Усад – Воиново
– Да что же это?! – скажет читатель. – Почему автор ни одного эпизода не распишет подробно, с яркими деталями, с эффектными эпитетами и метафорами? Где красочные картины интерьеров и тонкие подробности внешности? Как, например, понимать джинсы Николая, заправленные в сапоги? Это же прямое надругательство над фабулой и самая бестолковая безответственность! Мало того, даже связность сюжета отсутствует напрочь!
Да, так и есть. В отличие от того, вашего, Венички автор не претендует на звание литератора-интеллигента. Его ущербное мировоззрение отравлено примерами из интернета с его короткими твитами и прочей лабудой. Автору хочется всего и сразу, поэтому он лихорадочно перескакивает с темы на тему, то и дело безжалостно корёжа сюжет. Да и какое, говоря по правде, развитие сюжета может быть у поездки с заранее утверждённым железнодорожным расписанием?
Может быть, сумятица в повествовании творится из-за чрезмерного жизненного опыта? В самом деле, я ведь помню такие древние времена, когда шариковые ручки ещё не были изобретены. Я помню сахар по семьдесят восемь копеек за кило и водку по два восемьдесят семь. А четвертинку – за рубль сорок девять. Такой жизненный опыт так просто не выбросишь. Да и что взять с меня, пьяного!
Ну ладно, не будем на этом зацикливаться. А то пока я с вами занимался самоанализом, студент с Марковичем прикончили остаток поэтова вина и приступили к освоению второй посудины. Нет, не подумайте, мне не жалко – да я бы сейчас и не смог внятно сформулировать свою к ним претензию… Но вот зачем так демонстративно раскалывать коллектив? Или они по случайности забыли о моём существовании? А что, вполне: старик-то ещё кое-как держится, а Витёк совсем раскис. И только Мария Степановна, как непоколебимый символ страны, хранит рубежи. Русь всегда во многом держалась на бабах.
Чтобы хорошенько встряхнуть попутчиков, я решил прочитать им лекцию о международном положении. Не всё же время пить, надо иногда и закусывать духовной пищей! Иначе нас примут за обычных алкашей. И не нашёл ничего лучше, чем начать возвышенно, подобно древним пророкам:
– Внимай же мне, Израиль! Слушайте меня, мужи Иудеи! У меня есть нечто поведать городу и миру, сиречь урби эт орби…
И сразу же меня перебили. Не только свои, но и соседи по салону. Мол, какой такой тебе тут Израиль?! Ты, жидомасон херов, пасть свою поганую не слишком разевай, а то схлопочешь! И все оправдания, что слова мои – лишь ораторский приём, почему-то не возымели воздействия. Воистину, имеют уши, гады, но не слышат!
О суд Линча! О русский бунт, бессмысленный и беспощадный! Надо мной, как над Достоевским, уже вознесли шпагу, чтобы торжественно преломить, но тут вмешалась Мария Степановна:
– Вы чё, ополоумели? Ну, перебрал мужик, с кем не бываеть. Так что, сразу морду бить? Он жа не буянить, не блюёть. Чего взбеленились?
Тут я ставлю многоточие, ибо ничего приятного для меня не произошло, а неприятное не стоит описания. Нет-нет, не произошло никакого рукоприкладства, что это вы подумали! Мне неприятно то, что народ не стал внимать словам пророка своего! Впрочем, так бывало во все времена, чему удивляться. Честно говоря, я порой специально провоцирую своих ближних, говоря чуть громче, чем следовало, чтобы привлечь внимание к животрепещущим темам. Надо же кому-то достучаться до сердец паствы! Почему я решил, что я пастырь, не спрашивайте. Я и на трезвую-то голову объяснить это не смогу. А только если настоящий пастырь, давший обет нестяжания, носит часы за тридцать тысяч долларов – то и я вполне имею право так называться. И вообще, если к иерею приставлен специальный послушник, вся обязанность которого – при посадке в автомобиль складывать торчащий на митре предстоятеля крест, то стоит ли удивляться несоблюдению постов, отсутствию должного рвения и сребролюбию? Почему-то церковная верхушка решила, что сейчас для них самое время богатеть…
Всё это я произнёс, естественно, про себя. Только гнева Степановны ещё не хватало на мою голову! А она вряд ли одобрила бы такой дискурс. Как наяву слышу её негодующий вопль:
– Замолчи, анафема! Не кощунствуй!
