Бригадир, как его называли тут "полевой", был Ольге давно знаком. Она впервые разглядела его в новом для себя качестве, когда вернулась с озера Борового на второй день. Стоя у плетня, она видела, как Анна разговаривала с ним вечером у калитки их дома и очень была этому удивлена, дело в том, что им являлся вернувшийся с фронта с рябым после ранения и ожёгов лицом, Володька Щукин, который пытался изнасиловать Ольгу в один из её приездов сюда в Сибирь ещё до войны. Теперь он, по словам Анны, остепенился, окреп нервами и делами, но всё-равно оставался таким же неуёмным молодцем, непослушным и во многом неудобным. Шишки стали валиться на его голову из правления, да из Области сразу же, как только он вступил в своё бригадирство. Мужиков не было, одни бабы да девки в колхозе остались, а он хоть и увечный, да молодой, вот его на бригадирство и поставил председатель Кузьма Егорович Можаев, пока тут сам управлялся, а поле войны он с должности попросился сам, так как не было больше сил у старика справляться с таким большим хозяйством, пришедшим за войну в небывалый упадок. После смерти своей жены Пелагеи зимой 1942 года, он совсем сдал, почувствовал свою ненужность и никчёмность. Вот и Алексей, приёмный сынок совсем старика стал забывать, писала ему только жена Ольга, да и то не часто, теперь вот явилась сама и в первые же дни пришла к нему домой.
- Как живёте-то? - спросил он у Ольги, взглянув на её раздобревшую фигуру. - Ждёте пополнения, когда?
- Не скоро ещё, к новому году только, - опустив вниз глаза, ответила она.
- Любишь его? - внезапно спросил Можаев, наклонив голову и пытливо разглядывая жену своего приёмного сынка.
- Люблю!
- А он? - не унимался старик.
- Наверное, тоже любит, а иначе бы он со мной не жил и в одной постели не спал, - с улыбкой ответила Ольга. - Он честный человек и никогда себе бы не позволил жить с женщиной без любви. Во всяком случае, я всегда так про мужчин думала...
- А теперь засомневалась?
- Нет... Просто поняла, что нужна была Алексею тут, в Шадринке и до войны, а там на фронте я стала ему лишней. А когда поженились, вроде всё на место и встало, - объяснила она старику.
- Ну, добре! Хорошо, что так всё оно сталось. Бог посылает людей друг дружке, если они особливо друг другу подходят, а как иначе? - мудро рассудил он.
И вот теперь Можаев сложил свои полномочия и передал пост Федьке Огневу, любителю горячительных напитков и первому на селе матершиннику.
- А где другого сыщешь? - Анна кивала головой. - Вот и Володька, вроде остепенился. Шишки сыпятся на него, а он, хоть бы что - как с гуся вода. И виду не подаст, каково у него там на душе - всё бегом да вприпрыжку, всё пошучивает да поругивается. Шишки-то главные сыплются сверху, из конторы колхозной, да из райцентра. А он и на начальство вроде бы ноль внимания. Это как же так, а? С кем угодно сцепится, никому спуску не даст. Совсем вот недавно вернулся из райцентра с очередной головомойки.
- Чо, Володька, небось опять последнее? - спрашивает у него Анна, стоя у плетня в присутствии Ольги.
- Последнее, Анна, - чешет в затылке бригадир. - Последнее предупреждение... А ты, краля, никак московская? Так я тебя узнал, Ольгой кличут, - он подошёл ближе и протянул ей руку. - Не обижаешься на меня? Не надо, война нас умыла хорошо, все грехи смыла и околесицы.
- Где воевал, на каком фронте? - Ольга пристально на него смотрела.
- На многих бывать довелось: и на Донском был, на Центральном, на Воронежском, а это, - он указал глазами на изуродованную кисть левой руки, - под Сталинградом шарахнуло. Списали в чистую после госпиталя, вот теперь тут и бригадирствую. Помню тебя довоенную деваху, тоненькую с косичками, а теперь, подиж ты, краля какова получилась-то! А тогда того и гляди, ноги подломятся на нашей-то работе, прямо жалость брала.
- Это ты меня, выходит, от жалости тогда на риге-то, чуть не пригрел и не подмял? - Ольга усмехнулась, глядя на его кривые губы.
- Я же говорю, что дурак был, извиняюсь за то!.. Ну, простила? - он сжал в правой руке её тонкие пальчики.
- Ладно, чего уж там!.. - она хлопнула его по плечу и ушла в дом.
А страда была в самом накале, люди валились с ног от усталости и бессонницы, исхудали вконец, почернели лицами, но в глазах - неукротимый лихорадочный блеск: скорей, скорей! Осенний день - год кормит. Не тот хлеб, что на полях, а тот, что в закромах.
Утром, только зелёная полоска зари обозначится на востоке, село уже просыпается. У общественного колодца заскрипел журавель, за огородами прогрохотала телега, где-то в лугах тоненько заржал жеребёнок.
И вот уже дядя Троша, пастух, заиграл на своём рожке в дальнем конце села. Из дворов выходят коровы, вялые, медлительные спросонья, и сразу запахло пылью, парным молоком, нахолодавшими за ночь травами.
А заря разгорается, из печных труб то там, то здесь начинают подниматься розовые дымы, окна некоторых изб полыхают кострами - там затопили русские печи. На улицу, как ошпаренные, начинают выбегать бабы, изредка мужики. Дожёвывают что-то на ходу, через плетень уже кричат кому-то в свои дворы - дают домочадцам последние наказы по хозяйству.
Доярки, бренча подойниками, спешат на ферму, остальные бегут в поле, волоча косы, грабли, вилы.
Бригадир Щукин верхом на коне, в неизменной белой рубахе, трусит по улице торопкой рысью, останавливается, оглядывает с высоты спешащих колхозников, как командир своё войско.
- Ты, Володька, дак прямо чистый Суворов! - задирают его бабёнки, что помоложе. - Прокатил ба до первой копешки!
- Надо её, паря, допрежь сробить, копешку-то, - подражая чалдонкам, отзывается бригадир, и на тёмном лице его в улыбке вспыхивают зубы.
- Дак тамока уж мы не тока копешку заделаем! - хохочут бабы.
Вот так и стоит он в это погожее утро, гарцует перед бабами на коне у выезда из села, которое по настоящему уже превратилось обратно в деревню, так как церковь перед самой войной снесли, точнее, сняли купол, а здание превратили в семенной амбар. Сидит на коне верхом, улыбка подковой, в поле на работу народишко свой провожает.
- Почему без вил, Матрёна? - останавливает он Женькину тётку, Мотрю Медникову.
- А сломались.
- Чем же робить думаешь?
- А колхозными.
- Да откуда они, колхозные-то взялись? От сырости?
- Домой пойду, ежели дак...
Вот и попробуй, поговори с ней! И ведь уйдёт домой, глазом не моргнувши! И бригадир мечется по дворам, разыскивает лишние вилы. Его ли это дело? Ну а кто, если не он? Матрёна работник ценный: за троих ломит...
Главное для Щукина, как он говорит, стронутся утром с места, а потом оно всё само пойдёт. И вот уже застрекотали в поле жатки-лобогрейки, торопливо замахали мотовилами-крыльями среди тучных хлебов. Но жаток на бригаду всего три. Не успевают, задыхаются, работая от зари до зари.
Тогда им в помощь нарядили косарей. Эти работают по-старинному: косят пшеницу обыкновенными литовками, приделав к ним деревянные крючья-грабельки. Литовка, знай своё дело, косит, а грабельки одновременно колоски в валок сгребают.
Косят литовками несколько мужиков да самые крепкие бабы. (Наши современные тонконожки сразу бы подломились, на первом же кругу). Бабы и девки, что послабее, идут следом, вяжут пшеничку в снопы. Эдак захватят золотистую охапку, прижмут к груди, как малое дитя, да тут же и спеленают травяным жгутом. Есть настоящие мастера этого дела, Анна Соколова, например. На этаких - со стороны приятно поглядеть. Та же тётка Мотря Медникова - разойдутся, разгорячатся - не остановишь! Кажется, не глядя схватывают охапки колосьев, однако ровно столько, сколько надо на сноп; не глядя, опять же, неуловимым движением рук опоясывают охапку тугим переяслом - и вот уже полетел в сторону мужичок с ноготок, в жёлтом дублёном полушубке, сибирской цветастой опояскою крепко стянутом...
А уж следом за вязальщицами идут подборщицы. И опять же бабы, только эти ещё слабее: старухи в основном, да беременные, как Ольга Деева, что в их числе примостилась. Они подбирают снопы, составляют их в кучи-суслоны, подскребают граблями утерянные колосья.
Снопы свозят на ток. Ток называется крытый, но сейчас от крыши одни жерди-потолочины остались, скелет один. Солому-то ещё зимой колхозным коровёнкам скормили. Тут уж вся надежда на господа Бога: не дал бы дождя!
Но погода держится ведренная, пшеничка хорошо вызрела и молотить её можно чуть ли не с корня.
О, молотьба! Не было, пожалуй, в крестьянстве работы, более весёлой и горячей! Помните у Твардовского? "Из всех излюбленных работ любил Никита обмолот".
Бригадир не стал ждать, когда из МТС пришлют трактор, чтобы запустить молотилку от мотора. Надежда на технику нынче слабая. Решили молотить опять же дедовским способом: запрягать в дышла-водила быков и гонять их по кругу. Быки крутят огромное колесо, от него - специальный привод к молотилке.
Но где взять быков? Целых четыре пары? Их всего-то в бригаде осталось десяток, да и те снопы с поля возить не управляются...
Та-ак, размышляет Щукин, напрягая все свои умственные способности. Знает он: великие открытия частенько делались до смешного просто. Например, Ньютон открыл закон земного притяжения после того, как увидел случайно в саду падающее на землю яблоко... Та-ак, днём быков со снопов не снимешь, факт. А если это... малость на них ночью? Ну, сколько можно, сколько потянут?
Ночью со стороны может показаться - пожар на току. Пламя полыхает, в дымной красноватой мгле люди мечутся.. Суета, неразбериха...
Но это только со стороны. В самом же деле на току молотят хлеб. Круговина расчищенной, утрамбованной земли освещена кострами да керосиновыми фонарями "летучая мышь". И всё здесь идёт своим чередом, без лишней суматохи. Каждый знает своё место и свою работу. Ванька-Шалопут гоняет по кругу быков. Сидит на крестовине и щёлкает длинным бичом. У него здорово получается, быки его слушают. Виталька было попробовал - не то! Усталые вусмерть животины еле волокут ноги, а то и вовсе останавливаются. И вроде бичом Соколов владеет не хуже Ваньки...
- Эх ты, поет! - издевается Шалопут. - Материться не умеешь! Стишками своими хвастал, а материться не научился! Чихали быки на твой бич, и на стишки твои, они тока матерков боятся!.. Вот, гляди!..
Он начинает загибать по-взрослому такие кудрявые маты, что быки сразу оживляются, словно бы даже веселеют и поддают ходу.
Но главная-то работа не здесь, а там, около молотилки. Молотилка стоит посредине тока - огромное и нелепое сооружение на больших колёсах, собранное из досок, жести, зубчатых шестерёнок, шкивов, решет-грохотов, валиков, барабана и прочих премудростей. Она грохочет так, что не услышишь не только рядом стоящего соседа, но и собственного голоса.
Впрочем, переговариваться здесь некогда. Молотилка, когда она работает, неутомима и беспощадна. Человека три, самых крепких мужиков, только успевают подавать снизу пшеничные снопы на самую верхотуру - на полок.
