41 подписчик

Николай Эрдман от звезды имажинизма до человека, который стал невидимкой. Большая любовь, разочарование и жизнь.

59 минут

101 прочтение

16 февраля

Это текстовый выпуск подкаста «Книжная роль». Аудиоверсию можно послушать по ссылке: https://ittanni.mave.digital/ep-2

Творчество Николая Эрдмана (1900—1970) в течение длительного времени являлось недоступным для массового читателя. Несмотря на прижизненную известность и популярность автора, в начале его пути, он был известен лишь литературной богеме. Сатирическое изображение окружающей действительности, высмеивание как пороков общества, так и государственного бюрократизованного аппарата являлось крайне нежелательным в литературе 30-х годов. Именно поэтому тексты Николая Эрдмана стали появляться в печати лишь в оттепельные, а затем и в перестроечные годы. Он написал только две пьесы, а потом загнал свой талант драматурга в тёмный угол и ушёл в работу над сценариями для кино и мультфильмов. Что этому предшествовало и что было после.

Юность и начало пути

Николай Робертович Эрдман родился 16 ноября 1900 года в Москве, в семье бухгалтера фабрики «Товарищества шёлковой мануфактуры», лютеранина и уроженца Митавы Роберта Карловича Эрдмана, который был немцем и говорил по-русски со смешным милым акцентом и Валентины Борисовны Эрдман, в девичестве Кормер. Его старший брат Борис, стал известным театральным художником. Николай учился в училище при Евангелической лютеранской церки святых апостола Петра и Павла в Петроверигском переулке. В училище до 1915 года большинство предметов преподавались на немецком, но так как ещё и в семье говорили по-немецки, то его он знал в совершенстве. Известно, что Николай «был не в ладах с математикой, считался одним из самых выдающихся специалистов по забыванию дат, курил на уроках чистописания, писал, к негодованию учителей и инспектора, печатными буковками письменные работы. В четвертом классе, когда он написал сочинение таким почерком, его вызвал к себе инспектор и изматерил по-латыни. Но зато позже за этот почерк его обожали все машинистки.

Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф

В 1919 году начинает публиковать первые стихи. Становится членом одного из литературных кафе, которых в послереволюционной Москве было множество. После одного из вечеров, когда Николай читал свои стихи, к нему «подошли два молодых человека и сказали: «Эрдман, приходите к нам завтра, поразговариваем» Это были Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф. «Ну и разговаривал я с ними после этого года три, — таким образом, я стал имажинистом». 4 июля 1919 году был призван в Красную армию, где служил писарем в штабе полка в городе Алатырь, но довольно недолго, так как в 1920 возвращается в Москву, продолжает службу в войсках внутренней охраны республики ВВОХР, демобилизован в 1921. На протяжении его службы Есенин и Мариегоф писали ему письма.

Эрдман был очень одарённым и элегантным молодым человеком. Его талант соответствовал его внешнему виду. Стройный и широкоплечий, с шиком одетый, в безупречно сидящем модном костюме того времени, брюки узенькие внизу, расширялись к поясу, сияющие ботинки. Брюки всегда были идеально чистые в классическую складку, которые друзья называли «зеркальными», даже шутили, что под правильным углом в них можно причёску сделать и побриться. Приглаженная причёска на боковой пробор, милый нос, ямочки на щеках, умные, тёмно-коричневые глаза. Как писал Анатолий Мариенгоф «со всем эти он так и лез в душу, как в мужскую, так и в дамскую». Эрдман страшно нравился женщинам - с первой минуты и как говорится до гробовой доски.

Сергей Есенин, Анатолий Мариенгоф и Николай Эрдман 1921 год.

Есенин говорил: «Что я, вот Коля — это поэт», — и он не кривлялся. Эрдмана всегда манило слово, искусство слова. Он начал сочинять стихи в 9 лет, позже увлёкся театром. Он пишет песни и сатирические скетчи для артистического кабаре, цирков, студий, эстрады, множества театров миниатюр «Кривой Джимми», острые углы, коробочка, хромой Джо «Нерыдай» и московского сада «Эрмитаж» в «Нерыдай» он был автором строк к песни «шумит ночной марсель» пользовавшейся необычайной популярностью, во всех кабаках страны, музыку к ней сочинил Юрий Милютин.

Рукописная афиша выступлений в штабе имажинистов — кафе «Стойло Пегаса». Ноябрь 1921 года.

Имажинисты были известны своими эпатажными выходками, то ночью название улиц на свои имена поменяют, то распишут стены монастыря, то устроят литературный суд над имажинистами, то суд на литературой, то собственные портреты выставят в витринах магазинов.

Анатолий Мариенгоф вспоминал:

А в предмайские дни мы разорились на большие собственные портреты, обрамленные красным коленкором. Они были вы ставлены в витринах по Тверской - от Охотного ряда до Страст ного монастыря. Не лишенные юмора завмаги тех дней охотно шли нам навстречу.

- Поотстал, Николаша, в славе, - огорчался Есенин, - поотстал!

И быстро придумал:

- Ты, Николаша, приколоти к памятнику «Свобода», что перед Моссоветом, здоровенную доску - «Имажинисту Николаю Эрдману».

- Так ведь на памятнике женщина, в древнеримской рубахе, - задумчиво возразил Эрдман. - А я, как будто, мужчина в брюках. Да еще в зеркальных.

- Это совершенно неважно! - заметил Есенин не без резона. - Доска твоя все равно больше часа не провисит. А разговоров будет лет на пять. Только бы в Чекушку тебя за это не по садили.

- Вот то-то и оно! - почесал нашлепку на носу имажи нист Эрдман. - Что-то не хочется мне в Чекушку. Уж лучше бу ду незнаменитым.

Тем не менее через несколько лет он туда угодил за свои небезызвестные басни с подтрунивающей и фривольной моралью. Угодил сначала в эту самую Чекушку, а потом и на далекий Север - в Енисейск, в Томск.

Оттуда все письма к матери - милейшей Валентине Борисовне - он подписывал так: Мамин-Сибиряк.

Параллельно этому для московского «Вольного театра» написал пьесу «Гибель Европы» первое спектакль состоялось в январе 1924 московский театр сатиры открывается 1 октября 1924 года спектаклем «Москва с точки зрения» который Эрдман написал совместно в Виктором Типовом и Владимиром Массом.

У Эрдмана была страсть с лошадиным бегам, хоть он был и не очень удачным игроком, но заядлым и называл себя «долгоиграющий проигрыватель».

Становится автором интермедий в театре Евгения Вахгантова к постановке «Лев Гурыч Синички» по пьесе Дмитрия Ленского. Знаковыми для него становятся знакомства с Константином Станисловаским, Всеволодом Мейерхольдом и Михаилом Булгаковым.

В 1924 году Эрдман пишем первую пьесу Мандат. После чего её ставит Мейерхольд в своём театре, для которого она и была написана. Премьера состоялась 20 апреля 1925 года.

В это время Эрдман знакомится с Андреем Платоновым. Иосиф Прут предложил ему прочитать пьесу в «Крестьянкой газете», где работал внештатным сотрудником. На читке присутствовали главный редактор Семён Урицкий, его зам Николай Одоев (Тришин), Андрей Платонов, Михаил Шолохов. Комедия очень понравилась слушателем и возымела успех. Андрей Платонов сказал «искренне по-доброму завидую». После этого у них завязалась дружба. Они читали друг другу свои работы. Иосиф Прут писал, что если бы их разговоры были записаны, то заслуживали бы отдельного издания, настолько они были мудрыми при разности их стилей направлений в творчестве, но такой одинаковости мировоззрения. Когда в 1951 году Платонова не стало, Николай Робертович с большим трудом перенёс уход своего близкого друга.

Германия, Италия, Максим Горький

Затем «Мандат» появляется в Ленинградском академическом театре. Публику привлекли аполитичный юмор и острая, но лаконичная сатира на мещанство. Пьеса в жанре сатирической комедии становится мега популярна, ставится в Одессе, Харькове, Баку, Ташкент, Берлине. В июле 1925 году после успеха пьесы Луначарский предоставляет Эрдману двухмесячную командировку в Германию и Италию «для исследования работы в области театра и драматургии» его товарищем в поездке становится театральный критик Павел Марков. В Берлине они ходят в театры, кино, кабаре, пивные — Эрдман предпочитает тёмное пиво — также Эрдман занимается публикацией и переводом своей пьесы. В письме будущей жене Дине Воронцовой он описывает Берлин так:

Автомобили здесь довольно дешёвые и очень хорошие. Театры довольно дорогие и очень плохие. Занимается Берлин тем, что танцует. По крайней мере на востоке. Восток - это состоятельная часть города. <…> Наряду с тысячью сладких ножек имеются тысячи людей с одной ногой и совершенно без ног. Они ходят с шарманками по дворам и стоят на перекрестках улиц, этим платят ещё меньше. <…> На Фридрихштрассе старые женщины продают газеты и предлагают своих дочерей, вообще послевоенный Берлин представляет из себя колоссальный публичный дом, в котором кутит одетый с иголочки немец, нищий и развратный как последняя сволочь. Завтра пойду смотреть на рабочие кварталы, а там поеду в Италию.

