У нашедшего мой дневник, наверное, будет передо мной одно безусловное преимущество: из письменной речи всегда можно извлечь словарь и грамматику, вычленить предложения, изложить или переиначить их на другом языке; я же пытаюсь прочесть в череде ежедневно возникающих на моем пути вещей намерения окружающего мира в отношении меня и продвигаюсь наугад, зная, что не существует такого словаря, который выразил бы тяжесть сумрачных намеков, что скрыты в вещах.
И.Кальвино Если однажды зимней ночью путник...
В каком-то смысле эта книга - о читателях. Нет, безусловно, все книги в первую очередь рассказывают о своем писателе. Но всякий писатель – он и читатель в то же время, и эта книга отдает дань этой его ипостаси. Он начинает с рассуждений об удобной позе для чтения, потом переходит к дилемме выбора новой книги для чтения, похотливо описывает удовольствие от освобождения книги от упаковки и разрезания страниц, рассуждает об особенности прослушивания книг, трудностях перевода, о завершении неоконченного романа «в строгом соответствии со стилистическими особенностями и замыслом автора» Организацией электронного производства гомогенизированных литературных произведений. В общем, последовательно затрагивает все те темы, которые обычно обсуждаются в сообществах книголюбов.
Мы читаем эту книгу в "марафоне на двоих", предложенном автором блога @funkzia_arhitektura_blog Мне кажется, что книга о приключениях Читателя и Читательницы идеально подходит для такой затеи) Что прочитал Читатель, вы можете узнать по ссылке
Роман выполнен в форме читательского курьеза. Выходит новая книга Итало Кальвино "Если однажды зимней ночью путник.." Ты, читатель, приобретаешь роман и, удобно устроившись, начинаешь читать приключенческую историю о чемоданах, передача которых не состоялась на каком-то вокзале посреди нигде. Она обрывается внезапно, в том месте, где обрывается в книге типографская тетрадь, состоящая из 16 листов. А следующий блок в переплете занимает уже другая история. В начале следующей типографской тетради в библиотеках обычно ставят второй штамп. Однако мне не повезло, и в той книге, которую я взяла в библиотеке, штампа на нужном месте не оказалось) Но все равно было приятно читать бумажный экземпляр, со штампом или без.
По структуре роман напоминает мне один из жанров буктьюба try a chapter tag. Конечно, все эти начала романов у Кальвино с таким же успехом могут быть и полноценными рассказами. Ведь, в конце концов, как и роман, рассказ вырывает из жизни только какой-то отрезок, а литературная форма зависит от того, какой длины этот отрезок удалось у жизни урвать.
В этой истории есть не только Читатель, но и Читательница. Они вместе пытаются найти исходный роман, а также все те, начала которых пришлось им прочитать в процессе поисков. Когда им приходит в голову идея выяснить все в издательстве, Читательница отказывается туда идти на весьма интересном основании: "Существует граница: по одну сторону те, кто делает книги, по другую – те, кто их читает. Я хочу оставаться среди читающих, вот и держусь по эту сторону границы. Иначе бескорыстное наслаждение от чтения кончится или превратится в нечто такое, чего я совсем не хочу." И ее словам потом вторят рассуждения издателя: "Я в издательстве уже много лет… Через мои руки проходит уйма книг… Но могу ли я сказать, что читаю?... Мальчишкой я прятался в курятнике, чтобы всласть начитаться…" Когда хобби превращается в профессию, ты теряешь львиную долю удовольствия, потому что профессия влечет за собой ответственность за результат, например за тираж с перепутанными типографским тетрадями.
Больше всего, наверное, мне понравилась зарисовка Над крутым косогором склонившись, которая разворачивается на курорте в вымышленном государстве Киммерия в сеттинге, напоминающем одновременно Смерть в Венеции и Приговоренный к смерти бежал. Вокруг нашего героя, отдыхающего у моря и увлекшегося рисовальщицей морских тварей и якорей с длинными тросами, разворачиваются вполне определенные события, перед истолкованием которых в реалистическом ключе он терпит сокрушительное фиаско, предпочитая выстраивать из вещей и событий собственную грамматику. Его толкования устремляются в такие же космические дали, как, зачастую, и мои собственные, поэтому я почувствовала с ним удивительное родство) Вот, например, он видит бледную руку заключённого, торчащую из окна тюрьмы, украшающей курортный городок. О чем же он думает? "Взмах не был знаком узника – мне или кому другому; во всяком случае, я не воспринял взмах как знак, в тот миг я и не думал об узниках крепости; скажу лишь, что рука показалась мне тонкой и белой, почти как у меня; ничто в ней не указывало на грубость, предполагаемую в руке острожника. То был скорее знак, поданный мне камнем: камень предупреждал, что мы созданы из одного вещества, и потому что-то, что делает меня мною, останется, не сгинет после конца света; возможность поддерживать связь сохранится и в безжизненной пустыне, где не будет ни меня, ни напоминания обо мне." "С внутренним содроганием отметаю я мысль, что истинная темница – это мое бренное тело, а ожидающий меня побег – отделение души, начало сверхземной жизни."
В каком-то смысле вся постмодернистская литература основана на толковании Знаков, как и в этой новелле. Не хочу умалить глубину постмодернистских произведений, но нельзя не заметить в них постоянную игру с символами и отсылками. Недаром самый известный писатель-постмодернист (ну, один из), Умберто Эко, при этом ещё и семиотик. Можно рассматривать это как игру, а можно сказать, что постмодернисты сделали видимым что-то важное в человеке, то, что все познание этого мира нами строится на основании вычленения знаков из хаоса сущего и толкования их. Иногда мы не угадываем с системой знаков, и, основанная на ложных предпосылках, как с тем якорем, она приводит к неожиданным последствиям, иногда угадываем, и получаем научное знание, предсказательная сила которого достаточно велика. Но в любом случае мы смотрим на мир сквозь детский калейдоскоп, подкидывающий нам паттерны, которых может в нем и не быть. Мы наслаждаемся красотой морских раковин или другим совершенным творением природы, но это лишь временные складки бытия на пути к тепловой смерти. "...совершенство возникает лишь в дополнение к чему-то, случайно и, следовательно, не представляет ни малейшего интереса, так как истинная природа вещей раскрывается только в распаде". Но мы не можем мыслить категориями хаоса, нам нужно извлекать знаки и толковать их. Как утверждал Витгенштейн в своем Логико-философском трактате, мир состоит не из предметов, а из фактов в логическом пространстве. И мы используем чувственно воспринимаемые знаки как проекцию возможной ситуации. Это то единственное, что доступно нам в реальности. Мы не знаем точно, что находится по ту сторону калейдоскопа. Нам доступен только воспринимаемый нами мир, а для того, что за его пределами, у нас нет способа говорить, а "то, о чем нельзя сказать, следует обойти молчанием". В русле этого суждения раздробленный мир постмодернистской литературы, лишенный метафизического смысла, но набухающий гиперссылками, кажется единственно честным способом говорить о мире. Однако, и сам Витги пишет, что "невозможно узнать сугубо из картины ее истинность или ложность". А это значит, что так или иначе, нам приходится выходить за рамки произносимого раз за разом, но об этом, наверное, стоит поразмышлять на материале какой-нибудь другой книги.
Вернёмся в кабинет редактора. Оправдываясь за тираж с перепутанными типографскими тетрадями, он обвиняет во всем нерадивого переводчика, взявшегося за перевод с языка, который он не знает, и создавшего фактически новое произведение как компиляцию из доступных ему источников. В свою защиту этот переводчик приводит, рассуждение: "Какая разница, чье имя стоит на обложке? Перенесемся мысленно на три тысячи лет вперед. Кто знает, какие книги нашего времени сохранятся тогда и каких писателей будут еще помнить. Некоторые общеизвестные книги будут считаться анонимными, каким считается для нас сегодня эпос о Гильгамеше; будут и авторы, известные каждому, но после них не останется ни одного произведения, как это произошло с Сократом. Вполне возможно, что все сохранившиеся книги припишут одному-единственному мифическому автору, такому как Гомер".
Это напоминает нам о другом философе, Ролане Барте, заявившем, что автор мертв: "если о чем-либо рассказывается ради самого рассказа, а не ради прямого воздействия на действительность, то есть, в конечном счете, вне какой-либо функции, кроме символической деятельности как таковой, - то голос отрывается от своего источника, для автора наступает смерть, и здесь-то начинается письмо." "В средостении того образа литературы, что бытует в нашей культуре, безраздельно царит автор, его личность, история его жизни, его вкусы и страсти; для критики обычно и по сей день все творчество Бодлера - в его житейской несостоятельности, все творчество Ван Гога - в его душевной болезни, все творчество Чайковского - в его пороке; объяснение произведения всякий раз ищут в создавшем его человеке, как будто в конечном счете сквозь более или менее прозрачную аллегоричность вымысла нам всякий раз "исповедуется" голос одного и того же человека - автора." В какой-то момент в повествовании появляется Султанша, герметичную жизнь которой скрашивает только страсть к чтению, и мы понимаем, что источник вдохновения Кальвино куда глубже, чем постмодернистская философия и уходит корнями в традицию сказителей и 1001 ночь. Действительно, концепция Автора молода, традиционные сказы были многократным пересказом историй, уходящих в незапамятные времена.
Постмодернистский взгляд лишает Автора его пьедестала, он больше не Бог своего Творения, пока он пишет, он сам изменяется, то есть его творение творит и его самого, как и читателя. При этом он всегда опирается на тысячи других источников, пусть и в неявной форме присутствующие в его памяти, то есть он в каком-то смысле всегда пишет, как тот переводчик у Кальвино. «Коль скоро Автор устранен, то совершенно напрасным становятся и всякие притязания на "расшифровку" текста» - пишет Барт. Царство Автора было царством Критика, потому что, расшифровав личность автора, он претендовал на исключительное истинное понимание смысла произведения: «Критике классического толка никогда не было дела до читателя; для нее в литературе существует лишь тот, кто пишет. Теперь мы знаем: чтобы обеспечить письму будущность, нужно опрокинуть миф о нем - рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора». Весьма иронично, что в новелле, следующей за разговором в редакции о смерти Автора, герои избавляются от трупа.
А посему вернемся к читателям. Многотрудное плавание Одиссея, то есть Читателя, завершается в тихой бухте - библиотеке.
И здесь Читатели наконец отбирают все внимание у Автора и рассказывают о том, кто и как читает. Кому-то очень важно, прочитав какой-то интересный пассаж, задуматься о нем, уносясь мыслями по касательной собственных рассуждений и фантазий, теряя книгу из вида, чтобы найти в ней себя. Даже немногие страницы книги составляют для такого читателя целые вселенные. Кто-то, напротив, словно золотоискатель, просеивает песок текста в поисках крупинок мысли, мифа, тайны, открывающихся только при пристальном, неотрывном чтении. Кто-то перечитывает книги, чтобы смотреть на них каждый раз по-новому. Читает ли он при этом ту же книгу или каждый раз новую, потому что он сам изменился за время между этими двумя прочтениями? Кто-то считает, что все книги в итоге складываются в одну, в книгу, суммирующую все, что было прочитано этим читателем в жизни. Но это не просто сумма, те самые пересечения, гиперссылки, перекличка книг, их мотивов, героев, ситуаций создают неразрывное полотно одной общей книги, читаемой этим читателем всю жизнь. Для кого-то эта единственная книга это то, что было прочитано в детстве, далекий отголосок того. Что сделало нас самими собой. А для кого-то не так важна и сама книга, как минуты, предшествующие чтению, твое представление о том, что может быть внутри... Может, если собрать все книги, прочитанные мной, то получусь я?
Вместо эпилога
"Врачи разрешили мне изредка и в меру употреблять спиртные напитки. Ближе к закату я пошел отпраздновать это событие в трактир «Шведская звезда» – пропустить стаканчик горячего рому." Пропустим стаканчик горячего рому и мы. Hot buttered rum – один из моих любимых зимних коктейлей. Зима, кажется, сегодня отступила, слышится за окном вполне весенняя капель, так что не упустим шанс выпить горячего рому, пока воспоминание о снеге еще свежо.
Готовят его просто. На 2 унции темного рома и 4 унции воды вам понадобится 2 чайные ложки коричневого сахара, 1 столовая ложка размягченного сливочного масла, 1 капелька чистого ванильного экстракта (можно использовать и ванилин, конечно), по 1 щепотке молотой корицы, мускатного ореха, душистого перца и палочка корицы для украшения. Все твердые компоненты нужно положить на дно вашей чашки и потолочь. Залить ромом и горячей водой, размешать. Я для лучшего растворения иногда произвожу эти манипуляции в турке и немного нагреваю напиток на огне, конечно, не доводя до кипения, после чего переливаю через сито в бокал. И наслаждаюсь мыслями о том, что зимние ночи остались позади, а впереди ещё много непрочитанных книг)