Снопы - эти мужички с ноготки в дублёных полушубках скачут акробатами, взлетают на четырёхметровую высоту, там их ловит стоящая на полке женщина, разрезает ножом пояса, распускает колосья веером и подаёт главному лицу на молотилке - барабанщику. А тот уже нужными порциями пускает колосья в барабан, в его гулкую ненасытную утробу. Барабан сытно рычит, перетирая стальными зубьями колосья, вымолачивая зерно, но лишь на секунду замешкайся - и вся молотилка начнёт скрежетать вхолостую, подвывать зубчатыми валиками, биться пустыми решетами: Давай! Давай! Давай!
- Подава-ай! - не своим голосом ревёт сверху Володька Щукин, барабанщик.
И с новой силой начинают прыгать снопы-акробаты, будто сами по себе взлетая кверху в багровых отблесках костров. И мужики-подавальщики, на ходу затянув до отказа широкие солдатские ремни на тощих животах, закусив окровавленные губы, снова налегают на вилы, пока - нередко случается - кто-нибудь не падает на землю обессиленный.
И тогда останавливается молотилка, смолкает адский грохот, люди с фонарями спешат к упавшему. Поднимают его, дают испить воды, а сами с упрёком косятся на бригадира.
- Ничего, ничего, - виновато бормочет Щукин. - Пусть отдохнёт, я сам на его место встану. А ты, Анна, лезь на полок, становись к барабану... Как же иначе-то, дорогие товарищи? Нельзя иначе-то... Момент упустим - пропадёт хлебушко... Родине он нужен сейчас как воздух... Самый драгоценный он сейчас. Да и вам... Потерпите, дорогие мои... Зато с хлебушком будем...
Отстрадовали в ту осень с великим трудом, с горем и слезами пополам. Чуток только прибрались на полях, но солома ещё не свезена, много осталось хлеба в скирдах, снопах возле гумна и тока, молотить эту пшеничку придётся до белых мух, а то и зимой, в ядрёный морозец.
Но всё-таки главную работу сломали, своротили: выйди в поле, погляди - чисто кругом, просторно: на все четыре стороны золотится щетинистое жнивьё, табунятся над ним грачи, вороны, всякая поздняя птичья мелочь, а то и пролётные гуси-гуменники, казара, лебеди, быстрокрылые стаи уток опустятся на пустынное поле - редко какая птица хлебушком брезгует, разве что хищники-стервятники.
Вот в эту-то пору в конце сентября и закипают огородные работы. Главная из них - копка картошки.
- Я уж, тёть Ань, на картошку не останусь, поеду домой, к Алексею. Боязно мне за него чегой-то, - говорила Ольга ранним утром перед тем, как выйти на огород.
- А то оставалась бы... Тут и родишь зимой, а ему сообщишь, что тётка просила помочь по хозяйству, - уговаривала её Анна. - Может работа у тебя там какая ответственная? Ты же говорила, что в школе работаешь?
- Да, работаю, но и без меня там хватает учителей. Там ведь украинцы и поляки из местных, языка их не знаю, а со своими ребятишками, что в гарнизоне живут с родителями, у нас лишь один класс наберётся. Летом была занята на строительных работах, когда школу ремонтировали в нашем гарнизонном городке, парты ставили, книги нужные завозили, я сама за ними несколько раз ездила во Львов, так как у нас в Яворове, что рядом, не было ничего. Только во Львов так просто не приедешь без предписания, там и наши солдатики по одному в город не выходят, не разрешают из-за непонятной и тревожной обстановки. Ну ладно, что это мы о грустном...
- А, что за Алексея-то тревожно? - Анна с напряжением в голосе вглядывалась в Ольгино лицо, пытаясь понять причину.
- Похудел он сильно, с лица спал. Думаю, что не случайно, чем-то болеет, а мне не говорит.
- Что же, доверия нет меж вами, али бережёт тебя от лишнего беспокойства?