После Берлина в августе они едут в Италию сначала посещают Венецию потом в Рим, Сорренто и на Капри, чтобы встретиться с Максимом Горьким. Николай влюбляется в Венецию, в Риме его восхищают масштабы, которые по его словам можно сравнить только с Нью-Йорком. В письме семье с Капри пишет:

Живу я, родные мои, богатой и разнообразной жизнью молодого путешественника. Каждый день ем (два раза), купаюсь (два раза), сплю (два раза), пью (двадцать два раза) погода стоит прекрасная….

Практически каждый вечер они проводят у Горького, в один из вечеров Горький спросил: «Вы что же, не хотите, что бы я прочитал вашу пьесу?» Эрдман тут же принёс из отеля свою пьесу. Ранним утро Горький сразу же вызвал его к себе. В воспоминаниях Эрдман, так описывал то утро:

В один из вечеров, было уже довольно поздно, перед тем как проститься, Алексей Максимович прогуливался с нами по саду.

— Вы что же, не хотите, чтобы я прочитал вашу пьесу?

В темноте я не видел лица Горького, а голос мне показался суровым. Я бросился в гостиницу, к счастью, она находилась тут же, через дорогу, и через несколько минут моя отпечатанная на машинке пьеса была у Алексея Максимовича. Уснул я с трудом и ненадолго, часов в семь утра меня разбудил стук в дверь, и в номер вошла итальянка, которая сказала, что синьор Горький немедленно просит к себе синьора Эрдмана. Я не знаю итальянского языка, и слово «Немедленно» я понял по ее жестам. Неожиданное приглашение в такой ранний час заставило меня переусердствовать, и я побежал к Горькому в пижаме. Алексей Максимович в просторном светло-сером костюме сидел за столом. На столе лежала моя пьеса, рядом с ней лист бумаги, на котором, как я догадался, были выписаны номера страниц.

— Мне пьеса понравилась, — сказал Горький. — Хорошая пьеса. Умно. Смешно. Вот у вас там жилец ходит в горшке из-под лапши. Это Мейерхольд придумал?

— Нет, это я, я придумал.

— Это вы плохо придумали. А вот разговаривают у вас люди интересно. Язык хороший. Только почему вы пишете, — и Горький, заглядывая в листок, стал перевертывать страницы пьесы и читать фразы, которые он отметил как неудачные. Пометок было много, и я чувствовал, как от моего хорошего языка почти ничего не остается.

Вы пробовали когда-нибудь писать рассказы?

— Нет.

— И не пробуйте. Пишите пьесы. Вот я ни одной хорошей пьесы не написал. А вы, по-моему, напишете. Обязательно напишете. Потому что вы драматург. Настоящий драматург.

После возвращения из Италии Эрдман женится на балерине Надежде Александровне Яшке, более звестной под свои сценическим псевдонимом Дина Воронцова, начинает работать в кино, как сценарист. В 1926 году в Одессе с Николаем Охлопковым работают над фильмом «Митя» Эрдман как сценарист, а Охлопков как режиссёр и исполнитель главной роли. Охлопков также работает и над другой картиной «Путь энтузиастов», когда он и оператор Яков Толчан ходили по городу и выбирали места для натурных съёмок они присели на лавочку на бульваре напротив гостиницы «Лондонская» рядом с ними терся какой-то беспризорник. Толчав вспоминал:

Вдруг прямо напротив того места, где мы устроились на скамейке, открывается балкон одного из гостиничных номеров и на балкон выходит Коля Эрдман. Мальчишка, который всё время вертелся между кустами, подбежал к балкону и кричит: — Коль, а Коль, отдай бельишко постирать! — Ловким движением забросил туго связанный узелок на балкон и исчез тут же…. Не помню успел ли я поздороваться с Эрдманом, — он скрылся так же внезапно, как появился.

Всё дело в том, что по слухам, которые возможно распространял сам Эрдман, в юности он был знаменитым хулиганом, и если не на всю Москву, то во всяком случае, на все Сокольники, где он жил. Он всегда чувствовал себя свои среди любой публики, даже среди беспризорников, к которым видимо испытывал сочувствие, а они считали его своим человеком. Жизнь они проводили на колёсах, мотаюсь туда-сюда из одного города в другой, а потом рассказывали Эрдману о своих приключениях. Слава и известность его никогда не опьяняли, он никогда не был высокомерным человеком, наоборот был очень чутким и деликатным. В нём сочеталось внутреннее хулиганство с галантностью и изысканностью.

В. Э. Мейерхольд и Н. Р. Эрдман на читке «Самоубийцы» в ГосТИМе 1932 год. Фото А. А. Темерина

Владимир Маяковский

Эрдман обожал Маяковского. Среди рукописей Эрдмана сохранились отрывки воспоминаний:

Первый раз я прочел «Облако в штанах» четырнадцати или пятнадцати лет. Прочел и начал читать другие [стихи], и сразу начались баталии. Я переругался со всеми родственниками и со всеми одноклассниками...

Я начал писать стихи с девяти лет. Вначале я подражал Ники тину и Кольцову, потом Надсону. Потом символистам, Бальмонту и больше всего Сологубу. Потом было увлечение всякими маркизами, коломбинами, пьереттами. Кузмин, Сомов, Судейкин, и вдруг появил ся Маяковский и одной поэмой зачеркнул все, чем я тогда увлекался. Влияние его было колоссальным, а подражали ему меньше, чем другим. Но судьба сложилась так, что первыми поэтами, которые приняли во мне участие, были имажинисты.

Как только я подписал декларацию, хвалить Маяковского мне уже по штату не полагалось. И тогда на диспутах между имажинистами и футуристами я, конечно, поддерживал своих, если и не выступлениями, то аплодисментами.

Позже они познакомились уже лично, они были большими друзьями. Маяковский видел талант и величие Эрдмана он даже говорил: «Научите меня пьесы писать!» Как-то летом 1929 года Маяковский приехал на очередной вечер своих стихов проходивший в Гурзуфе вместе с Эрдманом. Павел Марков, который в то время там отдыхал и хорошо знал их обоих вспоминал:

Летом я встретил его в Ялте, он выступал на курортном побережье с чтением стихов. Было не особенно жарко, мы гуляли по набережной, он был в каком-то приподнятом ритме, тут же предложил играть в рулетку (игрушечную крохотную рулетку он носил с собой); <...> Обедали мы на поплавке. <...> Он то и дело поглядывал на часы, предупредив, что в четыре часа ему нужно звонить в Хосту - там тем летом отдыхала Полонская, быстро поднялся, обещав приехать ко мне в Гурзуф, где отдыхал я и где был назначен очередной вечер его стихов.

Он приехал на другой день вместе с Николаем Эрдманом. Редко видел я его таким беззаботным и шаловливым. Они с Эрдманом (которого Маяковский очень уважал и любил) изощрялись в остроумии, дурачились, сигая с камня на камень и состязаясь в длине прыжка (можно ли было здесь превзойти Маяковского?), запускали плоские камешки в море. У него всегда существовала манера повторять нравящиеся ему строчки. В этот раз он постоянно повторял:

«И граждане, и гражданки,

В том не видя воровства,

Превращают елки в палки

В день святого рождества».

Вечер собрал разношерстную публику, которую Маяковский оглядел ироническим взглядом (накануне он рассказывал, какое удовольствие получил от выступления в крестьянском санатории «Ливадия»), добавил, что стихи будет читать по заказу Эрдмана и Маркова, дразня нас и привлекая к нам внимание как к каким-то невиданно почетным гостям... Однако выступление в Гурзуфе, хотя и имело большой успех, явно не удовлетворило его: начав боево, закончил он этот вечер стихов несколько вяло и безрадостно и покидал ночной Гурзуф, словно освобождаясь от какой-то обязанности.

На другой день мы встретились у Эрдмана в Ялте в номере гостиницы - Маяковский уезжал, и вновь какое-то чувство грусти пробудилось в нем. Ему предстоял еще ряд выступлений, которые он воспринимал как большое внутреннее обязательство: он неоднократно говорил, что чтение на эстраде делает его стихи гораздо более доступными и понятными, чем самые большие тиражи книг. Я почему-то запомнил его у Эрдмана - не то накануне, не то в день отъезда: просторный номер был ярко освещен, Маяковский сидел на фоне широко распахнутой двери - безоблачного неба и сверкающего моря, опираясь на палку и положив голову на руки. Когда он ушел, Эрдман вздохнул: «Вот и уехал Маяковский...»

...Труппа МХАТ гастролировала в Ленинграде. Приблизительно через месяц после премьеры «Бани» мы собрались в номере гостиницы слушать новую комедию Н. Эрдмана. «Знаешь, в этом номере последний раз останавливался Маяковский», - сказал Николай Робертович. Потом прочел название своей комедии: «Самоубийца».

На другой день, уже в Москве, на вокзале мы услышали огорошивающее известие: «Только что покончил с собой Маяковский».

Невозможно представить, что тогда испытывал Николай, ужасающее стечение событий и обстоятельств, ужасный символизм, пронизанные горечью и утратой.

В. Э. Мейерхольд, В. В. Маяковский, Н. Р. Эрдман в ГосТИМе 28 декабря 1928 год.

