Былинные сказания обошли стороной флот Российский. Правда, кораблей и морей волшебные сказки все же не избежали. Все знают новгородского гусляра Садко, побывавшего в чертогах царя морского и женившегося на прекрасной Чернаве. По морю с ватагой удалых молодцов-ушкуйников добрался до Иерусалима бесшабашный Василий Буслаевич. В синем море Хвалынском плавали с конвоем на "Сокол-корабле" Илья Муромец и Добрыня Никитич, а в Черном море утопил змея поганого Никита Кожемяка. Можно еще вспомнить эпическое бегство Ивана-царевича и Василисы Премудрой от водяного царя. Но главной "стихией" русских витязей оставалась твердая земля, море же, скорее, выступало вынужденной частью географического декора.
Текст: Дмитрий Копелев, коллаж Анжелы Бушуевой
А уж флот и подавно был проигнорирован былинами, так как появился он в России только на рубеже XVII–XVIII веков, когда правила культурной игры диктовали технологии европейской культуры, вытеснявшие вековые традиции народных сказителей. Так-то оно так, да вот не совсем! Спрос на сказочных витязей никуда не пропал, только облекся он в новые формы.
Флотский мир высоко ценил своих героев и наделял их качествами русских богатырей. Листаешь послужные ведомости, изучаешь аттестационные списки, документы об отставках, назначениях пенсий, выдачах пособий, записи о вступлении в брак и поступлении на службу — и предстает перед тобой стандартизированная формальная биография. А как возьмешь в руки воспоминания моряков, картина меняется. И российские морские офицеры предстают подлинными героями народных легенд. Только теперь они с чинами, в форменных мундирах и сражаются не с Горынычами и Соловьями-разбойниками. Их противниками оказываются британцы, шведы, французы и турки, которые, следует признать, воевать умели.
Есть исторические персонажи, которые очаровывают с первого знакомства. "Сказочный" витязь, капитан первого ранга Дмитрий Александрович Лукин — один из них. На первый взгляд — обычная карьера героя: длительные морские кампании, сражения, командование кораблями. Но что-то есть в ней еще! Чужая жизнь всегда остается тайной, но из малого числа известных фактов биограф выстраивает более или менее вероятную схему и старательно вписывает в нее жизнь своего героя: первый период, второй период, третий период. Следуя такой логике, биографию Лукина тоже можно разделить на этапы, отталкиваясь от поворотных дат его послужного списка: отрочество, обучение в Морском корпусе, Русско-шведская война 1788–1790 годов, кампания в Северном море в 1795–1796 и 1798–1800 годах, Средиземноморская военная экспедиция Дмитрия Николаевича Сенявина и героическая смерть в Афонском сражении. Но схема всегда остается схемой. А историческая память — это иное. Предания моряков сохраняют ее живой и свежей. Чего стоят, к примеру, прозвища Лукина: "русский Геркулес", "Илья Муромец". Под стать им и сохранившиеся описания героя. Согласно им, Лукин с легкостью ломал кочерги, без труда удерживал дрожки с впряженным в них рысаком, одним пальцем вдавливал в дерево гвозди и даже поднимал шканечную пушку со станком в 87 пудов весом. Нипочем были богатырю и пушечные ядра, он мог держать их по полчаса, раскинув руки. "Завидную смерть за отечество" он принял от ядра вражеского. На глазах экипажа турецкое ядро разорвало стоявшего на шканцах "русского Геркулеса". Словом, путь истинного былинного героя!
ЗАГУДАЕВСКИЙ НЕДОРОСЛЬ
Начнем, впрочем, по порядку. Как часто бывает в сказаниях, о ранних годах жизни Дмитрия Александровича известно немного. Большинство знавших его полагали, что родился он около 1770 года в симбирской глухомани — богом забытой деревне Загудаевка, наследственной вотчине то ли курских, то ли тульских Лукиных. Он рано осиротел и, судя по "Письмам морского офицера" капитан-лейтенанта Павла Панафидина, служившего под началом Лукина, унаследовал от своих родителей "600 душ и 20 000 рублей денег". Панафидин знал, о чем писал: родной его брат, Захар, состоял при Лукине адъютантом и о своем начальнике был осведомлен получше других.