Тут, пожалуй, вероятность получить по башке вовсе не иллюзорна.
Однако, судя по пробежавшему в салоне оживлению, мы не зря теряли время. Чтобы это было ещё более не зря, я решил временно переключиться на другую тематику. Естественно, перед этим освежившись последними остатками самогона. Однако Илья Маркович меня опередил.
– Не обсудить ли нам прямо сейчас, уважаемый Венедикт, проблему всеобщего счастья? – предложил он. Лицо его при этом слегка двоилось и расплывалось от избытка чувств. Откуда-то на нём иногда проступали черты студента. Хотя я знал, что такого быть не могло: Витёк уже давно с упоением спал, положив голову на плечо Марии Степановны.
– Счастья? С удовольствием, – согласился я, пытаясь поймать левой рукой ускользающий огурец. – Выдвигаю тезис: счастье как философская категория часто переходит в свой антипод.
– Поясните! – потребовал Илья Маркович. Видно было, что моя мысль привела его в некоторое замешательство.
– Охотно. Судите сами: когда человек счастлив, ему есть, что терять. Поэтому счастливый тревожен и от этого несчастен. А несчастливому терять нечего, и он этим счастлив. Как-то так.
– Забавно вы рассуждаете. Стало быть, счастливый не может быть счастливым, потому что несчастлив. И этим же опять-таки счастлив. И так по кругу. Вы это имели в виду?
– Именно это. Вы абсолютно верно ухватили мысль. Поэтому-то счастья, как перманентного состояния, достичь невозможно. По крайней мере, на сколько-нибудь длительный срок. Это как с вином, – я продемонстрировал ему бутылку, которую почему-то держал в руках. – Здесь осталось всего на один глоток. И я несчастлив, потому что жажду этого глотка. И одновременно счастлив, что он у меня есть. А теперь…
Я сунул опустевшую тару под сиденье.
– А теперь я счастлив, ибо достиг желаемого. И одновременно несчастлив, потеряв в ближайшей перспективе надежду на продолжение… Это диалектика в самом своём конкретном приложении.
– Так вы сейчас счастливы? Именно в конкретный, данный момент?
– И да, и нет. Счастлив обретением, но скорблю по утраченной возможности. Но утешаюсь, зная, что в Москве вновь смогу зайти в любой гастроном. Потому что счастье не есть нечто конкретно достижимое, а процесс, сам себя отрицающий.
– А хотите чуда? – вопросил Илья Маркович, дьявольски улыбаясь. – Хотите обрести столь вожделенное счастье немедленно, сию секунду? Жаждете ли его всем сердцем, всем естеством своим?
– Кто же не жаждет!
– Вуаля! – и Седой широким колдовским жестом выудил откуда-то из пузырящегося подпространства пузатенькую бутылочку коньяка. – «Дагестан», Кизлярский завод. Вёз приятелю на день рождения, да чего уж там!
– Вы подобны Иисусу Иосифовичу, – одобрительно отметил я, – сберёгшему хорошее вино к концу пьян… Простите, свадьбы. Примите же благословения моё и Марии Степановны, потому как от нашего студента вы такового, по-моему, уже не добьётесь.
Воиново – Крутое
После двух полных рюмок коньяка Степановна принялась петь. Негромко, но от этого не менее жутко. Раскачиваясь всем туловищем. Медведь, который наступил ей на ухо, наверняка отличался изощрённым садизмом. Боже, как я ошибался, когда критиковал поэта и певца Николая! Его громовые рулады теперь легли бы на сердце райским бальзамом. Я беспомощно заёрзал, не зная, как быть. Седой тоже притих и смотрел затравленно, как юная трепещущая лань на дикого распалённого похотью самца. Надо было что-то делать: некоторые особо чувствительные пассажиры уже полегоньку начинали отсаживаться подальше. И только спящему Витьку всё было трын-трава. Наверно, эта сатанинская какофония его пропитанным алкоголем мозгом волшебным образом воспринималась как колыбельная. Он привалился к стенке, запрокинул голову и безмятежно дрых.