Мытарства с пьесой

В 1928 соавтор фильма «Дом на трубной», «Проданный аппетит». И в этом же году заключает договор с ГосТимом на новую пьесу, которой станет «Самоубийца». Параллельно в соавторстве с Анатолием Мариенгофом, выходят фильмы «Проданный аппетит» и «Посторонняя женщина», а в 1929 году обозрение «Одиссея» в Ленинградском мюзик-холле, в 30-м оперетта «Боккаччо» в Ленинградском малом оперном театре. Художественно-политический совет ГосТима после чтения Эрдманом пьесы одобряет её, но репетиции так и не начинаются. В следующем 1930м году Эрдман читает пьесу во Мхате Станиславскому. Станиславскому настолько нравится, что он чуть ли не умирает со смеху, стоило Эрдману прочесть первые реплики, Константин Сергеевич начал неудержимо смеяться, попросил Николая Робертавича остановиться, удобно устроился, улегшись на диване, и так дослушал пьесу, продолжая хохотать до слёз.

Его чтение совершенно исключительно хорошо и очень поучительно для режиссёра. В его манере говорить скрыт какой-то новый принцип, который я не мог разгадать. Я так хохотал, что должен был просить сделать длинный перерыв, так как сердце не выдерживало.

Станиславский Немировичу-Данченко.

Когда Эрдман закончил читать, Станиславский заявил: «Гоголь! Гоголь!» А Мария Петровна Лилина сказала Эрдману: «Вы знаете, кому бы это очень понравилось? Антону Павловичу». И с очаровательной любезностью спросила: «Вы его хорошо знали?»

Он блестяще владел словом, законами драматургии, а также обладал актёрским даром, и непревзойдённым обаянием, что усиливало впечатление. Эрдман читал свои пьесы не глядя в текст, абсолютно по памяти, рукопись до конца чтения, так и оставалась лежать рядом с ним не тронутая. У него был свой бесстрастно-повествовательный ритм, с внутренней высоко интеллектуальной иронией, на протяжении всей читки лицо его было невозмутимым.

В жизни немного заикался, но когда читал свои произведения умел использовать этот недостаток, заикаясь точно перед репризой, которую таким образом подавал. Его заикание приводило слушателя в смущение и восторг одновременно. Буквы не выскакивали болезненно, это было непривычное заикание, все буквы как бы удлинялись в своём звучании с каким-то придыханием. Его речь всегда была ёмкой и по существу. Известный актёр Владимир Этуш вспоминал, что со временем этот недуг стал ему досаждать, бывало даже так, что просунувший утром он не мог и слова сказать. Но стоит отменить, что в начале своего пути заикание ему не досаждало, он стал больше заикаться гораздо позже, когда его жизнь значительно переменилась, стала тяжелей.

После Станиславский обращается с письмом к Сталину ссылаясь на максима горького который также заинтересован, чтобы постановка осуществилась, просит разрешения на постановку «Самоубийцы».

Сталин отвечает Станиславскому: «Я не очень высокого мнения о пьесе «Самоубийца». Ближайшие мои товарищи считают, что она пустовата и вредна…» Однако всё же даёт разрешение на постановку, не возражает чтобы театр сделал художественный опыт. В декабре 1931 года начинаются репетиции, но в мая 1932 заканчиваются, постановку всё таки запрещают. Одновременно с этим Мейерхольд добивается постановки в ГосТИМе, но в августе, после просмотра спектакля комиссией ЦК, постановка была запрещена.

В воспоминаниях Юрия Любимова есть такой эпизод, вероятно произошедший в момент мытарств с пьесой.

Когда Сталин должен был приехать к Горькому на дачу. Катаев с компанией прибежали к Эрдману и говорят:

— Коля, Горький тебя просит в восемь быть у него, приедет Сталин, и мы поможем как-то твоей судьбе. Мы уверены, он тебя простит.

И он им сказал:

— Простите, я сегодня занят — у меня большой заезд, — он всю жизнь играл на бегах.

Они говорят:

— Ну ладно врать-то, — и убежали, думали, что он дурака валял. Но он не поехал к Горькому. А поехал на бега.

Эрдман не стал просить и унижаться. Отказаться от визита, на котором был Сталин, который мог как упростить твою жизнь, так и погубить, мало кто отказывался от такого не зависимо от исхода.

Кажется, что у Эрдмана уже появилось ощущение того, что пьес его больше не поставят, да он и не напишет. Это можно уловить в письме жене Эраста Гарина Хесе Локшиной, в ноябре 1930 года. Как писал сам Николай второго или третьего ноября, он ехал в трамвае к актёру Игорю Ильинскому, но трамвай сломался, остановивший на Триумфальной площади он вышел, сначала зашёл в мюзик-холл, а потом пошёл в театр к Мейерхольду, там шёл «Лес» Островского. В кабинете у Мейрхольда был он сам, Зинаида Райх и Юрий Олеша с женой. Спекталь близился к завершению и они пошли посмотреть последний эпизод.

Спектакль окончился. Публика поднялась со своих мест и начала аплодировать. Труппа подошла к б. рампе и любезно раскланивалась со своим зрителем, затем, по заведенному ритуалу, повернулась в профиль и стала вызывать мастера. Именно в этот момент я покинул зал и пошёл за кулисы, где наткнулся на возвращающегося со сцены Мейерхольда. Публика продолжала аплодировать. Труппа продолжала аплодировать. «Хочешь раскланиваться за Островского?» – спросил меня гениальный мастер. «За Островского, – отвечал я, – почему нет, если только это не обидит Гоголя.» «Пустое.» Тогда твердыми уверенными шагами я вышел на сцену. Вся картина должна быть изображена так: с одной стороны стояла аплодирующая труппа (аплодирующая по инерции, так как она не знала, что вместо Мейерхольда появлюсь я), с другой стороны стоял аплодирующий Мейерхольд (аплодирующий от полного сердца, так как он знал, что аплодирует Островскому), внизу стояла аплодирующая публика, которая совершенно не знала, кому она аплодирует, а посредине сцены стоял я и отвешивал поясные поклоны труппе, Мейерхольду и публике. Зина убежала со сцены. Олеша упал со стула. Уходя за кулисы, я понял, что я прощался с Советским театром. Всё. (письмо Х. Л. Локшиной, ноябрь 1930 г.).

Он словно попрощадся с театром, в котором прославился.

Параллельно всему этому, Эрдман пишет оперетты и либретто, а также интермедии для спектаклей в театре им. Евгения Вахтангова.

Арест и ссылка

С Владимиром Массом и Григорием Александровым в 1931 пишет сценарий к фильму «Весёлые ребята» и во время съёмок в Гаграх в 1933 году в ночь с 11-го на 12-е октября в гостинице «Гагрипш» Эрдмана и Масса арестовывают.

Поводом стали сочинённые ими, и не предназначенные для печати, политически острые стихи и басни. Когда пьяный артист Василий Качалов вздумал позабавить хозяев, точнее Хозяина, шутейно-неподцензурными баснями, которые Эрдман сочинял вместе с Владимиром Массом. По некоторым воспоминаниям одна из басен звучала так: «Вороне где-то бог послал кусочек сыру… — читатель скажет: Но бога нет! — читатель милый, ты придира: Да, Бога нет. Но нет и сыра!». После вопроса «Кто автор этих хулиганских стихов?!» Приговор, вынесенный оказался мягким для того времени — ссылка на 3 года. За написание и распространение «контрреволюционных басен-сатир». Было ли среди них знаменитое: «Однажды ГПУ пришло к Эзопу — / И взяло старика за жопу / А вывод ясен: / Не надо басен!», неизвестно, но оно отразило свершившееся.

Эрдмана ссылают в г. Енисейск, что в Красноярском крае. Масса ссылают в Тюмень.

Фильм вышел в 1934 году. Фамилии обоих сценаристов из титров фильма были удалены, при этом на фестивале в Венеции «Весёлые ребята» попали в число шести лучших фильмов.

Пьеса «Мандат» к постановке запрещена.

Эрдмана везли в Сибирь в арестантском вагоне и выпустили на «свободу» только в Красноярске, оттуда он сам и за свои деньги должен был добираться до Енисейска.

Ангелина Степанова

Отмотает немного назад и вернёмся в 1928 год. Однажды Владимир Масс познакомил Николая и Дину со своим коллегой и другом режиссёром Николаем Горчаковым и его женой Ангелиной Степановой. Она уже была восходящей звездой театра играла со Станиславским, Книппер-Чеховой, Качаловым, Москвиным, Тархановым, Кореневой, Халютиной.

Из воспоминаний Степановой:

Мы подружились и в свободное время ходили всей компанией на выставки, концерты, в театры, клубы. Было весело и интересно. Эрдман стал часто приходить к нам, приходил один, а потом стал приходить, когда я была одна... Возник роман, продлившийся ни много ни мало — семь лет. Первое объяснение, запомнившееся каждому из нас, произошло на 30-летии МХАТа в 1928 году. В то время Николай Робертович был уже знаменит, его пьеса «Мандат», поставленная Мейерхольдом, имела шумный успех, вокруг заговорили о появлении талантливого драматурга.

Чувство, возникшее к Эрдману, было так сильно, что заставило меня разойтись с мужем. Я переехала к своей подруге, актрисе нашего театра Елене Кузьминичне Елиной, Елочке. Эрдман часто навещал меня там, приезжал он и в города, где гастролировал МХАТ, или где я отдыхала. Но всегда приезжал под каким-нибудь предлогом, и всегда мы жили в разных номерах гостиницы. Освободившись от супружеской опеки, окруженная вниманием мужчин, имея прозвище «прелестной разводки», я не стремилась к упрочению своих отношений с Эрдманом. Мне нравились и моя независимость, и таинственность моего романа. Жизнь текла не скучно: иногда счастливо, иногда обидно и грустно, но мы любили, дружили и привязались друг к другу.

