Современный читатель уже давно привык к понятию "жанра". Начиная с самых малых лет мы интуитивно впитываем его значение, соотнося различные произведения с конкретной формой. Если читаем про волшебных героев – это сказка, про животных – басня, про богатырей – былина. Трудно вообразить, когда все было иначе. До литературы? До письменности?
Во времена, когда наши предки бегали с ежепалкой все может и было проще. Однако уже древние греки, отправляясь в амфитеатр, ожидали от Еврипида одного, а от Аристофана – другого. Пусть даже жанров драмы, в привычном понимании, для них пока не существовало. Сейчас же со школьных уроков литературы мы усваиваем классическую концепцию жанрового членения – триаду "эпос – лирика – драма". Между тем, совершенно неясно, как свою принадлежность к ней обретает текст и где проходит тонкая линия, превращающая эпос в драму, а драму в лирику.
Допустим, концепцию вкладывает писатель. Звучит довольно позитивистски, но все же допустим. Вот только беда – интуитивное понимание заходит в тупик. Ведь даже между литературной сказкой Пушкина и русской фольклорной сказкой существуют непреодолимые различия, ощущаемые даже ребенком. Может ли вообще между ними существовать единый образец – пустая форма "сказки"? А если взять более сложную ситуацию: "Беовульф и "Мертвые души"? А, как вам? Оба текста имеют статус "поэмы", но вычленить меж них связующее звено сходу невозможно. Короче говоря, сама жанровая система порождает сложности. Если так, нельзя ли устранить корень и вовсе обойтись без нее? Так мы подходим к вопросу: "как возникает жанр?"
Как и любой научный конструкт, "жанр" возникает как средство навигации в бесконечном пространстве фактов. В данном случае, текстов. Проще всего сказать, что жанр – единица жанровой системы. Однако работать эти системы могут по-разному. Одну из первых жанровых систем ввел свое время поспевший абсолютно везде Аристотель. Анализируя поэтов своего времени, он разбил словесное творчество на два параметра – два способа построения произведения: целевой и предметный.
Основной предмет – это, конечно, люди, а точнее, их поступки и мысли. И вот тут важно! Аристотель считал читателя и его жизнь чем-то "нейтральным", тогда как жизнь литературных героев – это нечто совсем отличное от нейтральности. В лучшую или худшую сторону. Герой произведения не может быть подобен живому человеку – он должен быть или в разы благороднее его, или же выглядеть на его фоне распоследней падлюкой.
Хорошим примером тут может послужить Геракл, который в разных произведениях греческих гениев мог представать, как оплотом базы, так и цитаделью кринжа. В первом случае зритель считает героический образ воина, включит мимесис и напитается от Геракла мудрости, читая или созерцая чистку Авгиевых конюшен. В иной раз, например, во время показа комедии "Птицы" Аристофана, зритель наоборот – словит ощущение катарсиса, созерцая знакомого героя в виде грубого быдлана, но, преодолев кринж, вновь обретет уверенность в себе. В обоих случаях аудитория в выигрыше. Но и это еще не все.
Прибавим к этому расхожее в античные времена представление о том, что автор подражает некоторым реальным событиям, создавая текст. И вот получается, что автор, по мнению Аристотеля, должен также выбирать еще и форму подачи материала – через простое подражание (прямое изложение событий устами героев) или же повествование (авторский взгляд на события). Смешение подходов к изложению ситуации и авторский фокус на разных ключевых точках и формировал жанр как таковой. Ну, а по логике Аристотеля всё просто – нужно не забывать, как и о чем мы пишем, вот, собственно и всё.
Несмотря на непритязательность логики Аристотеля, его трактовка только ужесточалась у последующих теоретиков, достигнув пика в нормативной поэтике эпохи классицизма. Тогда же к классификации "высоких" и "низких" жанров стали примешиваются формальные критерии: лексические средства, системы образов (персонажи, идеи), общие мотивы. И эти количественные параметры начинают понемногу перевешивать, делая систему жанров громоздкой и неуклюжей.
В конце XVIII – начале XIX веков в теории эпохи романтизма и немецкой классической философии утвердилось разделение родов литературы на эпос, лирику и драму. Все три головы этой гидры взаимосвязаны, дополняя друг друга в разных ипостасях. При этом подход немецких гениев строился совсем на других основаниях – во главу угла они ставили пропорции объективного и субъективного в искусстве. И если на вершине пирамиды восседала Литература, а ниже располагались три основных рода, то у подножья этой импровизированной иерархии роились разные жанры, которые могли дробиться, множиться и мешаться друг другу сколь душе угодно.
Именно в этом и состоит проблема такого деления на жанры. По сути это означает, что можно бесконечно увеличивать число поджанров и под-поджанров, уточняя специфику каждого конкретного произведения. Вот взять того же "Евгения Онегина". По своей сути – это роман, а потому он принадлежит к родовой ветви эпоса. Однако это не просто роман, а роман в стихах. А потому его форма делает его куда ближе к родовой ветви лирики. И так до бесконечности. В итоге система дискредитирует сама себя, не имея возможности точно отнести то или иное произведение к конкретному жанру или роду литературы. Но нужно ли оно вообще?
Сейчас современные теоретики литературы все чаще и чаще возвращаются к качественным схемам, когда ветками меж родами и видами литературных произведений можно пренебречь. Сейчас под "жанрами" принято понимать исторически сложившиеся конфигурации формы и содержания. Например, вычитав в тексте мотивы фатализма, надличностных влияний на судьбу достойных героев или иных переживаний, мы можем назвать его трагедией. Искать иные подтверждения трагичности героев или сюжета не надо.
В итоге, ответить на поставленный в заголовке вопрос оказывается не так уж и просто. Ведь "жанр", как понятие и определение, возникает вместе с первыми жанровыми системами, призванными собирать и разделять тексты. Однако в исторической перспективе жанр оказывается сильнее сковывающих его рамок, определяя зачастую сам себя, в зависимости от места, времени и реалий своего создания.
Автор идеи: Никита Кожемякин
Бои за Историю