Я уже собирался рискнуть и прибегнуть к какому-нибудь безобидному богохульству или даже налить изливающей из души вековую тоску даме третью рюмку. Но колебался в выборе: положительного результата ни один из способов не гарантировал.
Внезапно Степановна приостановилась и совершенно трезвым голосом сказала:
– Жил у меня кот, серый. Тоже, бывалоча, начну петь – подпеваеть. Любил, подлец, энто дело. И понимал…
– И что? Ну, понимал, а дальше?
– Сдох, зараза.
И заплакала. Ушла в себя и плакала. Ничего перед собой не видела – ни светлого будущего, ни славного прошлого. Только из-под набрякших полузакрытых век сочились медленные старческие слёзы.
И пусть, подумал я. Если слеза хоть немного приближает человека к катарсису – пусть человек плачет. Никого не нужно тревожить в такие минуты.
А вагон качало всё сильней. Наверно, там, за окнами разразился ужасный шторм, и непогода бушевала так, что состав с трудом удерживался на рельсах. И стемнело: при буре всегда темнеет. А ведь если хорошенько вникнуть и разобраться, окажется, что вся наша жизнь проходит в непрерывных штормах и бурях. И редкий ум дерзает прозревать грядущее среди мятущегося хаоса. Я, например, не прозреваю – это удел избранных. И слава Богу, что меня это никаким боком не касается.
Я медленно и тяжело пьянел, отрешённо глядя на раздваивающегося Илью Марковича. И думал. Вот о чём думал: если пожилой человек уже второй раз сел мимо своего места – стоит ли ему ещё наливать? И в тягостном сомнении цедил жгучий коньяк, смаковал и ужасался – что, если я вдруг, вот прямо сейчас, постигну истину, а она предстанет передо мной жалкой и ничтожной? И весь смысл жизни, который я накопил к этому моменту – а ведь я, будем честны, почти ничего не накопил – но то, что уже накоплено, вдруг да окажется никому не нужным? И я так и не узнаю, будет остановка в Есино или нет?
Язык немел и не поворачивался воззвать к Господу о помощи. Кто я такой, чтобы отвлекать Всевышнего! Я слишком уважаю Его, чтобы обременять своими глупыми сомнениями и ничтожными заботами. Не знаю, как Он меня, а я Его уважаю. Даже пишу с большой буквы. А ведь у Него таких как я – сколько? А? И каждый такой засранец претендует на уважение. И лезет, навязчиво так лезет: «подай, Господи»… Скажите мне, положа руку на сердце – вот вы станете уважать какого-нибудь назойливого консультанта в супермаркете, пристающего со своими советами? Не станете? Так что вы хотите от Него?
– Правильно. Никакой помощи Он тебе не подаст. Не захочет мараться, – произнес прямо мне в ухо тяжёлый замогильный голос.
Кто это? Кто этот чёрный с огненным взглядом?! Неужели…
– Да-да, Веничка, это я, – подтвердил чёрт. Не тот смешной гоголевский, который через «о», а вполне аутентичный – мрачный и зловещий.
– Давно собирался с тобой потолковать по душам. Оцени тонкость профессионального юмора – «по душам», а?! – чёрт грубо хохотнул. – Ты ведь хотел что-то узнать про смысл жизни? Познать свою сущность? Предназначение? Валяй, спрашивай. Нам сейчас никто не помешает, – и выразительно посмотрел на Седого.
Илья Маркович медленно поднялся и как сомнамбула неверными шагами направился к тамбуру. Пусть, пусть освежится, в смятении подумал я – и тут же забыл о нём, с надеждой обратив свой взор на Марию Степановну. Она витала мыслями где-то невероятно далеко, а может, так и спала сидя. Так что же, братцы, я с ним остаюсь один на один?!
По правилам мне полагалось забиться от ужаса в истерике, но отчего-то делать этого совершенно не хотелось. Я был тупо спокоен. Причём спокоен даже более, чем туп. Должно быть, нечистый сжалился и убрал страх из моего мозга.