Об их романе знали немногие только самые близкие люди. Н сберег 280 писем Ангелины Степановой. Нет только писем, написанных ею до рокового дня 1933 года, Брак с Гончарковым распадается, и не смотря на это Николай так и не уйдёт от Дины, почему если чувства к Ангелине были столь сильны нам неизвестно.

Я узнала об аресте Николая Эрдмана… Вместе с горем пришло ясное осознание значимости Эрдмана в моей жизни, моей большой любви и привязанности к нему. Отчаянию не было границ, но не было границ и моему стремлению помочь ему…

Именно благодаря ходатайствам, хлопотам и прошениям к Авелю Енукидзе, который курировал, как тогда говорили, МХАТ от ЦК партии, Степанова получила свидание с Николаем на Любянке.

Я просила о свидании и разрешении навестить Эрдмана в ссылке. Енукидзе всячески отговаривал меня от поездки в Сибирь, даже пригрозил, что я рискую остаться там, но я была тверда в своем намерении. Тогда он спросил меня, что заставляет меня так неверно и необдуманно поступать? Я ответила: «Любовь». Возникла долгая пауза: верно стены этого кабинета такого прежде не слыхали. «Хорошо, — сказал Авель Софронович, — я дам вам разрешение на свидание, и вы поедете в Сибирь, но обещайте, что вернетесь». Я обещала, сказав, что обязательно вернусь и буду продолжать играть на сцене МХАТа. А МХАТ в то время был великим театром, без него я не мыслила своей жизни. Енукидзе поинтересовался: как я живу и есть ли у меня деньги? Он дал мне номер телефона, по которому я смогу получить бесплатный билет до Красноярска и обратно. Я расплакалась и стала благодарить его…

Свидание на Лубянке, хотя и при третьем лице, состоялось, о нем Николай Робертович вспоминает в письмах. Мы произнесли всего несколько слов, а главное сказали друг другу неким внутренним посылом, смысл которого был доступен только нам двоим…

Эрдман всегда возил с собой письма Степановой, при аресте они попали в НКВД. Затем вместе с остальными ненужными вещами их вернули его жене Дине.

Когда выяснилось, что твои бумаги, твоя переписка на днях вернется домой, я просила твою маму, Бориса изъять мои письма, если это будет возможно. Конечно, ты поймешь, что мне не хотелось, чтобы письма были прочитаны кем-то, кроме тебя, но волновалась я больше всего за твой покой, считая, что все это сейчас совсем ни к чему и что у каждого достаточно волнений и трудностей. Мама твоя, стараясь помочь мне, тоже волновалась о твоем спокойствии, но помочь мне не смогла, и письма мои находятся у Дины, потому что трудно предположить, чтобы отдающие твои вещи позаботились о твоих личных делах», — писала А. И. Степанова в Енисейск.

Письма эти исчезли навсегда, в его архиве хранились письма Ангелины периода 1933-1935 годов. Пропали и многие письма Николая, отправленные им из ссылки, тем не менее у актрисы сохранилось около 70 его писем.

Ангелина Степанова в Енисейске летом 1934 год.

Они писали друг другу каждый день, посылки телеграммы. Она писала ему:

Все дни, ночи, каждый час, все минуты моей жизни заняты тобой, Я стараюсь жить так, чтобы ты остался мной доволен..., Совершенно ясно, что жить без тебя не смогу, уйти от тебя мне самой невозможно, Хочу быть в Енисейске, бросить Москву и все московское...

Он звал ее Худыра (считал, что это созвучно с пушкинской Земфирой) и Пинчик, а в порыве благодарности — «милая, хорошая, замечательная, красивая» и клятвенно заверял, что всегда помнит «о пятом-десятом». Так Николай и Лина называли между собой свой роман

Она приедет к нему в Енисейск летом 1934 года, вместе они проведут 10 дней, позже она напишет: «Что сказать о десяти днях, поведенных в Енисейске? Там впервые у нас Николаем был свой дом. Мы были счастливы.»

Благодаря Степановой через год его перевели в Томск, где у него появилось, хоть какое-то подобие жизни. Появился, театр, который всё же помогал ему держаться на плаву.

Их отношения были достаточно странными, в письмах мы не видим ничего, что намекало бы на то, что они хотели бы или собирались идти дальше вместе по жизни. Николай женился в 26 году, но к началу 1930-х их отношения охладевают. Но Николай не собирался уходить от жены, при том что Дина уже всё знала. Проблема в том, что практически ничего не известно об отношениях Николая и дины, только пара писем из Берлина к ней, но скорее всего Дина действительно искренне его любила и не смогла бросить, когда с ним случилось несчастье. Так или иначе, когда Ангелина узнала, что Дина собирается к нему в Томск, она перестала отвечать Николаю. Он писал на протяжении месяца в пустоту, а потом перестал. Отношения прекратились. В июне 1937 г. Лина выходит замуж за Александра Фадеева, первого секретаря Союза писателей.

Эрдман писал своему другу: «Я истратил всё своё красноречие на письма и все деньги на телеграммы, и всё-таки безумная женщина выехала сегодня в Енисейск и сделала из меня декабриста. Какой срам.» Речь шла о Дине Воронцовой, но тогда она не приехала, была зима и её уговорили дождаться, конца весны, когда будет навигация, но это даже не важно, ведь важно как эта фраза характеризует самого Эрдмана. Ему претила хоть какая-нибудь героическая или страдальческая роль - и в этой ситуации, и в жизни. Его ближайший друг и соавтор Михаил Вольпи как-то подметил: «Николай великолепно справлялся во все времена и на всех поселениях со своими привычками. И с коньяком, и с дамочками, и с картами, и с бегами.» Тоже самое можно услышать в словах Леонида Траулера: «Эрдман «категорически не играл в гонимого.» Ему претило, то что к нему относились как к жертве, как к страдальцу, он даже укоряет Ангелину в одном из писем :

И я пишу Тебе, если Ты будешь тратить на меня деньги, я уеду в Туруханск — туда посылки не доходят. Поймите вы, чудаки, что я не институтка и не рождественский мальчик (и даже вообще не мальчик), что я не умираю с голоду и что в Енисейске люди живут с самого рождения. Из дома мне прислали уйму денег, вчера пришла Твоя посылка, скоро придет вторая, и обещай мне, что до моей просьбы — последняя Твоя. Я очень нуждаюсь в Твоих письмах, в Твоих ласковых словах. Больше я ни в чем не нуждаюсь — у меня есть все, вплоть до внимания друзей.

Конечно, это могла быть просто внешняя маска, а в душе он был оскорблён и подавлен, унижен. Ведь невозможно взять и согласиться с несправедливостью и принять её как данность. К этим условиям можно только приспособиться, но не смериться с ними.

Жизнь в ссылке

А, что собственно происходило с Николаем в ссылке?

Из письма к поэту Вадиму Шершеневичу:

Не так давно, в Москве, в веселую минуту жизни я составил два коротеньких списка: один —«Кто пойдёт за моим гробом» и другой — «Кто пойдёт за моим гробом при всякой погоде». Твоё имя я написал во втором списке в первой шеренге.

Эти списки тоже оказались у следователей. И они долго не могли понять что это за списки. Николай вспоминал: «а потом я никак не мог объяснить следователю, что это за списки и как я, мерзавец, вражина, вкручиваю ему, что взрослый идиот играет с собой в какие-то игры… вызывали почти всех. А тех, кто в дождливый день, — по несколько раз…»

Николай очень переживает за родителей, так как после ареста их квартиру уплотнили, оставив две комнаты.

«Прости меня, мамочка, за все неприятности, которые вам доставил.» Ему было больно за то, что родители так или иначе испытывали трудности и он винил себя в этом. Пишет письма на имя матери Валентины Борисовны, так как отец плохо читает по-русски, они трогательные, он очень любил свои родителей, обожал маму, подписывался «твой Мамин—Сибиряк», по возможности отправляет им деньги, которые удаётся заработать. Постоянно кланяется или жмёт лапу их собаке по кличке Хобо. Много времени занимается английским языком.

Эрдман ставит небольшие спектакли и водевили для местных клубов.

Золотая мамочка.

Три последних дня живу бурной общественной жизнью. На носу «Рождество», и меня попросили сделать антирелигиозный спектакль. К несчастью, как я вычитал в одной брошюре, чудес не бывает, а сделать спектакль можно только чудом. Единственная книга в городе, которая могла бы помочь в этом деле, пропала из библиотеки два года тому назад. Выписывать какой-нибудь репертуар из Москвы уже поздно. Местный Союз Безбожников никакой работы, кроме плана работ, не сделал. Сам я в этом вопросе понимаю столько же, сколько и ты, дорогая. Жалею, что ты никогда не заставляла ходить меня в церковь. Чувствую, что для создания настоящего антирелигиозно го спектакля необходимо быть верующим.

Сейчас иду на совещание. Совещаний было уже много. Кажется мне, что дело совещаниями и ограничится. Нельзя начинать бороться с богом, когда бог уже на носу. Спохватились бы раньше, и я бы выписал из Москвы все, что нужно.

