Квартирешка у бабы Капы маленькая: узенькая комнатка, похожая на пенал, да тесная кухонька площадью в четыре квадрата. В комнате было мрачновато: всего одно окно, и то глядело на северную сторону. Да, как на грех, во двор, засаженный во время очередного субботника живучими тополями. Сажали деревья юные пионеры. Топольки отлично прижились, несмотря на кислую, красную бокситогорскую землю, быстро пошли в рост, и к девяностым годам стояли сплошной зеленой стеной, заслонив собой солнце.
В конце июня окно нельзя было открыть – пух застилал летним снегом полы квартиры, подоконники, цеплялся за ковер на стене, оседал на покрывале баб Капиной кровати, мешал дышать и добавлял бабе Капе лишних хлопот.
Однако баба Капа не жаловалась: у других и этого нет. Особенно, у молодых: ютятся, бедные, в коммуналках, тратят половину получки на съемное жилье. А ведь у них детишки. Хорошо, что зятю Мите дали квартиру от завода – успели до начала лихих времен. Теперь там уж и внуки подросли, и все хорошо. Даст Бог, доживут до прива, приво… прихватизации какой-то, когда все, что было казенным, государственным, станет единоличным, своим. Если не врут в телевизоре.
Она, конечно, слабо надеялась, потому что нынче все, что говорили по телевизору, было ужасным, неправдоподобным враньем. Мол, и Сталин – кровопийца, и у Ленина позорная болезнь, и при царе жилось простому люду вольготно и сладко. И, наконец-то, настала эра свободы и демократии… Только почему же людей прямо на улице убивают? И пенсионеры на помойках копаются? Кто бы сказал…
Эту квартиру Капа получила за многолетний ударный труд в семьдесят восьмом году. Раньше она жила с матерью в частном доме в Крутике, деревне, прилепившейся к городу. Было время, немного поквартировала в комнате коммуналки, расположенной в длинном бараке на Заводской улице. Там и Светоньку, доченьку, растила.
С соседями жили единой семьей, ругались редко, с утра чинно занимали очередь в уборную, всем миром травили вездесущих тараканов и неубиваемых клопов, в праздники накрывали грубо сколоченный стол во дворе разной снедью. И всем миром праздновали под дикой грушей, старой, разросшейся, уютной, родной до слез.
У груши к осени ломались ветви от плодов. Жильцы барака собирали дички в мешки. Зимой варили компоты и сушеной груши, взвары. Кто-то умудрялся и бражку ставить. Так что, дерево во дворе было пользительным, не то, что эти поганые тополя. Даже другие деревья от них отпрянули. Пробовала было, прижиться березка, но злые, ненашенские тополя, обвили ее, бедную, со всех сторон, да и загубили ни за что.
А все равно, хорошо! Капа, как барыня живет. Тулет! Ванна! Плита газовая! Соседи хорошие, не буйные. И удобно, родная сестра Аннушка через дорогу, в новой пятиэтажке обитает. Тоже повезло! В восемьдесят девятом дождалась Аннушка своего счастья! А до того тоже в коммуналке ютилась, в клоповнике. Только и пользы от клоповника было, что пожарная часть рядом. Если что, так не усеют сгореть дотла – зальют пожар бравые ребята.
Аннушке квартиру долго не давали, тянули… Дом этот строили десять лет. Больше разговаривали, чем строили. При Горбачеве дело было. А тот ведь только говорильней отличался. А еще Сталина ругают! Разве Сталин допустил бы такое безобразие? Капе так стыдно было перед Аннушкой. Что раньше сестры в новую квартиру въехала. Да и сейчас, смешно сказать, Капа, барыня, на первом этаже шикует. А Анну, ветерана войны, на пятый поселили. Совсем с ума сошли, ироды! Совсем совести нет!
Бедная, бедная… Ей, если честно, в бараке сподручнее было. Вылезет из дома на лавочку, воздухом подышит, с народом пообщается. До магазина три шага. А теперь загнали старуху на такую верхотуру – сиди, бабка, и не рыпайся. Радуйся, что не под мостом спишь! Морг, если что, рядышком. Дорогу перейти только. Перековыляешь, в дверь стукнешь, тебе откроют. Ляжь, да и помирай себе на здоровье. От болезни Аннушка состарилась быстрее Капы. А Капе, между прочим, восемьдесят пять годков! Десять лет разницы с Аннушкой!
Хорошо, что помереть Аннушке дети не дают. Вместе с ней младшая дочка Ирка поселилась. А где ей еще обретаться? С тремя-то ребятишками? Муж у нее – летун, в Ленинграде все порхает. Спекулирует. Приедет раз в две недели, Ирке морду набьет из ревности, и снова уедет. Да и слава Богу! Нет его, поганца, и не надо. И так пятеро человек в однокомнатной квартире друг у друга на головах спят, старуха на кухне ютится, так еще и этого летуна не хватало. Совсем Аннушку в могилу сведут. А у нее ранения! Нет бы, отдохнуть на старости лет, так ведь надо в няньках с утра до вечера гоношиться!
Хоть и жили рядышком сестры, а виделись редко. Обе плохо ходили, у обеих больные ноги. У Капы с годами они распухали, а у Аннушки, наоборот, сохли. Но не слушались ноги своих хозяек одинаково. Раз в четыре месяца Капа, надев толстые чулки, кряхтя и чертыхаясь, опираясь на трость, выползала из дома и, Богу помолясь, отправлялась в гости к Аннушке. На каждом этаже делала долгую передышку, прижимаясь спиной к стенке. Отдохнет, и осилит очередной лестничный проем. Через час все-таки добиралась до квартиры.
Дверь открывала Иринка, здоровалась и пропускала Капу. Она не приставала к ней с расспросами, потому как сама забегала часто: то мелким в туалет приспичит, а до квартиры терпеть нету удержу. То сахарку или мыла заграничного принесет. В общем, не бросала тетку. Она у Аннушки – поздняя, последыш. Аннушка родила Ирку в сорок два года. Потому и удивлялись люди вокруг: у такой старухи такая молоденькая дочка.
Аннушка сидела на кухне в своем кресле и курила. Она очень много курила. И все – папиросы. Это с войны такая привычка дурная прилипла. Среди мужиков повоюешь, дак сама хуже мужика сделаешься. Но в остальном Аннушка так и осталась щеголихой и модницей. Даже сейчас, в свои семьдесят пять, она с утра уже причепурилась. Шиньон из косы приколот на гладко расчесанные волосы. И на губах помада, и на щеках помада, и помадой этой за ушами помазано, вместо духов. Опрятная Аннушка, аккуратная и приятная на вид. Она всегда такая была, вся в маму. И сейчас очень на маму похожа. Тоненькая, хрупкая, нарядная, как куколка. Настоящая городская барышня.
Капа, наоборот, другой лепки, вся в тятю. Невысокая, крепко сбитая, будто из широких досок сколоченная табуретка. Приземистая, устойчивая, квадратная, ширококостная, некрасивая. Нос у Капы картошкой, глаза, словно щелки, бровей смолоду не было и волос густотой не отличался.
Другие бы от зависти помирали: вот она, Капа, такая нескладная, а сестренка удалась. Вот ей такое имя незвучное дали, словно коровья лепешка в пыль шмякнулась. А у сестры - ласковое, мягкое, тонкое, как тростинка «Анюта». Вот ей приходится и воду таскать, и белье в корыте стирать, и за коровой глядеть. А сестра цветы в букеты собирает и в единственную в доме вазу складывает.
Мама-покойница очень Аннушку любила и всячески баловала. Конечно, ей и не мечталось даже, что такая кралечка родится от простого деревенского мужика. У мамы-покойницы, если бы не революция, так совсем другая жизнь была. Ведь не из простых она, дворянских кровей. Ну, а как переворот грянул, так местные пьянчуги-захребетники, налакавшись экспроприированному у Мани-самогонщицы первача, в забытье и угаре, в чертовой удали взяли, да и запалили усадьбу маминого отца. И усадебка-то, не Бог весть, что была, и никогда никто Григория Сергеевича Рюмина кровопивцем не считал, а вот, поди ж ты, пьяные хари заорали вдруг:
- Айда, жечь «сплутаторов»!
И подожгли! Все погибло: и коняшки, и коровки. И пристройки, и надстройки, и голубятня. И хозяина вилами закололи. Тому бы, сердешному, не добро спасать, а бежать без оглядки. А куда побежишь от родного гнезда?
Зверье!
Хорошо, что до маменьки-покойницы не добрались! Маменька-покойница успела утечь. Слонялась по дворам. Ее жалели. Подкармливали. Знали, что девка эта – Мария, Григория Рюмина, хорошего человека дочерь.
Да вот беда – тиф. Помирала от тифа в чьем-то хлеву. Вши лицо, она рассказывала, живой массой облепили. Вот хозяин, вдовец, ее в пустых яслях и обнаружил. Сам выходил. А потом женился на сиротке. Сначала Капа родилась. Тятино семя. А потом, спустя десяток лет, и Аннушка. Мамина баловница, отрада ее и любовь.
Капа не злилась, нянчилась с сестренкой, диковинных кукол ей сама шила. И пылинке не давала упасть на белое личико Аннушки. В тележке расписной по улице возила. Первую ягодку – ей. Первый стручок молодого горошку – всегда ей! Варенье с мамой варили, так пеночки в блюдце складывали – все для Анютки дорогой. Уж потом, когда Аннушка в девичью пору вошла, так самые нарядные платья в поселке, в новом магазине покупали, чтобы она, как городская барышня была, а не как деревенская чухонка бегала.
Аннушка разбаловалась маленько, но белоручкой не сделалась: и в школу рабфаковскую поступила, и дом вела. Тоже чудачка, все наволочки кружевами отделала, все столы белоснежными скатертями покрыла – мама научила. Капе лишь грязную работу доверяли, она и ломила, как вол. Куды денешься – тятя помер, а деньги зарабатывать надо. Капа вот этими самыми руками завод строила. Нужен был стране завод, на бокситовых рудниках ведь жили!
Аннушка курсы продавцов окончила. Тоже работать начала. И такая она хорошенькая была! Сама беленькая, коса до пояса (мама не разрешила обрезать, уродоваться), платье в синий горох, туфельки на каблучке! Покупателям всегда: здравствуйте, чего изволите! Спасибо, пожалуйста!
Конечно, вились вокруг нее мужчины. И любовь, и все такое предлагали. Где девушке устоять. Влюбилась, конечно. Влюбилась, да не в того, кого надо. Мужчина из заводского начальства, видный такой, но женатый. Охальник! Она по ночам слезы льет, а тому – хоть бы хны, ходит в магазин к Аннушке, и ходит. А ведь сколько было других парней. Не начальники, ну и что? При окладе, и комнату семейным обещали. Но разве Аннушка на них внимание обратит? Ей этот, женатый который, нужен. А родным – ни слова! Это уж потом мама и Капа про женатика узнали, когда у Аннушки вырос живот.
Мама вздыхала:
- С ребеночком Анюту замуж никто не возьмет. Так и пропадет девка.
Капа недолго думала. Матери так и сказала:
- Да что тут переживать? Я дите на себя перепишу, да и дело с концом. Что мне, старой деве, еще от этой жизни ждать? А так – радость. Плохо разве, когда ребеночек в доме? Мне – утешение, Аннушке – свобода.
***
- Наобещал с три короба, в грех меня ввел, да и пропал, - объясняла Капа в комитете заводской молодежи, держа на руках новорожденного младенца.
- Так что же вы сразу к нам не обратились? – ругался завком, - ни медицинского патронажа, ничего!
- Испугалась, думала, рассосется как-нибудь. Зарегистрироваться бы, - скромно отвечала Капа, -девочке имя надо дать.
Так и появился в женском стане еще один человек. Светочка.
Аннушка от девочки не отгораживалась. И возилась с ней, и укачивала, и убаюкивала. Но мама однажды сказала ей:
- Ты, дочка, особо Светочку не приваживай. Не обижай Капу. Пусть Света ей родной будет. Ты лучше к Николаю присмотрись – глаза мозолит под окнами, замуж тебя зовет. Подумай! Хороший парень! С перспективами. Забудь про того подлеца!
Что уж тут говорить, отвратили, отдалили Капа с мамой Светочку от Аннушки. Ни мытьем, так катаньем. Считай, насильно замуж за нелюбимого выдали. Хотя и хороший мужик, этот Николай.
Сыграли свадьбу. Коля Анну в комнату свою увел. В новеньком бараке получил жилье жених. Вроде, все у них сложилось. Капа толком не знает. Нарушилось что-то между ней и Анной. Поначалу Аннушка каждый день к Светочке бегала, но Капа уже сама однажды кроватку Светочкину загородила:
- Иди к мужу. В семью! А то ведь он, Бог весть, что подумает!
А потом началась война. Ленинград в осаду немцы взяли. По всей области мужчин, будто гребнем прочесали, повыбрали. Николая забрали в первые дни: и возраст призывной, и брони нет, самая соль.
На Колю и похоронка пришла одна из самых первых. Аннушка не плакала. Поступила на курсы связисток, а потом пришла попрощаться.
- Ты с ума сошла? – взвыла мама, - под пули? На смерть? Я тебя для чего растила? Чтобы в могилу молодой лечь?
- Пойду, мама. Колю убили. Он и жизни не видел толком: ни одного дня я ему даже не улыбнулась. Нечего мне тут делать.
- А дочка? Анна? Дочка ведь?
- А у дочки Капа теперь. Уж не отдаст. Отобрали вы у меня дочку. Сама я во всем виновата и вас не сужу! Прощайте.
Светочку поцеловала и ушла.
Автор рассказа: Анна Лебедева