– Будешь? – слабо болтнул я продукт Кизлярского завода. – Правда, там осталось совсем чуть-чуть, и разовые стаканчики уже кончились. Да и чёрт с ними… Ой, извини, я машинально. Без обид?
– Ничего, – усмехнулся чёрт. – Я на такое не обращаю внимания. А коньяк пей сам, я это не употребляю.
Ухмылка у него вышла косая, недобрая и тревожащая. Блеснули и тут же потухли ослепительно белые клыки. Чуть заметно пахнуло серой. Нечистый щелкнул пальцами, и почти пустая бутылка в моей руке ощутимо потяжелела. Теперь это был нераспечатанный двадцатилетний «Курвуазье».
– Подарок, – небрежно бросил чёрт.
Вот ведь как эксцентрично играет с нами случай! Тот Веничка, хоть и алкаш-алкашом, водил компанию с ангелами, а мне вот судьба подсунула, наоборот, чёрта. Хотя профиту-то от ангелов никакого, одни вздохи да разговоры, а тут гляди-ка, коньяк, да ещё какой! Я такого не то, что пить – даже и не нюхал.
– Но почему, – вдруг взволновался я, – почему так? Откуда в тебе столько альтруизма? По всем канонам нечистая сила должна творить зло, а ты…
– Я и творю, – успокоил чёрт. – Алкоголь вообще-то яд, не забыл?
– Козёл, – сквозь сон пробормотал Витёк и пустил слюну. Чёрт с интересом взглянул на него, словно оценивая – испепелить сразу или чуток погодить. Выбрав второй вариант, он вновь повернулся ко мне.
– А ведь он угадал, – качнул он рогами. – Меня действительно зовут Козёл.
– Не может быть! – запротестовал я. – У чертей совсем другие имена! Ну, там Абаддон, Велиар… Люцифер, в конце концов!
– Ты собираешься меня учить? – расхохотался чёрт, и покачнувшийся вагон противно заскрежетал колёсами. – Да Козёл, Козёл, можешь не сомневаться!
– Ну, как знаешь. А всё-таки чудно... Да постой-ка, ты ведь можешь и соврать?
– Могу, – легко согласился чёрт. – Но какая разница. Ты всё равно не проверишь.
Был бы я трезв – сразу бы понял, как решил надо мною поиздеваться Козёл. Ведь этот его троянский конь, этот коньяк, для чего был нужен? Для чего, если организм мой уже превысил все свои нормы и более в себя ничего впускать не желал? Не для того ли, чтобы, говоря образно, открыть ворота Трои? И все сбережённые в ней сокровища отдать на поток и разграбление? Чтобы я от этого страдал и сокрушался сердцем.
Что ж, я и страдал, томясь в нерешительности: вот он, идеал, апофеоз всех мечтаний, в моих руках, а вкусить его нет возможности. О, как я страдал! Выпить – и блевануть, или не пить и томиться? Пить или не пить?
Но кто может поставить преграду возвышенному духу, находящемуся на путях поиска истины? И дьявол был посрамлён – как всегда, когда он сдуру связывается с нашим человеком. Я глотнул прямо из горлышка, и божественный аромат проник в гортань, напрочь изгоняя все раздумья и сомнения.
Я мог бы вам напомнить про второе дыхание спортсменов. Я мог бы сослаться на любой западный боевик, главного героя которого битый час всячески мутузят, и вместо того, чтобы аккуратно добить лежачего, ходят вокруг с гордо поднятыми кулаками и красуются на публику. А потом герой чудесным образом восстаёт из пепла и размазывает всех соперников по рингу.
Но я не стану этого делать. Бесполезно: кто сам возвышался до аналогичного статуса, поймёт меня без слов, а тому, кто ещё не вкушал столь блаженного состояния, никакими словами ничего не объяснить.
Крутое – Орехово-Зуево
– Так что же всё-таки с нами будет? – спросил я.
– Всё на свете происходит согласно действующей в обществе идеологии, – пояснил чёрт. – Что она провозглашает, то обыкновенно и свершается. Таков непреложный закон развития общества, и через него – конкретной личности. А вектор развития всего социума, в свою очередь, определяется совокупностью индивидуальных стремлений. Вот твой дух, Веничка, чего желает, кроме коньяка?