Эрдман снимает комнату, со здоровьем всё в порядке, Мейерхольд даже прислал ему свою шубу, бодр, сыт, и всегда ждёт писем от семьи и друзей, но с эти частенько случаются проблемы.

Из письма к поэту Вадиму Шершеневичу:

В Москве я писал пьесы, которые не «доходили», в Енисейские я пишу письма, которые не доходят, - однообразная жизнь. <…> Писать здесь трудно. Когда работа делается противной, некуда себя девать. Возвращаться к письменному столу как блудный сын или сидеть за письменным столом как сукин сын — большая разница.

Николай делает попытки написать новую пьесу и вроде как всё идёт не плохо. Но это станет уже вечной историей, он несколько раз будет начинать, но ни одну так и не закончит.

Из письма к Степановой:

Не писал тебе несколько дней, потому что готовил убийство. Вчера я зарезал свою пьесу. О покойниках говорят хорошо или вообще не говорят. Не будем же о ней говорить. Для неё это будет самым хорошим и для меня тоже.

Зинаида Райх также поддерживала Николая в ссылке, писала письма, но они к сожалению не сохранились, позже он признался близким с горечью и сожалением, что сжёг письма после того как Зинаида Райх была убита в своей квартире в Брюсовском переулке в ночь на 14 июля 1939 г.

Однажды в городской библиотеке он установил по Большой Советской Энциклопедии, что родился в 1902 году. В этом издании была допущена ошибка, которая перекочевала в следующие словари, справочники и статьи. Он написал матери «у меня отняли год и подарили два. Если к концу срока мне подарят ещё четыре, я вернусь в Москву совсем молодым человеком.» Из озорства он способствовал распространению этой ошибки, в автобиографии и некоторых документах сам называл год рождения 1902. Получилось даже так, что на надгробном камне высечен 1902 год вместо 1900.

Не могу не упомянуть ещё один милый фрагмент из письма к матери: «После двух дней морозов опять потеплело, вернулась луна и по вечерам я катаюсь с Ирочкой на санках.» Ирочка это дочка хозяев, у которых Эрдман снимал комнату.

Весной 1934 к нему приехал Эраст Гарин, игравший главную роль в Мандате, он был в Сибири на гастролях, и решил воспользоваться возможностью и навестить Эрдмана. Разными способами, но за двадцать дней он добрался до Енисейска. Когда он вошёл в комнату, удивлению не было предела.

— Эраст!

— Здравствуйте, Николай Робйртович!

Они выпили, поели, поговорили.

Потом Гарин увидев в окне гидросамолет сказал. Может он на запад летит?

— Вероятно.

— Может, меня прихватит… пойдемте-ка спросим.

Пилот согласился прихватить его и через час Гарин улетел. Уже через три года, за рюмочкой в Москве Эрдман спросил «Почему, собственно, Эраст, вы так быстро тогда от меня улетели?

—Ба мне показалось, Николай Робертович, что я помешал вам. На столе отточенные карандаши лежали, бумага.

В 1934 когда открылась навигация к нему приезжала его жена Дина.

Ещё одна Енисейская история в изложении Николая: «Вчера был в городском клубе на спектакле. Шли «Без вины виноватые». Играли заключенные енисейской тюрьмы. На афише значилось: «новый состав исполнителей». Возможно, что среди зрителей были люди, которые сменят данный состав исполнителей». В другом письме Эрдман откликнулся на опрометчивое замечание Исаака Бабеля, увидевшего в ссылке друга-драматурга новые возможности для творчества: «Если Бабель мне завидует, я могу ему дать простой совет, как простым и дешёвым способом попасть в Туруханск, но боюсь, что Енисейск после «Метрополя» покажется ему слишком шумным.» Дальнейшая судьба Бабеля к шуткам, как известно, уже не располагала.

В 1935 место ссылки изменено на Томск. Свою поездку до Красноярска Эрдман описал в письме к матери так:

Вообще я все больше и больше убеждаюсь в том, что все учреждения похожи одно на другое независимо от того, как они назьmа ются. Всюду надо ждать и торговаться. Из Енисейска я ехал без провожатых вдвоем со случайным попутчиком. Погода стоя ла божеская, и поездку можно было бы назвать почти увеселительной, если бы я не ехал на свой счет. Правда, меня за верили, что в Красноярске мне дорогу оплатят, но, вспоминая, что из Красноярска я тоже ехал за свои деньги, у меня на это мало надежды. Я не спорю - все дорожает, по ссылка становится уж очень дорогой. Эдак можно остаться где-нибудь посреди дороги и заработать еще года три за побег.

Смотрел «Веселых ребят». Редко можно встретить более непонятную и бессвязную мешанину. Картина глупа с самого начала и до самого конца. Звук отвратителен - слова не попадают в рот. Я ждал очень слабой вещи, но никогда не думал, что она может быть до такой степени скверной.

В Томске начинает работать в Томском Гортеатре.

Занят в театре с утра до ночи, но убей меня бог, если я понимаю чем. Ко мне обращаются с вопросами начиная от париков и кончая музыкой.

Но позже художественный руководитель театра Лина Семеновна Самборская заказывает ему инсценировку романа Максима Горького «Мать», режиссёром, которого она также выступает. «Самборская подарила мне флакон духов, и теперь я сижу на её репетициях полный доброты и благоухания.» Такой подарок она сделала ему на день рождения. Постановка возымела большой успех.

Также заведует литературной частью в местном ТЮЗе.

Дина снова приезжает к нему в 1935 году, а мама навещает сына дважды весной 1935 и в феврале 1936 года.

После ссылки

19 октября 1936 года он получает справку Томского горотдела НКВД об отбытии срока ссылки с правом выбора места жительства «минус шесть» городов. Переезжает в Калинин. По предложению Григория Александрова начинает работу над сценарием фильма «Волга-Волга» вместе с Михаилом Вольным. Фамилии в титрах снова была сняты.

Вольпи так же был арестован, но позже 27 октября 1933 года. Поводом для ареста послужили сведения, что он сочиняет антисоветские сатирические произведения. Обвинение было предъявлено по 58 статье. И 16 января 1934 он был осуждён на 5 лет заключения в исправительно-трудовом лагере. Отбывал срок в Ухтпечлаге. Был освобождён в марте 1937 года «по зачёту рабочих дней», он говорил: меня выпустили в 37-м, когда только и начали всех по-настоящему «сажать».

После освобождения вновь встретился с Эрдманом, вместе с которым на протяжении более чем 30 лет будет создавать киносценарии фильмов, по большей части фильмов-сказок. В съёмках нескольких кинофильмов Вольпин принимал участие в качестве сценариста, автора стихов и текстов песен.

Михаил Булгаков

В последующие годы Николай живёт в Вышнем Волочке, Торжке, Рязани. Постоянно приезжает в Москву, во время этих визитов останавливается у друзей, так как опасается появляться в Гранатном переулке, где жила его жена и на Электрозаводской, где жили родители, часто останавливается у Михаила Булгакова.

Николай познакомился с Михаилом Афанасьевичем где-то в конце двадцатых, два остроумнейших человека вероятно быстро нашли общий язык, и стали дружны.

В дневнике жены Булгакова Елены Сергеевны есть запись :

Утром звонок Оли: арестованы Николай Эрдман и Масс. Говорят за какие-то сатирические басни. Миша нахмурился… ночью М. А. сжёг часть своего романа.

Тогда Булгаков работал во МХАТе помощников режиссёра, также работает и со Степановой и спрашивает об Эрдмана, с которой часто виделся на репетициях своего «Мольера», где слышал все новости из первых уст.

Так 7-го февраля 1934 г. Лина пишет Николаю:

Сегодня репетировала Мольера. Горчаков болен и вел репетицию его сорежиссер Булгаков; трудно ему приходится, но и я, и Стани́цын работали усердно и кое-что в сцене нашли. Булгаков расспрашивал о твоем здоровье, о твоем житье и просил передать тебе нежный привет.

После возвращения он замечает в нём перемену и скептически относится к идеи работать над сценарием нового фильма Григория Александрова «Волга-Волга», но не отговаривает от работы.

Двадцать четвёртого июня 1937 г. Елена Сергеевна записывает в дневнике: Ануся [Вильямс] до нас была у Николая Эрдмана. М.А., узнав, сейчас же позвонил к Эрдману и стал звать его к нам — М.А. очень хорошо к нему относится.

Двадцать шестого декабря 1937 г. Эрдман навещает Булгаковых и остается на ночь. Булгаков читает ему первые три главы романа «Мастер и Маргарита». В январе 1938 г. Николай бывает у Булгаковых трижды. Стараясь облегчить участь опального друга, Булгаков написал письмо Сталину с просьбой обратить внимание на судьбу Эрдмана;

Фрагмент письма Михаила Булгакова Сталину:

Находясь в надежде, что участь литератора Н. Эрдмана будет смягчена, если Вы найдете нужным рассмотреть эту просьбу, я горячо прошу о том, чтобы Н. Эрдману была дана возможность вернуться в Москву, беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из состояния одиночества и душевного угнетения.

Письмо осталось без ответа.