Далее все развивалось как в романе. Загудаевский недоросль превратился в настоящего сорванца. Писатель Валентин Пикуль в исторической миниатюре "Двое из одной деревни" ярко описал, чем занимался юный барин со своим приятелем — крепостным Илюшкой Байковым. Томящиеся от безделья парни нашли дело по душе. Через их деревню проходил тракт, на котором годами "кислилась" не просыхавшая огромная лужа. Со временем она заняла весь проезд. И недоросли решили извлечь из нее куш. Когда путешествующие по тракту намертво застревали в слякоти, из кустов выходили "спасатели". Переговоры продолжались недолго: несчастные были готовы на все, только бы выбраться из топи. Спасатели-шантажисты входили по колено в лужу и, поднатужившись, вытаскивали из грязи телеги, коляски и экипажи. За что получали мзду. Поставив дело, шальные молодцы превратили лужу в доходную вотчину. Однако успешно развивающееся "предприятие" было прикрыто некстати прибывшим из Москвы чиновным дядюшкой-опекуном. Прознав про забавы своего подопечного, он увез компаньонов в Петербург, где в 1783 году устроил Лукина в Морской корпус. Отсюда Лукин вышел другим человеком.
После пожара в Петербурге в 1771 году, когда выгорела большая часть Васильевского острова, Морской корпус перевели в Кронштадт и разместили в здании обветшавшего Меншиковского или, как его тогда чаще называли, Итальянского дворца. С кадетами корпусное начальство не церемонилось. Обычным делом были розги. "Секанцы" разделялись на три разряда: келейные, при роте и при собрании целого корпуса. Количество ударов иногда не означалось, "как Бог на душу положит, так и били". Для усвоения учебного материала корпусные учителя не брезговали бить учеников линейкой по голове и ставить на горох. Учили, впрочем, добросовестно.
Помещения кадет содержались из рук вон плохо: здесь царили сквозняки, все пропахло мундирным сукном и амуницией, стекла в окнах даже в самые суровые зимы были выбиты и их приходилось затыкать подушками. Всегда недоставало дров, и кадетам приходилось лазать через забор на ближайшие адмиралтейские склады, чтобы разжиться поленьями.
Кадеты развлекались по-своему, устраивая, например, в пору белых ночей "ночную окрошку". Для этого готовили припасы, таская из обеденной залы хлеб, в который вкладывалась говядина. Отправляли тайного курьера в мелочную лавку за луком, квасом, печеными яйцами, все это пряталось под кровать с мисками и ложками. "Когда в 10 часов проходил дозор — дежурный офицер с солдатом, несшим за ним фонарь, — все лежали под одеялом как спящие; но только что шаги дозора замолкали на галереях, тотчас все вскакивали и принимались за работу; крошилась говядина, печеные яйца, лук; работа, конечно, сопровождалась веселым говором и смехом, а затем начинался восхитительный ужин, после которого уже все серьезно укладывались спать, — писал в "Воспоминаниях декабриста о пережитом и перечувствованном" Александр Беляев. — Главная прелесть этого ужина, конечно, заключалась в том, что это делалось не в обычное время, вне начальнического надзора, с расставленными часовыми на случай появления дежурного. Сторожа, которые находились при каждой камере, в невинном удовольствии не мешали, а еще помогали".
Подобные "вакханалии" были, конечно, редкостью. В этом, как выразился выдающийся военно-морской историк Феодосий Федорович Веселаго, "темном мирке" процветали самые грубые нравы. Прошедшие суровую кадетскую школу седые морские волки всегда помнили, как их "потчивали", например, "славной кокосой" — ударом тремя плотно сложенными пальцами по голове. В ходу была забава "закусить и выпить": когда сморенного жарой мальчишку "угощали" внезапной оплеухой. И только несчастный продирал глаза, на него выливали ковш ледяной воды. Спящего любили "опустить корабликом": украдкой подобраться, схватиться с двух сторон за простыню и стряхнуть на пол. Если же сон сморил кадета после обеда, то ему в нос "пускали" свернутую бумажку — "гусарик". Старшие кадеты, среди которых славились "чугуны", или "старики" (за провинности их секли чаще других, а они, молчали, не прося пощады. — Прим. авт.), понюхивали табак, втайне от офицеров попивали винцо и истязали новичков, "развивая в них терпеливость и послушание". У каждого был личный "адъютант", которого старший покровитель "опекал". "Рябчики" должны были исполнять за "стариков" их обязанности: бегать в кабак, подавать старшему умываться, подшивать воротнички, убирать койку, снимать сапоги, чистить платье. И "в том нет унижения, что принято всем обществом, — вспоминал дед Анны Ахматовой, полковник Эразм Стогов, прошедший обучение в Морском корпусе. — Этот обычай, напротив, новичка приучал к повиновению", привносил в систему воспитания будущего моряка "врожденную дисциплину". "Зато какая радость, какое счастие, когда произведут, бывало, в гардемарины: тогда из крепостных становишься уже сам барином..." — вторил ему декабрист барон Владимир Штейнгель.