- Бережёт... Думаю, что это у него после ранений, так до конца и не долечивался никогда, и теперь вот, тоже не хочет отдыхать. Там обстановка пока остаётся очень изменчивая, всё только формируется, граница лишь на бумаге таковая, а по-настоящему, и нет ничего из того, что положено быть. Заставы, погран-участки только налаживают свою работу, отстраиваются на новый лад, и за всем надо уследить, а тут ещё местные жители рассказывают, как их банды беспокоят, из лесу выходящие. Формируются отряды специальные, оперативные на поиски и выявление таковых, вот и Алёша таким отделом руководит. Сложно всё, вот и мне беспокойно. Я письмо ему написала, ответа жду, что скажет? Может и не хочет видеть меня пока там, тогда останусь ещё на какое-то время, а потом всё же уеду, не могу так. Боязно мне!
- Ничего, Олюшка, ничего! - Анна присела рядом и погладила её по голове. - У тебя трудодней тоже в августе не мало, там Щукин некоторым по два дня приписывал, кто на жатве работал в поле, ему разрешили. Озорной он был, помнишь, но теперь вроде остепенился, контузия его сперва шибко беспокоила, и ранение, рука висела плетью, но потом он её наладил, натренировал. Теперь наравне с мужиками пашет. А вот глаз один видеть совсем перестал, обожгло сильно при взрыве, его из-за этого и комиссовали. Но он никому о том не сказывает, только мы тут промеж себя это знаем.
- Да, он говорил, что тяжёлое ранение головы было под Сталинградом, руку чуть не потерял... Да, вот она судьба где его достала, а то бы посадили, дурака, он ведь перед войной так же, как и Химков-младший, много дров наломал, - Ольга в задумчивости поглядела на край неба за занавеской, он синел и потихоньку наливался розоватой дымкой. - А бабушка Федора уже встала?
Но не успела Анна ответить, как со двора этим ранним утром заполошная бабуля ворвалась в избу и начала чистый переполох:
- Спите, нечистые силы, лешак вас задери?! - набрасывается она на внуков и на сноху, да и на всех сразу. - Дрыхните, окаянные души, покеда солнце в зад не припечёт?! А люди-то, люди-то уже робят вовсю, по всей деревне стукот стоит!..
Малыши с Виталиком с трудом разлепили глаза - серо, мутно ещё в избе, слаще всего на свете зоревой сон: так и качает на зыбкой волне, так и уносит в сторону от этих серых сумерек, от этого бабушкиного крика в дивную страну сновидений. И нет сил оторвать свинцово-тяжёлую голову от жёсткого, но такого желанного изголовья, однако через секунду слетает дерюга, из-под головы выскальзывает соломенная подушка, кто-то дёргает за ноги, щекочет под бока - как ни дрыгайся, не отбивайся, бабушка Федора не отстаёт...
Ольга повязалась серым платком и вышла вслед за сонным Виталиком во двор. А там холодно, даже утренник упал: иней синеет на жердях ограды, на соломенной крыше сарая, на почерневшей картофельной ботве. И резко пахнет побитой заморозком зеленью, остывшей землёй, терпкой горечью полыни.
Рано, прохладно, неуютно ещё, но права бабушка: то там, то здесь по деревне разносится характерный для этой поры стукот - с бубнящим звуком бьются о пустые вёдра картофелины.
Копать картошку Соколовы чаще всего объединялись с соседями Химковыми - дело идёт куда быстрее и веселее. И вот сегодня первым копали огород Анны.
Ванька-Шалопут, Василёк, Виталик под руководством Илюхи орудуют лопатами, женщины и ребятишки помлаже из Химковской орды подбирают клубни. Заправляет всей бригадой неутомимая бабушка Федора. Она гонит свой рядок наравне со всеми, однако успевает доглядеть, чтобы кто-то не пропустил, не оставил в земле хотя бы мелкую картошину, успевает отвесить вроде бы шутливый, но чувствительный подзатыльник тому из ребят, кто невзначай разрежет лопатой клубень. Всё успевает!
А солнце меж тем к полудню, а денёк разгулялся на славу, и по всей деревне смолкает стукоток - обедать пора. И заполыхают на огородах костры, и потечёт отовсюду ни с чем не сравнимый аромат печёной картошки, тут уж успевай наедайся от пуза, уплетают ребятишки сколько душа пожелает, никто слова не скажет, заслужили, заработали!
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