24 марта 1938 Булгаков читает ещё несколько глав романа «Мастер и Маргарита» только Эрдману. 8 апреля он опять читает их, на этот раз для бόльшей аудитории. В этот день Елена Сергеевна записала:

Неожиданно вчера вечером позвонил Николай Эрдман и сказал, что приехал, хочет очень повидаться. Позвали его с женой, также и Петю с Анусей. Роман произвел сильное впечатление на всех. Было очень много ценных мыслей высказано Цейтлиным. Он как-то очень понял весь роман по этим главам. Особенно хвалили древние главы, поражались, как М. А. уводит властно в ту эпоху. Коля Эрдман остался ночевать. Замечательные разговоры о литературе ведут они с М.А. Убила бы себя, что не знаю стенографии, все это надо было бы записывать. Легли уж под утро.

Осенью 1938 г. Николай возобновляет свои приезды из Калинина, посещая Булгаковых во время одного из визитов читает Булгакову первый акт пьесы «Гипнотизёр». «В провинциальный город приезжает гипнотизер, и во время сеанса гипноза всех заставляет говорить правду, и тут-то все самое интересное и начинается, так как говорят правду руководящие работники.» Надо отметить, что подобное было имело место в реальности конца 30-х годов, только гипноз был даже не нужен. Пьеса так и не будет закончена, однако в ЦГАЛИ хранятся черновики пьесы, шестнадцать страниц. Николай приходил и с Диной, которая продолжала жить в Москве, в Гранатном переулке.

и 18-го ноября. Елена Булгакова записывает:

После обеда — биллиард до десяти часов вечера. Потом он рассказывал свою будущую кинокомедию. Хорошо выдумал и сюжет и трюки разные.

21 ноября Николай даже остается на ночь и утром с большим азартом играет на биллиарде с хозяином («увлечены, как дети», записала Елена Сергеевна.) 5 декабря снова биллиард допоздна («легли сташно поздно»). Николай и его брат Борис отмечают Новый 1939-й год у Булгаковых. От 5 января 1939 г есть такая запись: «сегодня на рассвете, в 6 часов утра, когда мы ложились спать, засидевшись в длительной, как всегда, беседе с Николаем робертовичем <…> вчера, когда Николай Робертович стал советовать Мише, очень дружелюбно, писать новую пьесу, не унывать и прочее, Миша сказал, что он проповедует, как «местный протоиерей». Вообще их разговоры — по своему уму и остроте — доставляют мне бесконечное удовольствие.» Однако все усилия друзей оказываются напрасными: 5-го августа 1939 г. ему официально отказано в просьбе жить в Москве. А несколько дней спустя беда подстерегает уже самого Булгакова. 14 августа он с женой и друзьями из МХАТа отправляются на поезде в Батуми, чтобы закончить пьесу о молодом Сталине, но их поездка прервана телеграммой. Это раздавило Булгакова: через неделю у него случился острый приступ нефрита, болезни, унаследованной им от отца; он стал слепнуть. Болезнь быстро прогрессировала, и через полгода его не стало.

Военное время

Но время шло Эрдман живёт в Рязани. Зимой 1940 года в один из везитов в Москву он познакомился с Натальей Васильевной Чидсон, артисткой балета, которая в будущем станет его второй женой.

В 1941 году фильм «Волга-Волга» был удостоен Сталинской премии первой степени. Однако, это не как не способствовало возвращению Эрдмана в Москву.

Начало Второй Мировой войны Эрдман застал в Рязани. Он желал попасть на фронт. Но как бывший ссыльный, носитель немецкой фамилии опасался, что его могут отправить не на фронт, а в трудармию, что могло означать работу под конвоем. Находился в Рязани вмести с Михаилом Вольным, где добровольцами их не взяли, оставалось ждать следующей мобилизации. Хотя Рязань не входила в число для запрещённых к проживанию городов для Эрдмана, им пришлось оттуда уехать, так как прописку им не дали. Они уехали в Ставрополь, ныне Тольятти, где и были мобилизованы и зачислены в сапёрный батальон инженерной бригады 7-1 сапёрной армии. Войска постоянно отступали. И пройдя во время отступления 600 км, Эрдман повредил ногу, вследствие чего у него началась флегмона. Им удалось сесть на воинский эшелон, который прибыл в Саратов, где на вокзале из заметили Николай Дорохин, Борис Ливанов и Борис Петкер артисты эвакуированного МХАТа. Они привели их в гостиницу «Европа», где сами жили. Иван Михайлович Москвин, исполнявший обязанности директора, нашёл Эрдману врача, которому удалось спасти его ногу от ампутации.

До конца года Эрдман и Вольпи находись в Саратове. В канун 42-го года начальник клуба НКВД Борис Сергеевич Тимофеев, придя на квартиру, где они вмести с артистами МХАТа находились, сообщил, что их приглашают быть авторами в Ансамбле песни и пляски НКВД. Тимофеев был с ними знаком, так как ещё до войны Эрдман и Вольпин писали программу для ансамбля. Они были вызваны в Москву, где их поселили при клубе, дав комнату. С января 1942 года по январь 1947 года проходит действительную службу в составе военной команды Ансамбля песни и пляски НКВД.

После ссылки его жизнь сразу стала обрастать легендами, при этом будучи живым, многие думали, что его уже нет. В письме Наталье чидсон, по возвращении в Москву в январе 42 он писал:

Сегодня я решил пойти к себе в Гранатный. Когда я заявил в домоуправлении, кто я такой, какая-то женщина всплеснула руками, вытаращила на меня глаза и крикнула до того громко, что я даже немного перепугался: «Вы же умерли!.» Я извинился и сказал, что, возможно, я сделаю это в самом непродолжительном времени, но пока я жив. «Как же живы, если нам точно сказали, что вы убиты.» Я снова извинился и заверил её, что я решил прийти к ним и просить у них ключ от квартиры только после того, как я сам несколько раз убедился в том, что я не убит. В довершение всего оказалось, что ключа от квартиры нет совсем, а квартиры нет почти. (Эрдман – Наталье Чидсон, январь 1942 г.).

Дина Воронцова умерла в 42 году от брюшного тифа, прописаться в этой квартире выделенной им ГосТИМом в 35ом он не мог, поэтому после её смерти квартира для Эрдмана оказалась потерянной.

вместе с Вольным они писали сценарии для театрализованных представлений Ансамбля песни и пляски НКВД, участвовали во фронтовых бригадах, обслуживавших войска НКВД, вместе, их коллгами были также Дмитрий Шостакович, Юрий Любимов, Сергей Юткевич. Естественно, что они носили соответствующую форму, и когда николай первый раз увидел себя в этой шинели, глядя на себя в зеркало, грустно заметил:

У меня такое ощущение, будто за мной опять пришли…

Надежда Мандельштам вспоминала:

Во время войны, когда мы были в Ташкенте, к моему брату заявилось две военных. Один был Эрдман, другой - без умолку говоривший Вольпин. Вольпин говорил о поэзии: поэзия должна быть интересна, мне интересно читать Маяковского, мне интересно читать Есенина, мне не интересно читать Ахматову… Вольпин был воспитанником Лефа и знал, что ему интересно. Эрдман молчал и пил. Потом они встали и поднялись в балахану к Ахматовой, жившей над моим братом.

В 1943 году в соавторстве с Вольным выходят фильмы «Принц и нищий», «Актриса», в 44 м «Здравствуй, Москва!» Всё так же продолжает писать интермедии и оперетты для театров.

Кино и жизнь

В марте 48 году входит в состав художественного совета Московского цирка, но уже в апреле в связи с расформированием Ансамбля песни и пляски НКВД освобождён от работы, через год в марте 49 получает прово на проживание в Москве.

После войны большой театр начал строить дома для артистов, его жена попала в это строительство и в 1950 они въехали в трехкомнатную квартиру на улице Горького. В этом же году они зарегистрировали брак. С 1951 у него уже был так сказать «чистый» паспорт, он появился после того как за фильм «Смелые люди» ему была присуждена Сталинская премия 2 степени и присвоено звание лауреата, но сам прописываться он не пошёл, за него это сделала жена, вечный страх перед милицией у него так и остался.

У них дома всегда был накрыт стол, часто приходили гости, иногда даже ночью. После пары таких визитов Бориса Ливанова и Алексея Дикого, Наталья Чидсон уже не выдержала и сказала им: «Чтобы больше вашей ноги здесь не было. Вы что, не понимаете, что такое ночные звонки в наше время? Днем — пожалуйста, а ночью — не сметь!» Больше ночных визитов не было.

День Николай Робертович не проходил без рюмки водки, однако, пьяным он никогда не был, делался только ещё остроумнее и интереснее. Он был сложным человеком. Бывал мрачным и раздражительным, а в выражении своей любви и привязанности был сдержан и даже сух.

К работе в кино он относился добросовестно, и с удовольствием, но всё же это не была работа, которой он горел, он всегда об этом говорил, если понимал, что его правильно поймут.

Сергей Юрский познакомился с Николаем Робертовичем на пробах в Таллине. Когда их познакомили Эрдман сказал:

— Мы сейчас выпьем за ваш приезд

— Спасибо большое, но у меня проба в 12

— У вас не будет пробы. Вам не надо в этом фильме сниматься.

— Почему? Меня же вызвали.

— Нет, не надо сниматься. Сценарий плохой. я, видите ли, знал вашего отца. Он был очень порядочным человеком по отношению ко мне. Вот я и хочу оказаться порядочным по отношению к вам. Пробоваться не надо и сниматься не надо. Сценарий я знаю — я его сам написал. Вам возьмут обратный билет на вечер, сейчас выпьем коньячку, а потом я познакомлю вас с некоторыми ресторанами это замечательного города.