Начиналось же все с того, что "старики" сразу отводили новичка за угол и избивали. Но хотел бы я взглянуть на избиение загудаевского недоросля Лукина! Подозреваю, что нахрапистые "чугуны", познакомившись с кулаками новоиспеченного "рябчика", недосчитались зубов и долго еще ходили с синяками. Дрались много: "вставали — дрались, за сбитнем — дрались, перед обедом, после обеда, в классном коридоре, вечером, ложась спать — дрались; в умывальниках — сильнейшие драки. Мы дрались за все и про все, просто так, ни за что, и не то чтобы шутили — до крови и синяков дрались". Незатейливые правила корпуса Лукин усвоил твердо: не давай себя в обиду, если под силу — бей первым и не смей думать о жалобах на обидчиков, иначе до конца жизни будешь "задорным" и за тобой установится репутация "слабака", фискала и доносчика.
В исполнении жестоких правил корпусной жизни Лукин вполне преуспел и неизменно выходил победителем из легендарных битв между старшими и младшими "стенка на стенку". Эти "брани" между "трехкампанцами", то есть сделавшими три кампании в Финском заливе и готовившимися к выпуску, и "двухкампанцами", занимавшими их место после выпуска, проходили обыкновенно во дворе и были четко регламентированы. Когда темнело, сражавшиеся становились друг против друга: самые отчаянные и сильные выходили вперед. Эти эпохальные бои воспевались кадетами из поколения в поколение.
Проходили годы, а память о "подвигах" юного силача в корпусе только крепла. Все новые и новые гардемарины затаив дыхание слушали рассказы о его кадетских "подвигах", а затем, состарившись и уйдя на покой, пересказывали новым юным морякам предания о корпусных одиссеях "русского Геркулеса". Николай Бестужев, например, вспоминал, "с каким жадным любопытством и мы, юная мелкота, пили занимательные рассказы о Лукине". А Владимир Даль, сохранивший не самые приятные воспоминания о корпусе, ввел его имя в "Толковый словарь". Открываем, например, описания двух глаголов, "изламывать" и "разгибать", и читаем. "ИЗЛАМЫВАТЬ или изломлять (изламливать неупотребител.), изломать и однократн. изломить что, разламывать, переламывать, сламывать; ломать на части, портить ломкою, разрушать; исковеркать, гнуть, давать коленчатый вид. Лукин руками изламывал подкову". "РАЗГИБАТЬ, тамб. разгнибать; разгнуть и разогнуть что, противопол. сгибать, согнуть; распрямить, гнуть согнутое обратно; разводить, разжимать; отгибать, противопол. пригибать, нагибать. Силач Лукин разгибал подкову".
Так начиналась легенда "русского Геркулеса". Но главные деяния его были еще впереди.
ДОБРЫЙ СИЛАЧ
Вчитаемся в биографию этого человека. В 1787 году Лукин получил чин мичмана и покинул корпус. Начав службу, он наверняка испытывал те же чувства, что и Бестужев: "Первое прибытие на корабль довершает очарование, которое в сем случае идеалом своим уступает вещественности. И в самом деле, никто не вообразит того впечатления, которое производит огромный корабль, плавающий на воде, вооруженный громадою пушек в несколько этажей, снабженный мачтами, которые превосходят высочайшие деревья, перепутанный множеством веревок, из коих каждая имеет свое название и назначение, обвешанный парусами невидными, когда подобраны, и ужасными величиною, когда корабль взмахнет ими как крыльями и птицею полетит бороться с ветрами и волнами. Сотни людей населяют его; для юного сердца он кажется целым плавающим городом". И деревянный город этот на волнах — частица русской земли, за которую Лукин был готов драться до конца.