О, если б я знал, если б я мог выразить, чего так жаждет душа моя! Причём жаждет как совокупно с народом, так и отдельно от него, эгоистично, для себя. Как примирить антагонизм тенденций окружающей среды и устремлений своего эго? Как найти компромисс между тем, что по самой своей сути непримиримо? Это сложнее даже, чем на корпоративе разлить остаток вина поровну, никого не обделив!
– Я не знаю, чего желает мой дух, Козёл,– честно признался я. – Вернее, догадываюсь, но не уверен.
– Хочешь ли узнать, верна ли тебе жена? Или дату своей смерти? Сформулируй вопрос, я отвечу.
– Нет, вот этого я решительно не хочу знать. Подумай сам: стану ли я счастливее, если узнаю, что помру такого-то числа? Да ну тебя, у тебя и ответы-то наверняка дурацкие!
Чёрт сверкнул зубами:
– Я не торговец счастьем. Я всё-таки демон. У меня другое предназначение.
– Ну ладно. Скажи, что будет со страной? Не со мной лично, а со страной?
– А ты действительно хочешь это знать, Веничка?
– Этого я, пожалуй, хочу. Почему мы живём хуже, чем другие? Откуда взялись олигархи-миллиардеры – неужели всё честно заработали? Почему в бесплатной больнице платное лечение? Почему уровень жизни в Москве и Петушках настолько разный? Почему на Руси русских всё меньше? И чем всё это кончится? Неужели то, что делается – к лучшему?
– Всё просто. Начнём с олигархов. Я напомню простую истину: когда государственный лозунг «воруй!», остальное уже не имеет значения. И да, они меняют страну к лучшему. Своему. А уж отсюда вытекают ответы на все остальные вопросы. Так что будущее ты в силах предсказать сам.
– И ничего нельзя изменить? Цены так и будут расти, а нам прикажут надевать на носы цаки и радоваться?
– Я такого не говорил. Ты вправе бороться против худшего и добиваться лучшего.
Тут я крепко задумался. Это что ж получается? Это ж не чёрт, а какой-то нигилист! Он что, подбивает меня на протест?
– Протест может быть законным, – угадал мои мысли Козёл. – Совсем не обязательно бить стёкла и жечь покрышки.
– Мирный протест? – мысленно захохотал я. А вслух сказал:
– А толку-то! Погоди. Я вот сейчас выпью и достойно возражу.
И действительно основательно приложился к горлышку, и от этого сущность моя наполнилась мудростью и пониманием. Темнота вокруг уже не пугала, наоборот, манила пульсирующим потенциалом и загадочностью вариантов. А поезд с грохотом летел под откос и всё никак не мог упасть, удивительным образов каждый раз оставаясь на рельсах.
– Так, – начал я. – Мирный, значит, протест. Ты слышал, чтобы хоть одно дерево протестовало против вырубки? А ведь деревья наверняка протестуют. По-своему. Мирно. Так что не надо втюхивать здесь про эволюционный и революционный пути развития. Вон кот у Степановны всё равно сдох, как она его ни любила. Против лома нет приёма. Сейчас что, особый период истории? У неё других не бывает. А жить хочется здесь и сейчас.
Козёл снисходительно усмехнулся. Смысл его ответной тирады сводился к тому, что ослов на переправе не меняют. Не коней, а именно ослов. Причём под ослами чёрт имел в виду не руководителей, а руководимых. И не меняют их в том смысле, что ослы всегда должны оставаться ослами. И нести свою поклажу.
Подзуживал, гад!
Я и выдал ему от души – про дух народа, про то, что когда нужно, пох…изм у нас сменяется жертвенностью, так бывало во все времена. И тогда всем народам вокруг становится страшно. Ибо игра начинается всерьёз: весь мир пополам и вдребезги. О, бойтесь нас в тот час! Бойтесь все! Потом-то, конечно, всё как-то само собой успокаивается до следующего раза, и оказывается, что ничего уж такого особенного в нас не поменялось. Пох…изм снова берёт верх – и опять из нас хоть верёвки вей.