Так и произошло Юрский не снимался.

Несмотря на то, что он так много работал в кино, театр всегда был ближе и интереснее, всегда было интересней работать с актёрами. После успеха Мандата ему не нужно было самоутверждаться и беспокоиться о званиях или премиях. Он был вынужден молчать и участвовать в создании забавных безделиц, которые впоследствии, к старости, принесли материальное благополучие, которое он мало ценил. Его никогда не волновали условия быта, он мог жить в самых плохих и тяжёлых условиях и никогда не жаловался, не капризничал, и такое ощущение, что всё старался пропустить через юмор.

Постоянная трудность в работе над новой пьесой, отягощалась тем, что прошлая так и не была поставлена, он так и не увидел её на сцене. Случаи с прозой и поэзией отличаются от случаев с пьесами. Ведь у пьесы слишком много условий должно совпасть, чтобы она ожила на сцене, а не была историко-литературным фактом. Это должен быть живой диалог сцены и зрительного зала. И то, что этот диалог не состоялся, сказывалось.

Он любил частенько писать по ночам, сидел у лампы над рукописью с карандашом и дымящейся папиросой. Наталья Чидсон вспоминала:

Ему не столько мешал шум или громкий разговор в соседней комнате (сосредоточившись, он его переставал замечать), сколько невозможность работать вслух, проговаривать только что написанные фразы. Присутствие кого-либо в комнате его тогда стесняло.

В их квартире кабинетом являлась самая большая комнат с окном в тихий двор, и тогда впервые за многие годы он работал с удовольствием.

Н. Эрдман и Н. Чидсон на даче в Истре 1946 год.

Портрет Натальи Чидсон Художник А. В. Фонвизин

В декабре 1953 года они разошлись. Как-то в конце 40-х годов художник Артур Владимирович Фонвизин написал портрет Натальи, этого очень хотел Николай Робертович, потом портрет висел у него в кабинете, когда они расходились она хотела его забрать, но он попросил чтобы она его оставила, она не стала отказывать. В воспоминаниях о разрыве она писала:

Я пишу об этом с трудом, так как понимаю какую боль я ему причинила свои уходом. Писать об этом подробно я не хочу. Очень тяжело все вспоминать теперь, когда мне уже семьдесят лет. Была и его вина в моем уходе. Теперь все умерли, и мёртвых не судят.

В ноябре 1956 года Эраст Гарин вместе с женой Хесей Локшиной вновь поставил «Мандат» в театре киноактёра. На афише было написано, что спектакль посвящается памяти народного артиста РСФСР Всеволода Мейерхольда. Несмотря на то, что текст попрежнему восхищал остроумием, интригой и построением сюжета, чувствовалась вторичность, подражание первой версии, версии Мейерхольда. На репетициях Гарин часто спрашивал других артистов, которые тогда с ним играли, как тот или иной момент был поставлен Всеволодом Имильичем. Да и к тому же Гарин снова играл главную роль, как и другие артисты, только вот им уже не было за 20, им было за 50.

Родители Николая Эрдмана — Валентина Борисовна и Роберт Карлович. 1946 год.

В 1954 Эрдмана принимают в члены союза писателей. Он выступил сценаристом и соавторов множество советских мультфильмов, которые составили золотой фонд кинематографа. Среди которых мультфильмы «Братья Лю», «оранжевое горлышко», также фильм «шведская спичка», «приключения Мурзилки», в соавторстве с Вольным «остров ошибок»

В декабре 1956 по одноименной сказке С. Я. Маршака и в соавторстве с ним выходит мультфильм «Двенадцать месяцев», а в 1958 «Кошкин дом». И упомяну ещё пару мультфильм, которые выходят в последующие годы «снежная королева», «в некотором царстве», который на 11 международном кинофестивале в Карловых варах получает премию за оригинальное оформление и поэтический диалог ,«Тайна далёкого острова», «Приключения буратино», «Дюймовочка».

В 1965 выходит мультфильм «Морозко» в соавторстве с вольным, на 17 международном кинофестивале детских и юношеских фильмов в Венеции картина получает приз — «Золотой лев святого марка» — за лучший фильм для детей.

Всего было написано более 50 сценариев для фильмов и мультфильмов.

В 1957 году они вновь встретились с Ангелиной Степановой.

Необдуманного риска и безрассудности молодости в ней больше не было, она превратилась «железную Лину» — ученицу великого Станиславского, народную артистку СССР, парторга труппы МХАТа. Всегда изысканно-холодную и неуязвимую. После того как Александр Фадеев покончил с собой в мае 1956. Она прибегла к известному лекарству «от разбитого сердца»: ушла с головой в работу. Это была новая постановка «Марии Стюарт», Степановой досталась роль королевы Елизаветы. Художником-оформителем спектакля был Борис Эрдман. Он передал Ангелине, что его брат хочет её увидеть. Она согласилась.

Дверь открылась прежде, чем она успела прикоснуться к дверной ручке — с таким нетерпением он ждал её. Они долго стояли, взявшись за руки, до боли вглядываясь в любимые черты. В свои пятьдесят два Ангелина Иосифовна оставалась эффектной женщиной с царственной осанкой, а вот Николай Робертович заметно сдал — лишения и невзгоды не прошли бесследно. Потом они сели за стол и говорили об искусстве прошлого и настоящего. Ставя на стол чашку кофе, она задала ему вопрос, видимо, очень важный для неё:

«Далеко ли ушло наше время? Все стерлось из памяти или не совсем?» Эрдман улыбнулся — молодо, обаятельно, как прежде, и ответил: «Нет, не стерлось. Я всегда в трудные минуты думал — а что сказала бы Лина, что бы она подумала».

После этого они расстались друзьями, уже навсегда.

Она опубликует переписку после того как в сборнике воспоминаний о Николае Эрдмане, увидит ошибку задевшую её за живое, в комментарии к одному из писем будет указано, что она должна была приехать в Енисейск в декабре 33, хотя это была Дина. Она не могла этого сделать при всём желании у неё шли репетиции «Егора Булычева». Возмущенная до глубины души, с помощью своего друга Виталия Вульфа опубликовала переписку, с комментариями записанными им с её слов. В последние годы жизни Ангелина Иосифовна часто возвращалась к своим печальным мыслям.

«На всю жизнь у меня осталась боль за литературную судьбу и изломанную жизнь Николая Эрдмана, — горевала она в свои последние дни. — Он живет у меня в памяти молодым. Когда я думаю о Коле, мне хочется горько плакать. Отчего сейчас, в мои годы, душа моя скорбит и не хочет слушать разума?» Однажды она призналась Виталию Вульфу: «Я любила двоих мужчин. Один из них ненавидел советскую власть, а другой её искренне восхвалял. Но власть, в сущности, погубила обоих…»

Театр на Таганке

Последние годы жизни Николая Робертовича тесно связаны с театром на Таганке.

В 1964 году становится консультантом Юрия Петровича Любимова и неофициальным членом художественного совета Театра драмы и комедии на Таганке. Они были знакомы ещё со времён службы в ансамбле НКВД, где Любимов был актёром. В октябре состоялась премьера спектакля «Герой нашего времени» по роману М. Ю. Лермонтова, его инсценировку Эрдман написал вместе с Любимовым. Как вспоминал потом сам Любимов спектакль получился плохой, потому что инсценировка была слишком профессиональной. Когда они работали Любимов высказывал свои домыслы, а Эрдман говорил:

«Юра, на бумаге!..» Я ему опять: «Что на бумаге, я же вам наизусть все говорю…» Он опять говорит: «Юра, на бумаге, так, чтобы можно было прочесть глазами!.. И со всеми знаками препинания прошу? Необходимо».

У Николая Робертовича была удивительная любовь к слову, сценическому слову. Он Был поклонником театра - диалога, считал, что текст имеет куда более весомое значение в спектакле, чем его художественной оформление, что справедливо. Считал, что артист должен чувствовать слово.

В 1965 вступает в брак с Инной Кирпичниковой балериной музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко.

Следующей большой работой в 1967 году становится спектакль «Пугачёв» по драматической поэме Сергея Есенина, Эрдман выступает автором интермедий. Ещё в далёкие двадцатые Мейерхольд хотел ставить спектакль, но не знал как. Просил Есенина дописать. Но Есенин сказал: «Вот так сложилось… ничего я дописывать не буду.» И Мейерхольд не стал ставить.

Интермедии были написаны Эрдманом, начались репетиции, на две недели Юрий Петрович выпал из работы из-за болезни и вместо него репетиции вел сам Эрдман. Конечно, с интермедиями возникли проблемы, цензура их не пропускала, хоть Любимову и удалось с больши трудом их отстоять, но что-то сократили, что-то изменили. Вениамин Смехов вспоминал:

Блестяще-остроумные интермедии Эрдмана с великим трудом отстоял Любимов. Чревоугодливое начальство норовило, как всегда, проглотить добро полностью. Половину сочинения Н Р удалось спасти, и вот стихи Есенина звучат рядом с текстами его друга Эрдмана в пьесе, которую так хотел, да так и не решился поставить их общий товарищ Мейерхольд. И звучали в этом сильнейшем представлении частушки Высоцкого, и много лет аплодировали зрители такому созвездию, такой «хорошей компании»: Есенин — Эрдман — Любимов — Высоцкий (он же Хлопушка), и Губенко (он же Пугачев), и вся прекрасная команда.

