Роскошное июльское утро лилось в комнату ярким солнечным светом, свежими запахами волглой земли, цветов, пересвистом птиц — они и разбудили Германа Еронимуса, шестнадцатилетнего мускулистого блондина, который откинул одеяло, но боялся вставать, чтобы не расплескать радость, бушевавшую в его крови и кружившую голову. Наконец он вскочил, оделся, схватил полотенце и выбежал в сад, к калитке, которая вела на затянутый туманной дымкой луг, к дамбе, к реке.
Сложив одежду под ивой, он с разбега бросился в воду, в десять взмахов одолел Преголю, развернулся и ринулся назад. В какой-то миг его ноги коснулось что-то тяжелое и скользкое — рыба, наверное, и в груди разлился сладкий страх, который тотчас растворился в неостывающей радости, ни на миг не оставлявшей его.
Мону Лизу он заметил сразу, как только выбрался на берег.
Поддернув платье повыше, она сидела под ивой и курила.
— Не бойся, - сказала она. - Я закрою глаза.
И не открывала глаз, пока он не оделся.
— Приходи на поминки, - сказала она, открыв глаза. - Придешь?
— Ага, - сказал он, не сводя взгляда с ее полноватых сильных бедер. - Конечно. Спасибо... то есть... да, приду...
Поднявшись на дамбу, он обернулся — Мона Лиза по-прежнему сидела под ивой с сигаретой в руке и смотрела на воду.
Гера ходилс ее дочерью Катенькой. Они учились в одном классе, а вечерами гуляли — ходили, взявшись за руки. Вчера Катенька разделась и позволила Гере обцеловать ее от губ до колен, и после этого он надел на правое запястье тонкую красную резинку, которой Катенька стягивала сзади рыжие, как у матери, волосы. При взгляде на эту резинку у него кружилась голова. Он думал о Катеньке, вспоминая ее влажное от волнения тело, ее запах, поднимавшийся снизу, и думал о ее матери, о ее бедрах, красивом теле и рыжих волосах, и сердце его переполнялось болезненным счастьем.
Вчера умер муж Моны Лизы — отец Катеньки Георгий Варава. Год назад у него обнаружилась саркома легкого, и вскоре огромный мужчина слег, иссох, потерял голос и превратился в мумию. Его жена, которую прозвали Моной Лизой за сходство со знаменитым портретом, опубликованным на цветной вклейке в «Огоньке», внешне ничуть не изменилась, хотя в глазах ее многие стали замечать словно бы удивление — удивление человека, не верящего в непоправимость жизни.
Гера привык к похоронам — мимо их дома проходили похоронные процессии, направлявшиеся сначала на старое кладбище, где русских всех кровей хоронили рядом с немецкими могилами, а потом на новое кладбище, за Гаражом, которое называлось Седьмым холмом. Впереди шагали люди с венками, с бархатными подушечками, если у покойного были награды, за ними медленно ползла старенькая полуторка с откинутыми бортами и гробом посреди кузова, устланного еловыми лапами и ветками туи, за полуторкой следовал оркестр, через равные промежутки исполнявший снова и снова траурный марш Шопена, а уж за ними — родные, близкие, друзья, соседи, старухи в плюшевых черных жакетах, дети и смирные собаки.
Участвовать же в похоронах ему еще не приходилось.
— Надень черную рубашку, - приказала мать. - И черные ботинки. А брюки пусть будут какие есть.
— И постригись, - сказал отец, - а то выглядишь разбойником.
— Разбойники блондинами не бывают, - возразила мать. - Что-то они запоздали с похоронами. Кто хоронит после обеда? Да и гроза собирается...
Гера потолкался в толпе возле дома Варавы, потом занял место в хвосте процессии, откуда ему — при его росте — хорошо были видны Мона Лиза и Катенька в черных платках, сидевшие в грузовике спиной к кабине, а лицом к гробу.
Оркестр вздохнул тяжкой медью, и процессия двинулась за полуторкой.
Небо по краям заволакивало мутью, вдали погромыхивало, мужчины, надевшие по торжественному случаю пиджаки и галстуки, вытирали платками пот, струившийся из-под фетровых шляп, и только старушки в плюшевых жакетах ряд за рядом бодро вышагивали по брусчатке, не обращая внимания на жару.
На железном мосту через Преголю от реки повеяло свежестью. Ртутно блестевшая поверхность воды рябила, слепила, и Гера увидел, что Мона Лиза закрыла глаза, как утром у ивы, и его пробила дрожь, когда он вспомнил ее гладкие сильные бедра и детские пальчики, державшие сигарету.
У кладбищенских ворот процессия рассыпалась, гроб сняли с машины и понесли к яме, обложенной елью и туей, люди сбились в толпу, окружив Мону Лизу, Катеньку и Геру, оказавшегося рядом с ними случайно.
Когда председатель профкома фабрики начал читать по бумажке речь, Катенька взяла Геру за руку, а другая его рука вдруг оказалась сжата детскими пальчиками Моны Лизы. Геру заколотило, но тут взревел оркестр, гроб стали опускать в яму, Мона Лиза бросила на крышку гроба первый ком земли, за ней то же самое сделала Катенька, председатель профкома — рослый корпулентный мужчина — оттеснил Геру, чтобы зачерпнуть земли, резко усилился запах ели и туи, сверкнула молния, над головами раскатился грохот, на глазах у Геры выступили слезы — он не знал, как справиться со смешением чувства радости с тем высоким и безмозглым чувством горя, которое вдруг подступило к сердцу темной горячей волной, захлестнуло и замерло, чтобы через мгновение уйти без следа...
Опустошенный, ошарашенный, Гера пробрался через толпу и побрел к воротам не оглядываясь, двинулся к Гаражу, после моста остановился у аптеки, глядя в зеркальную витрину и словно не узнавая себя — того, кто только что понял, что смертен — непоправимо смертен, и эта мысль, понял еще он, не оставит его уже никогда...
Дом Варавы был открыт настежь, и когда Гера вошел, в нос шибанули запахи вареной картошки, мяса, уксуса, самогона.
— Тебе красного или мужского? - спросил председатель профкома, рядом с которым нашлось свободное место, и налил в граненый стаканчик самогона.
Гера пригубил напиток, но пить не стал.
Поминки разворачивались под звуки наступающей грозы — сначала люди разговаривали шепотом, потом голоса поднялись, в дальнем конце стола запели хором, председатель профкома заговорил о том, что Мона Лиза еще молода, вся жизнь впереди, и все это с улыбочками и подмигиваниями.
К тому времени, как гости стали расходиться, гроза разразилась вновь, на этот раз с огромной силой — гром разрывался над крышей, вызывая дребезжанье окон, молнии вспыхивали за ближайшим забором, дождь лил потоком.
Гера помог хозяйкам вымыть посуду — и вовремя: последняя тарелка отправилась в сушку, когда погас свет.
— Я, наверное, все-таки пойду, - сказал он.
Но мать и дочь были против.
Сначала они молча сидели в темноте, потом Катенька вдруг заснула и ее пришлось вести в спальню, а потом Мона Лиза вышла в соседнюю комнату, оставив дверь нараспашку, и при вспышке молнии Гера увидел, как она снимает с себя черное платье. Он сидел на стуле прямо и не сводил взгляда с обнажавшейся женщины. Она отшвырнула платье, расстегнула лифчик, сняла трусы и замерла посреди комнаты, широко расставив ноги и глядя черными провалами глаз на Геру. Он подошел к ней, едва переставляя ватные ноги. Она шагнула к нему, с силой обняла, прижалась всем телом, поцеловала в губы, прерывисто вздохнула и отпрянула.
— Иди домой, - прошептала Мона Лиза. - Иди.
Он ушел.
Герман Еронимус поступил в университет, а Катенька провалила вступительные экзамены, вернулась домой, вскоре вышла замуж за юного лейтенанта-ракетчика и родила ему двоих детей — одного в Хабаровске, другого на Урале. Мона Лиза тоже вышла замуж и через сорок лет умерла, окруженная большой семьей.
Герман женился на пятом курсе, второй раз — уже после защиты кандидатской. Он преподавал в университете до тех пор, пока не умерла жена Мария, Машенька, родившая троих детей. Умерла она в июле, и Герман Иванович был убежден, что это не случайность. Всякий раз, бывая на ее могиле, он вспоминал те дни, когда он оцеловывал тело Катеньки, а потом то праздничное, радостное и горькое чувство, которое он испытал над разверстой ямой, пахнущей елью и туей, в которую опускали гроб с отцом Катеньки, а потом обнаженное тело Моны Лизы, выхваченное из тьмы грозной вспышкой молнии, а потом Машеньку с первенцем на руках, и снова думал о непоправимости жизни, которая делает нас счастливыми, даже швыряя в пропасти дьявольские или вознося к вершинам ангельским, и наполняет каждый наш день, каждый миг чувством, которое делает нас бессмертными...