Он сразу попал на войну, впервые понюхав порох в битвах со шведами. Сражался Лукин геройски, получив боевое крещение во время крейсерства в Балтийском море у Карлскроны, а затем на 40-пушечном фрегате "Брячислав" участвовал в Красногорском и Выборгском сражениях. Он быстро приобрел необходимые хорошему моряку навыки и видел не одну бурю, которые проверяют человека на мужество и стойкость. Уже через два года его произвели в капитан-лейтенанты, а в 1799-м за участие в десантной операции на побережье Голландии наградили орденом Святой Анны 3-й степени. В 1803 году ему дали чин капитана первого ранга и назначили командовать новым, 320-тонным линейным кораблем "Рафаил" с 80 орудиями и командой из 650 человек. Когда служба позволяла, он отъезжал в любимую Москву, где обустроил дом между Пречистенкою и Остоженкою, в Дурновском переулке.
Карьера шла в гору, фортуна привечала своего избранника. И было за что! Одна его внешность говорила о многом. "Лукин посредственного росту, широк в плечах, и грудь его твердостью похожа на каменную, равномерно и все тело необыкновенно плотно и упруго", — описывал его писатель-дипломат Павел Свиньин, служивший с ним на Средиземном море в эскадре Д.Н. Сенявина. А историк Даниил Мордовцев, много лет спустя восхитившийся рассказами о его "добродушно простецкой физиономии силача" и "мягких ласковых глазах", создал образ воистину русского богатыря: "Глядя в глаза этого необыкновенного человека, можно было с уверенностью сказать, что он "и мухи не обидит"... <...> Лукин действительно был необыкновенный добряк. Он никогда не сердился на самые несдержанные выходки товарищей".
Встречи со столь необыкновенным человеком оставались в памяти на всю жизнь. Вот что вспоминал участник первого русского кругосветного плавания Ермолай Левенштерн. Во время стоянки русской эскадры в английском Чатеме в 1799 году он оказался с Лукиным в одной компании: "Лукин показал мне на деле свою силу. Он рукой продавил гвоздь через полуторадюймовую доску, и пальцами загнул конец как колесо, что я никакими силами со щипцами не мог вытащить этот гвоздь... Этот человек обладает необыкновенной силой, он коренастый и хорошо сложен. Но в нем живет тщеславная [мысль], что он самый сильный человек во всем флоте. Если он услышит, что говорят об особенно сильном матросе, канонире или солдате, то он не успокоится до тех пор, пока не померяется с ним силами". И вновь обратимся к Свиньину: "Капитан 1-го ранга Лукин — знаменитый российский Геркулес. Кажется, с необычайною силою природа наделяет и добрым сердцем. Мудрено поверить, до какой степени Лукин терпелив; но горе тому, кто его рассердит".
В этом имел несчастие убедиться знаменитый лейтенант Николай Хвостов, который в 1806–1807 годах вместе с мичманом Гавриилом Давыдовым прославился похождениями у побережья Японии на знаменитых "Юноне" и "Авось". Об их "знакомстве" на рейде Копенгагена 6 июня 1798 года рассказал Левенштерн: "У нас были гости. То есть офицеры с других кораблей. Среди них были также Хвостов и геркулес Лукин. <...> За ужином разгорелся спор о том, кто лучше знает службу рулевого. Шум стал невыносимым. Хвостов упрекнул Лукина в том, что тот чванится только силой своего тела, а на самом деле он трус. Размахивая вилкой, он вызывал Лукина на драку, на чем тот хочет, только не на кулаках; это было уж слишком несносно для Лукина, и он оттолкнул Хвостова, но так неловко, что ряд из 10 стульев, на которых сидел и я, был опрокинут на палубу, потому что Хвостов занимал первое место [ряда]. Хвостов взбесился. "Ну, ударь", — сказал Лукин и обнажил грудь. Хвостов в бешенстве вонзил ему в грудь вилку так, что мы с трудом ее вытащили. Это было уж слишком для Лукина. Он сделал вид, что хочет что-то сказать Хвостову и повел его на галерею и засунул его головой вперед в гальюн. Лукин, совершенно невозмутимый, вышел снова, откланялся и уехал. Только он уехал, как Хвостов, как сумасшедший, ворвался в каюту и заорал: Где Лукин? Услышав, что он уехал, Хвостов впал в настоящее бешенство и начал бить, кого попало. Мы были вынуждены связать ему руки и ноги".
Буяну Хвостову еще повезло! Знакомство с кулаками Лукина могло закончиться гораздо плачевнее.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ "РУССКОГО ГЕРКУЛЕСА"
Вот несколько историй из преданий о Лукине. Еще мичманом он стоял на часах в Зимнем дворце. Дело было зимой, спустилась ночь, разыгралась метель. Пришедший на смену конвойный предложил мичману остаться: "Чаю попьем, непогода на дворе, да и разбойнички в такую погоду, говорят, пошаливают". Куда там! Накинув енотовую шубу, Лукин побрел по едва освещенной масляными фонарями Адмиралтейской площади, как вдруг услышал позади шорох. Резко метнулся в сторону, в плечо ударил кистень. Развернулся. Из темноты надвигались двое, настроенные поживиться шубой. Но не на того напали. Правой рукой Лукин только отмахнулся, а грабитель уже рухнул в сугроб. Второй пустился наутек. Лукин вернулся на пост и с караульным офицером пошел за грабителем. Да вот только выяснилось, что тот помер от одного удара! Лукин сетовал: "Загубил душу человеческую. Лучше б я им шубу отдал, все равно мала. Может, им, дуракам, есть нечего было". С тех пор, говорят, никогда Лукин ударов противникам не наносил, опасаясь силы своих кулаков.
У Дмитрия Александровича был пес Бомс — крупный ньюфаундленд. Славный и ученый, "такой же сильный и скромный, как его хозяин", пес сопровождал Лукина во время прогулок. Не расставались они и во время морских походов. Бомс отлично чувствовал себя на палубе и усвоил корабельные правила: вечером, заслышав бой склянок, ньюфаундленд приносил в зубах свой спальный матрас, а утром уносил его на место. Как-то раз под вечер забрели Лукин и Бомс на пустынные окраины столицы — тьма, вокруг заборы да лачужки. Нигде ни души и фонарей почти нет. Вдруг навстречу какие-то люди. Один с пистолетом в руке: "А ну, доставай кошелек!" "У меня денег нет, но я вам отдам часы дорогие", — ответил Лукин и сунул правую руку в карман, делая вид, что достает часы. И тут же левой молниеносно отвел пистолет и крепко схватил разбойника за руку, сжав ее вместе с рукоятью оружия. Грабитель взвыл от боли. Сообщник кинулся было на помощь, но Лукин скомандовал: "Бомс, пиль!" Пес опрокинул второго грабителя на землю. Незадачливых разбойников Лукин отпустил, посоветовав им "впредь быть осторожнее". Себе же на память о "приключении" оставил пистолет с изогнутым курком и смятой спусковой скобой.