Премьера состоялась 17 ноября 1967 года.

Вообще стоит сказать, что Высоцкий и Смехов очень полюбились Николаю Робертовичу. Как-то после чтения интермедий к Пугачеву, где и Владимир Высоцкий читал свои частушки, между авторами произошёл шутливый диалог.

Эрдман: Володя, а как вы пишите ваши песни?

Высоцкий: Я? На магнитофон (смех в зале). А вы, Николай Робертович?

Эрдман: А я — на века!..(долго не смолкающий хохот актёров в зале, Высоцкий на сцене, да и самого автора репризы.)

Однажды Эрдман пригласил Высоцкого и Смехова на ужин, там был и Вольпин. Хотели послушать, что они сочиняют, Смехов читал свои рассказы, которые понравились обоим, впоследствии рассказ «Извлечение корня», который особенно понравился Эрдмана будет напечатан. Как писал Смехов :

Высоцкого слушали долго, с явным нарастанием удивления и радости. Песни первого периода — знаменитую стилизацию лагерного и дворового фольклора — принимали с особым удовольствием. Помню, Володя «бисировал» по просьбе хозяина дома: «открою кодекс на любой странице — и не могу, читаю до конца…» видимо, Николай Эрдман был первым из поэтов, кто принял Высоцкого безоговорочно — как равного себе.

Вольпин и Эрдман рассказывали в сущности о всей своей прежней жизни от двадцатых до ансамбля НКВД.

В том же 1967 году Смехов писал инсценировку к спектаклю «Послушайте!» По произведениям Владимира Маяковского, режиссёром выступал Любимов. Когда он читал её вольпину эрдману и Александру Мартьянову, получил резкую критику не дочитав до конца. Эрдман был выведен из равновесия, его критика была суровой, но оказала нужный эффект, ведь обидное в его словах не огорчало, а наоборот подталкивало переделывать, пробовать и искать. Через несколько месяцев, появился новый текст. Его читка была своеобразной.

Через пару месяцев, пройдя сложный путь к новому варианту, родился сценарий к спектаклю «Послушайте!». И был вечер, вернее, ночь на Таганке в кабинете главного режиссера, когда я читал этот вариант. Справа от меня - Юрий Петрович с кипой чистых листов бумаги и тревогой ожидания на лице. Напротив - Эрдман, а вокруг, по периметру стен кабинета, - боевой штаб, друзья, худсовет, или, как нас всегда пугал их присутствием Любимов: «умнейшие люди страны». Вначале всех взбодрил философ Валентин Толстых. Он раскрыл объемный свой портфель, доверху набитый вяленой воблой - «только что из Астрахани, вкусноты необыкновенной! И пусть Николай Ро бертович, как· старший маэстро, каждому, кто сотворит удачную мысль, вручает воблу как приз». Любители Маяковского сразу поняли, что это реализация метафоры поэта - «вобла воображе ния»... Много потом было сказано, много сделано, еще больше переделано для будущего спектакля - и самим постановщиком, и каждым из его друзей, но первый плод с «древа признания» незабываем. Я распаренно читаю композицию, через два часа ставлю точку и... томительная пауза нарушается рукой Эрдмана. На страницы моей рукописи летит первая вобла. Вздох присутствющих - и юмор жеста Н. Р. как бы пришпорил дальнейшее движение речей...

После генеральной репетиции, на которой присутствовали и близкие друзья Маяковского были и слёзы и радость и благодарность, после ближе к концу обсуждения увиденного Николай Робертович подошёл к столу Любимова и чётко, кратко, необыкновенно грустно сообщил сотням заинтересованных лиц:

Этот спектакль — самый лучший венок к памятнику Маяковского.

Вообще воспоминания Смехова об Эрдмане полны интереснейших моментов. Все замечали, что Николай Робертович всегда отлично справлялся со всеми предрягами, личными драмами и прочим. Но Вениамин Борисович уловил другую сторону:

Вот что всегда казалось при близком общении и только теперь сформулировалось: что стиль поведения, и привычки, и какое-то, по мнению друзей, легкомыслие поэта вполне уживались с особой интонацией его глаз. Глаза Николая Ро бертовича сообщали то, что он, может быть, никому ни разу не сказал. А сказал его товарищ и по цеху, и по печали - Михаил Булгаков, словами своего Мастера:

«Меня сломали. Мне скучно, и я хочу в подвал».

Об этом молчали его плотно сжатые губы, об этом говорил взгляд, устремленный на собеседника, и дома в Москве, на улице Чайковского, и в Пахре, на даче номер 21.

Кстати о «Мастере и Маргарите» Эрдман говорил Смехову:

Видите, когда Булгаков имел точный план вещи, то это одно дело. А когда в «Мастере и Маргарите» есть и такое, и другое, и он сам не знал, где закончить, - это уже не совсем произведение. Если у вещи есть начало и конец - автор отвечает за все дело. Если Булгаков дописал одну линию, а потом еще пол-линии, а потом многоточие и опять нет конца - я это меньше понимаю. Получается, что ему все равно, и тогда мне тоже...

Есть и фрагменты, которые не нуждаются в комментариях:

Видите, когда один живет, другого убили, а третий сам себя убил, а потом одного печатают сто раз, а других прячут - разве так можно узнать правду... ну, кто лучше, а кто не лучше? Если бы все они были в равенстве перед читателем - и Маяковский, и Пастернак, и Есенин, и все они, никто бы не сомневался. Я вот беру их всех по справедливости: вот они все живы здоровы, и вот их всех одинаково издают, ну и что?

И тогда получается: кто сам за себя, кто первым выдумал свое, а кто идет после первых... Ну и вот мне кажется... конечно, это дело вкуса, - тут характерный жест плечами вверх - мол, это уж само собой разумеется, - очень ясно и понятно: Маяковский был один, такого не было, и Есенин был один, такого не было, а Мандельштам - очень хороший, очень большой талант и так далее, но он стоит за другими, у него были раньше - которые впервые, понимаете?

Как часто бывает слова написанные авторами, позже отражаются в их жизни, они неким образом предугадывают своё будущее сами того не подозревая. Произведение начинает играть в жизнь. «Самоубийца» тоже сыграла такую роль в жизни Эрдмана.

«Мы всю жизнь свою шепотом проживем». Именно эти слова главный герой произносит в конце пьесы, видимо в жизни Николая Робертовича, так и вышло, он при жизни ещё становился чем-то далёким. Некоторые удивлялись, когда его встречали, думали, что он уже умер, ведь он бы с Есениным Маяковским, такой далёкой эпохой. Запрет на «Самоубийцу» обернулся трагедией, которую он старался скрыть, ссылка катастрофой, он говорил: «Моя жизнь как драматурга давно кончилась», и с эти сложно не согласиться ведь невозможно писать пьесы в стол, как прозу, пьеса требует реакции, сценического осмысления. Но он никогда не сокрушался о том, что это исчезло из его жизни, видимо просто держал всё это в себе. Такой момент описан в воспоминаниях Климентия Минца:

Однажды мы засиделись допоздна, закусывая ломтиками лимона коньяк. Я спросил Эрдмана: «Николай Робертович, вы… довольны своей судьбой?» Он задумался, ничего не ответил на мой вопрос, а немного погодя произнес: «Давайте-ка лучше выпьем!..» На эту тему Эрдман, видимо, не хотел говорить.

Его последними мультфильмами стали «Кот, который гуляет сам по себе» и «Снегурочка».

В 1969 году в ФРГ был опубликован текст комедии «Самоубийца» на русском языке. А в марте состоялась премьера первого постановки пьесы на сцене в Швеции в городе Гётеборге.

Умирал Николай Робертович в больнице при академии наук, это было странно, но коллеги почему-то отказались пристроить его по ведомству искусств, а вот физик Петр Леонидович Капица сразу помог как только ему позвонил Юрий Любимов. При этом когда администрация больницы попросила на всякий случай доставить ходатайство от Союза писателей и когда дозвонились Сергею Михалкову, он сказал, что ничего не может для него сделать, а ему всего лишь нужно было дать бумажку от Союза писателей, которым он руководил, в которой значилось, что просят принять уже фактически устроенного в данной больнице человека.

Белла Ахмадулина вспоминала те последние дни:

«Я вошла. Николай Робертович уже подлежал проникновению в знание, в которое живые не вхожи. Всею любовью склонившись к нему, я бессмысленно сказала: «Николай Робертович. Вы узнаете меня? Это я, Белла». Не до этого узнавания ему было. Глядя не на меня, не отсюда, он сказал: «Принесите книги». Дальше — точно. «Какие книги, Николай Робертович?» — «Про революцию… Про гражданскую войну… Я знаю… Они напечатают… Поставят…». Слова эти были произнесены человеком, совершенно не суетным при жизни, лишь усмешку посылавшим всякой возможной поблажке: публикации ли, постановке ли. Но это уже не при жизни было сказано. Художественное недосказание и есть подлинная трагедия художника, а не жизнь его, не смерть. Так я поняла это последнее признание и предсказание.

Пройдут годы, когда во времена перестройки напечатают и поставят тексты, которые считались запрещёнными, будут напечатаны и поставлены пьесы самого Эрдмана на родине и зарубежом, которые войдут в золотой фонд мировой драматургии.

Абсолютно точно всё это описал Зиновий Гердт: