла о том, какие ошибки совершила в отношениях с мужем и детьми, где могла бы «притормозить» и не доводить дело до почти окончательного разрыва с местным кругом. Вместо этого она всем пылом своего негодования, даже ярости, обрушивалась на власти Англии и Франции, подписавшие Мюнхенский мир, клеймила Даладье и Чемберлена, сочувствовала разделенной Чехии, как мантру повторяла, что она всегда на стороне побежденных. Писала об этом страстные стихи. И так мало мыслей о том, что у 14 летнего сына нет приличной одежды, что его дразнят одноклассники «этим странным русским». Зачем идти на поводу у посредственности и толпы?
Когда-то много лет назад так было и с дочерью Алей (ей тоже, кстати, было тогда 13-14). Ее отдали (впервые в жизни) в чешскую школу. Девочка была диковата, но очень-очень культурно развита, этакое альтер-эго (или тень?) Марины, с ней можно было тогда обсудить все – стихи, прозу, философские течения, тонкие душевные движения, она долго жила в абсолютно немыслимых условиях революционной Москвы, в квартире на Борисоглебском, принадлежащей когда-то профессору Цветаеву и ставшей в страшных 20-ых годов воплощением хаоса и отрицания быта. Так вот, когда слишком поэтичная и совсем несоциальная девочка попала в школу, Марина была разочарована - конформизмом дочери, ее вульгарностью, стремлением подражать окружающей среде. Дочь становилась как все, обыкновенной... Потом ей хотелось глупостей, платьев, дружбы со сверстниками, потом кокетничать, потом работать ассистентом у дантиста, потом обзавестись собственными убеждениями, отличными от Марининых. Надумала – и в 1937 году вернулась в СССР (на хождение по мукам, как впоследствии окажется). К тому времени, когда 25-летняя Ариадна покинула Париж и мать, они уже еле-еле могли разговаривать. А ведь когда-то была «дитя ее души, опора ее души… угадывавшая материнскую боль у самого ее истока…». Ах, как далека от жизни оказывалась порой поэзия, звезда под светом которой проходила вся жизнь Цветаевой!
С мужем тоже вышло неладно…
Продолжение следует.