– Я, признаться, не понимаю такой идеологии, – пожал плечами чёрт.
– Да. Ты не понимаешь. Так и должно быть. Нас никто не понимает. Более того, мы и сами себя понять не можем. Мы слишком велики, чтобы иметь понятную всем и каждому идеологию. «Умом Россию не понять» – это ведь не я сказал. Да если б мы знали, чего нам надо, неужели уже не достигли бы?!
Я задохнулся. Неужто этот рогатый не понимает, что к нам нельзя с той же меркой, что и к остальным?! Какой-нибудь немец или француз давно бы дуба дал, выпей он столько, сколько я!
Да, насчёт «выпей» это я вовремя вспомнил. Остатки коньяка смиренно доживали в бутыли свои последние мгновения. И было совершенно неестественно, что поддержать меня в этом начинании никто почему-то не собирался. Ведь даже у распятого Христа для создания коллектива нашлась пара разбойников, а у меня – нет… Впрочем, и у Спасителя апостолы при аресте поразбежались.
Я попытался нашарить Витька – и не нашарил. И Степановна исчезла – наверно, вышла в этой своей Купавне… Хотя постойте, мы ж до неё вроде не доехали? И тут перед глазами замельтешило: 85 километр – Дрезна – Назарьево – Павлов посад… Постойте, постойте, товарищи, как это? Мы же не на «Сапсане» едем! Ведь этак я не узнаю, будет ли остановка в Есино или нет!
Павлов посад – 65-й километр
Я очнулся в одиночестве. В окнах струилась мутная мгла, и непонятно было – существует за стеклом вообще что-то или нет. Козла как корова языком слизнула. И самое главное, коньяк этот его несравненный тоже пропал. Вот утверждают учёные физики: материя не исчезает. Врут, наверное. У меня уж сколько раз такое случалось: пьёшь-пьёшь, а потом глядь – даже пустой тары не сыщешь.
Однако куда же все подевались? Неужто я один остался в этом пустом бескрайнем пространстве, где даже точку опоры найти нереально? Нет, слава Богу, вот у дальней стенки по-прежнему сидят эти четверо. И молчат, молчат как свинксы! Да и хер бы с ними, раз так. Но где же всё-таки коньяк? Не мог же я его весь незаметно выпить? Или мог?
Господи, для чего ты благословил меня так по-свински захмелеть, а не пронёс чашу сию мимо меня?! Какой дурной пример я подаю ближним гражданам…
Вы что же, думаете, я по этому поводу не скорблю? Скорблю. Думаете, я сам себе не омерзителен? Ещё как омерзителен! Я и пью-то потому, что противно. Вот выпьешь с утра – и легче становится переносить собственную мерзость. И заодно вопиющую ущербность всего космоса. Если не верите, попробуйте сами. Только пить надо с полной решимостью и благоговением, потому как иного космоса Господь вам ни за что не даст.
– Ну что, Веня, опять ты набрался?
– Кто это? – встрепенулся я.
– Я это, твой внутренний голос.
– И чего тебе надо?
– Поговорить, конечно. Ты ведь хочешь поговорить? Хочешь, конечно. Ты всегда хочешь, когда пьян.
– Да кто тебе сказал, что я пьян?
– Не надо юлить перед самим собой. Признайся честно. Гордиться тут нечем, но и стыда никакого тоже нет. Уж тебе ли не знать.
– Ну хорошо. Допустим. И о чём мы с тобой будем толковать?
– О жизни, Веня. О жизни. Что тебя больше всего волнует?
О, меня многое волнует! Взаимоотношения между народами меня волнуют. И куда делась бутылка коньяка – тоже волнует.
– Пусть, пусть волнует. Когда волнует бутылка – это хорошо. Это куда лучше, чем взаимоотношения. А какой народ, кстати, ты имел в виду?
– Соседний, конечно. Что мне до другого народа! Другой пусть сидел бы себе за своим океаном. А тут я ощущаю общность. И меня это вдохновляет и отчасти тревожит.
– Вот как, тревожит! А что именно?
– То, что нет должного уважения к нашей армии. Я подозреваю, что в чём-то допущена ошибка.
– Ошибка?
– Может, я не совсем правильно выразился. Скорее, здесь подойдёт слово «недоумение». Я не понимаю, почему такое уж непримиримое противоречие между абстрактными Иваном и Тарасом. Но если столько людей об этом говорят, наверно, что-то такое есть. И отсюда – неуважение к армии.
– Возможно, армии стоило бы провести ещё один парад? Показать, какие мы молодцы. Пусть бы Путин с Си Цзинпином на мавзолее постоял. Или с Лукашенко.
Что-то здесь было не совсем правильно с логикой. И этот внутренний голос, паскуда, явно издевался. Я решил ему подыграть и ответил в том же духе:
– К парадам армия готова, да. А если перед парадом ещё и перекреститься, то вообще ей не будет равных. Ведь что главное для солдата? Вера в мудрость руководства. В прозорливость наших стратегов вчерашнего дня. Для которых основное – внешний вид своего церемониального кителя с героическими наградами. Ах да, и ещё танковые биатлоны, конечно. Это ведь много увлекательнее игры в оловянных солдатиков. А то ведь наш министр обороны в армии не служил, ему интересно.
– Тише, Веня, тише! – испугался голос. – Тебе не кажется, что это уже немного слишком?! Следи за языком, трепло! Осторожней надо, это тебе не маты гнуть.
– А чего бояться свободному человеку в свободной стране? Когда я вижу нечто непотребное, я об этом и говорю. Если не говорить, то и не исправят. А так, глядишь, всем станет получше. И вермут качественный делать научатся.
– Может, и научатся, а вот ты, пока будут учиться, хороших люлей огребёшь. И никакой вермут не поможет.
– Не смешивай вермут с люлями. Между ними нет никакой связи. И то, и другое существует независимо, хотя, бесспорно, каждый из компонентов может друг друга дополнять... Я ведь что, я ведь хочу как лучше стране. Я не только про вермут и люли, я мыслю стратегически. В глобальном масштабе. Вот кричат-кричат про лучшее в мире ПВО, где и муха не пролетит, а на деле анало говнет…
– Да ведь если не кричать, нас бояться не будут!
– И пусть. Пусть бы не боялись, а уважали. Так ведь и этого нет!
– А почему нет, можешь сказать?
– Конечно, могу. Потому что мы стараемся всем угодить. А так не бывает, чтобы сразу всем. И оттого сильные наши слабы и обещанное процветание всё никак не наступает. И в полный рост встают два исконных наших вопроса – кто виноват и что делать.
– Постой-постой, – забеспокоился голос, – ты на кого это намекаешь? Неужели на ……?
Конечно, я намекал на ……! А кто же иной приходит на ум? Но не только, не только! О, сколько фамилий я мог бы перечислить! Сколько озвучить громких имён!
Но я ничего не сказал. Только подумал. И не потому, что не желал делиться с миром обуревающими меня истинами, нет! Просто не успел. Те четверо, что так давно прислушивались к нашему разговору, решительно встали и вперили в меня загоревшиеся взоры. И словно откуда-то из-под земли послышалось мне совершенно неуместное «поднимите мне веки»…
И на табло вагона проступила надпись на древнехалдейском: мене, мене, текел, фарес. Я заметался и лихорадочно гадал в эти оставшиеся мгновения: фарес или всё-таки упарсин? Упарсин или фарес? А они всё приближались ко мне, эти четыре всадника апокалипсиса в штатском. И возложили длани свои на мои рамена.
– Куда вы меня тащите? – слабо запротестовал я. Слабо, ибо подспудно чувствовал неотвратимое приближение судного часа. – Богом вас заклинаю, скажите, куда?!
– Куда надо.
– Да за что?
– За язык, Веня. За язык. Молчал бы ты больше – глядишь, и доехал бы до своей Москвы. А так – не доедешь. Не только в Москву, а вообще никуда не доедешь.
И я умолк и замолчал навечно. И теперь больше никогда ничего не скажу.
Автор: Д. Федорович
Источник: https://litclubbs.ru/articles/44427-petushki-moskva.html
Содержание:
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: