Эта наглая, нахрапистая девица, наверняка, «держала в кулаке» весь молодняк у себя в деревне. То на лице «было написано». Высоко вздернутый, крохотный веснушчатый носик выдавал задиру-забияку «со всеми потрохами». Искры маленьких «сверлящих» глазок, под длинной чёлкой послушно гасли за внушительной величиною пухлых девичьих щек. Казалось, что за щеками девица прячет зерно. Как какой-нибудь грызун. Ну, или белка.
Хотя, скорее всего, в родственники девушке все-таки напрашивался хомячок. Дополнительное сходство с этой запасливой животинкой, девчонке придавал жиденький русый хвостик. И буроватого цвета кожа. Не смуглая. Не шоколадная. А именно бурая.
Такой эффект достигается, отнюдь, не путем бережного переворачивания любимой тушки под лучами ласкового солнышка Такая кожа бывает у деревенских людей, которые много трудятся на солнцепеке. Они пропалывают грядки, косят сено, собирают на залитых солнцем пригорках, первую, дорого продаваемую на пригородном шоссе, краснобокую землянику.
По-видимому, хомячок всем этим, как раз, занималась. Днями. А вечерами шла на дискотеку.
Ночные шастанья по клубам промаха не дали. И вчерашняя школьница «принесла-таки в подоле».
***
Хомячок - натура отчаянная. Барьеров в любви она себе не воздвигала. Малолетние сверстники её, навряд, ли возбуждали. И, посему, скорей всего, забеременела наша девушка от чужого блудливого мужа-тракториста.
Шила в мешке не утаишь. И обманутая жена, конечно же, устроила разборки. С выдиранием волос, с воплями, с проклятьями, с требованием аборта.
Но не тут-то было.
Назло всем, хомячок решила рожать. Супротив воле орущих родителей. Наперекор уговорам папаши - пофигиста расстаться по-хорошему. И поперек желаниям его законной жены.
Живот рос. Но ребёночка никто не ждал. Даже будущая мать. Её затравили самые родные люди, загнали в угол. И хомячок вдруг сдалась, усмирив крутой нрав. Приехала в районную больницу, сдаваться.
- Аборт делать поздно, – обухом по темечку ударила беременную врач. А потом ещё и сказала, что роды будут тяжёлыми, потому что, у женщины-хомячка только щёки широкие, а таз узкий.
***
Рожала хомячок мучительно. В городском роддоме. Не понимая, зачем. Освободившись от ноши, ходила по больничному коридору озлобленная, потерянная. Сложив на груди замочком руки.
Роддом сломал хомячка. Безжалостно. Через колено. Показная удаль облупилась с девушки как сухая ороговевшая шелуха с прошлогодней луковицы. Хомячок сделалась уязвимой.
Она не знала, куда деваться от чужих телефонных разговоров с мужьями. От больно «мозоливших» глаза гостинцев, от которых «лопались» соседские тумбочки. От непонятной ей радости других мамаш.
Хомячок родила дочку. С такими же пухлыми щечками, как у неё самой.
Согласно графику, младенцев приносили кормить. Некоторые новорожденные от груди отказывались, сладко сопя в обе дырки. Расстроенные таким положением дел, сердобольные мамочки старались их разбудить: дули в личико, ставили «столбиком», расцеловывали.
И только женщина-хомячок с облегченьем вздыхала, если ее крохотная девочка спала.
***
К юной матери никто и «носа не показывал». Она и не ждала. Лежала, отвернувшись к белой стенке, пока её соседка по койке, перед выпиской, обжигая пальцы, накручивала длинные пряди на термо-бигуди.
Единственным светлым пятном для обиженной девчонки стала больничная еда. Для кого-то невкусная, а для нашей брошенки так в самый раз.
- На обед! – грохоча кухонной тележкой по коридору, громко созывала откушать пресной диетической пищи санитарочка, – мамочки, обед!
Хомячок нарочно медлила. Не спешила срываться с места. Боялась, что её заподозрят в желанье поесть. Ждала, когда сонные, в преддверии тихого часа, соседки начнут копошится в кроватях, пока, наконец, не установят отекшие ноги на деревянную низенькую скамеечку, стоящую возле каждой кровати.
После этого она накидывала поверх застиранной длинной больничной сорочки, коротенький халатик в бордовых розочках, штампованный китайцами под шёлковый, одолженный на время у сестры, нарочно для роддома.
Ела девушка с достоинством. Как умела. От домашней сметаны, предложенной соседкой по столу, наотрез отказывалась, потому что снова стеснялась. Но вермишелевый суп и слипшиеся макароны с белёсой мучной подливой ела вприкуску с хлебом. Не смотря на предельную аккуратность, хлебные крошки всё же валились на стол. И хомячок правой ладонью методично и бережно смахивала их со столешницы в «состряпанную» лодочкой левую руку. Затем отправляла крошки в пустую тарелку.
Уходила хомячок из столовой последней. Нарочно тянула время. Старательно пережевывала вареную суповую морковку и остывший минтай. Терпеливо дожидалась, пока перестанут топтаться у одноногих круглых буфетных столиков, стоящие женщины, с разрывами. «Безразрывных» приходилось выжидать еще дольше. Ноги не казенные, сидеть приятней.
***
Наконец, столовая пустела. Хомячок решительно направлялась к раздаточному столу, где хлеба, масла и сыра всегда имелось вдосталь.
Юная мать щедрой рукой сооружала себе многоэтажные бутерброды и шла прогуливаться по коридору. Женщины к той минуте, рассасывались по палатам. Сладкий полуденный сон смыкал их веки.
Хомячок, мерила шагами межпалатное чужое пространство. Думала о будущем. Потом доставала припрятанную в кармане добычу, огорченно надкусывала.
Иногда на хлеб с маслом и сыром сползали слезинки. Всего лишь две. Но горькие - прегорькие!
***
Накануне выписки хомячка роддом лихорадило.
«Мёртвый ребенок родился», – шептались то здесь, то там.
Опухшую от слёз, убитую горем мать, многие видели. Но о причине трагического исхода её никто спросить не осмеливался.
А хомячок решилась. Нахрапистое прошлое взыграло наружу.
«У малыша сердечко остановилось», – на свой незатейливый лад пояснила несчастная.
На следующий день хомячка отпустили. Из роддома она вышла одна. Без дочки.
В деревне сказала, что девочка умерла. Сердечко остановилось.