Николай Лорер в "Записках декабриста" рассказывал, что в 1822 году на главную гауптвахту Зимнего дворца привели лейб-кучера Илью Байкова, того самого бывшего дворового Лукина, с которым они по молодости "осваивали" загудаевскую лужу. Давно отпущенный Лукиным на свободу Байков уже два десятка лет служил при императоре Александре I, но из-за провинности попал под арест. Лорер не упустил возможности побеседовать с Байковым и услышал от него такую историю. Как-то зимой Лукин с женой и малолетней дочерью поехал в свое курское имение (женат Лукин был на Анастасии Фан-дер-Флит, дочери голландского негоцианта. — Прим. авт.). Началась сильная метель. "Я был у моего прежнего господина и за кучера, и за камердинера, иногда и нянчил его маленькую дочь. <...> Мой барин был небогат... Перед ночью застигла нас большая буря, и летели мы так, что света не видать было. Мы въехали в лес, наткнулись на избу, взошли туда. Она была довольно просторная и теплая. Поставили самовар. Я вошел в против лежавшую хату. Тут увидел я троих людей, сидевших за столом с кнутами в руках. Лица их мне не понравились, они зверски на меня поглядели. Я вышел и, взойдя к барину, сказал ему, что тут что-то неладно. Он мне сказал: "Пойди к дверям, Илья, и послушай, что они говорят". Я потихоньку подкрался и услышал, что они сговариваются убить прежде меня, а потом барина и госпожу, и обокрасть их кибитку. Я вызвал барина, чтоб жена не слышала и не перепугать ее, и рассказал ему слышанное. "Пойдем туда оба". Мы взошли оба к ним. Барин спросил: "Что вы за люди?" Они отвечали грубо: "Какое тебе дело?" Один из них подошел к нему и хотел взять барина за грудь. Не думая долго, как свистнет барин его кулаком в лицо, тот и упал без чувств. Двое соскочили, барин закричал мне: "Илья, принимай!" Схватил близ стоявшего, встряхнул его так, что он потерял ум, и бросил его ко мне. Я схватил его и стукнул головою об стену — он и присел. Таким образом мы управились со всеми, перевязали их и отвезли в ближайший город. Не будь барин так силен, мы, может быть, погибли бы".
Писатель граф Владимир Александрович Соллогуб поведал еще одну историю о Лукине. Сидел моряк в театральной ложе и заметил, что некий франт перемигивается с дамами, как бы незаметно на него кивая. Лукин продолжал невозмутимо сидеть, не обращая внимания на пижона. А тот неожиданно заговорил с ним: "Вы, кажется, не понимаете по-французски? Не хотите ли, чтобы я объяснил вам, что происходит на сцене?" "Сделайте одолжение", — ответил Лукин. Франтом оказался будущий обер-церемониймейстер, а тогда светский кутила, озорник и балагур Дмитрий Кологривов, обожавший на пустом месте устроить какое-нибудь нелепое шутовство. Вот и с Лукиным весельчак Кологривов решил повеселить публику. С готовностью принялся объяснять ему происходящее на сцене, неся при этом какую-то чушь. Соседи фыркали от смеха. В ближайших ложах тоже не могли удержаться от улыбок. Шутка как будто бы удалась, но вдруг Лукин обратился к Кологривову на французском: "А теперь объясните мне, сударь, зачем вы несете такой вздор?" Франт сконфузился. Замямлил: "Я не думал, не знал..." — "Вы не знали, что я одной рукой могу вас поднять за шиворот и бросить в ложу к этим дамам, с которыми вы перемигивались?" — "Извините". — "Знаете вы, кто я? Я — Лукин!" Кологривов приуныл. Конечно, он был наслышан о легендарном силаче. Лукин строго сказал франту: "Следуйте за мной" и отвел шутника в буфет, где заказал два стакана пунша. Один подал Кологривову со словами: "Пейте". — "Не могу, не пью". — "Пейте!" Несчастный, захлебываясь, опорожнил стакан. Лукин, не моргнув глазом, залпом осушил свой и снова заказал два стакана пунша. Напрасно Кологривов отнекивался и просил пощады. В итоге на каждого пришлось по восемь стаканов. После этого силач как ни в чем не бывало отправился в свою ложу, а мертвецки пьяного Кологривова из театра вынесла полиция.
Смеяться над собой Лукин не позволял никому. И, будучи человеком скромным, большей частью молчал, но бесцеремонности не прощал даже "сильным мира сего". Михаил Пыляев в своих "Замечательных чудаках и оригиналах" поведал об одной такой истории. Императрица Мария Федоровна пригласила Лукина на обед в Павловский дворец, во время которого обратилась к нему: "Наш посол в Лондоне сообщил о ваших подвигах силы, почему бы вам не показать какое-нибудь чудо?" Чудо? Извольте, ваше величество! Лукин учтиво поклонился и, взяв со стола две массивные серебряные тарелки из роскошного сервиза — приданого Марии Федоровны, свернул их... в трубочки, да так, что и сказать было нельзя, что это было вначале.
Однако справедливости ради следует сказать, что любопытство императрицы было вполне объяснимо: ведь о "подвигах" Лукина в Туманном Альбионе и его великих боях с английскими боксерами слагались легенды!
Продолжение следует.
