"Ты же всегда меня любил..."
Семён ловил взглядом дождь за стеклом. Сначала жизнь дала трещину по краям, а потом просто рухнула. Он уже давно не спрашивал, сколько сейчас времени — в этой квартире всё делилось на «до» и «после». До аварии. До диагноза. До того, как Настя начала приходить домой позже, чем обычно. До того, как она однажды сказала:
– Мне нужно с тобой поговорить.
Он помнил тот вечер до мелочей. Даже то, как тикали дешёвые часы на стене, купленные в переходе за двести рублей.
– Я ухожу.
«Куда?» — спросил он.
– К другому. Прости, Сём. Я не могу больше быть тебе медсестрой. Я хочу жить.
Он не стал держать. Только кивнул.
– Если уйдёшь – не возвращайся. А она сбежала. Без истерик, без обещаний вернуться. Просто закрыла за собой дверь — как будто выносила из дома что-то ненужное. Даже не обернулась.
Ты бы смог простить?
Если бы человек, с которым делил всё, выбрал чужие руки? А теперь представь, что ты в коляске. И даже шагнуть за ней не можешь. А ведь всё началось не с её ухода. А с того вечера, когда грузовик решил иначе.
Авария случилась весной. Тогда цвела черемуха, и воздух был до одури сладким. Семён ехал с работы, как обычно. Поздно, усталый, но довольный — заказов было много. Он слушал в машине музыку и вёл аккуратно. Но на перекрёстке, где давно стёрли разметку, кто-то вылетел на красный. Грузовик.
Сначала — чернота. Затем — свет. И боль. Режущая, настоящая.
Настя спасла его.
Он помнил, как её пальцы держали его ладонь в палате, как она отказывалась уходить даже на ночь.
– Я здесь, Сём. Я с тобой. «Мы справимся», — шептала она, и он верил.
Сначала казалось, что это временно. Что всё наладится. Но когда через полгода ему сказали: "шансов нет, будет коляска", — что-то изменилось не только в нём. В ней тоже. Они пытались жить заново — рядом, но не вместе. И быстро выгорели. С этого дня они начали учиться жить заново — не вместе, а рядом. Каждый по-своему.
Они ещё год держались. Настя уволилась из клиники, устроилась на полставки поближе к дому, подрабатывала ночами. Он заставлял себя быть человеком в теле, что отказывалось ему подчиняться. И только в редкие минуты ловил в её взгляде что-то новое.
Не жалость. Даже не усталость.
Обречённость.
Но быт вёл в изнеможение. Настя жила на износ: днём работа, ночью дежурства. А вечером возвращалась к вечному: «помоги», «подай», «прости». Она не разлюбила — она выгорела. От усталости, от чувства вины, от молчаливой боли.
И тогда в её жизни появился Женя. Не как выбор, а как побег от тишины. Сосед, голос за стеной, который стал слишком близким. Сначала помог донести продукты. Потом стал приходить чаще. Он шутил, приносил фрукты, звонил, если Настя задерживалась.
Её смех был не от счастья. Скорее — от усталости быть незаметной. От того, что хоть кто-то видел в ней не сиделку, а женщину.
Семён слышал этот смех сквозь стену. Сначала он слышал их разговоры через стену. Потом — только шорохи. Потом — тишину. Настя всё чаще задерживалась. А однажды не вернулась вовсе. Когда она не вернулась — он даже не удивился. Он знал. Слышал. Чувствовал. И отпустил молча.
Уход дался ей легче, чем признаться себе в том, почему она уходит. Она называла это второй жизнью. Женя оказался другим. Обнимал, гладил по волосам, говорил, что она несгибаемая, красивая, что она достойна лучшего.
– Рядом со мной ты снова дышишь, – сказал он, обнимая. – Ты не санитарка. Ты — ты. Живая. Желаемая.
Настя смеялась, закрывала глаза, делала вид, что счастлива.
Но однажды проснулась раньше него и долго смотрела в потолок. Почему пусто? Почему холодно, хотя рядом есть человек?
Через пару дней — когда невыносимая тишина стала звенеть в ушах, а внутри скапливалось что-то похожее на вину — она вдруг решила приготовить борщ. Хоть как-то заполнить пустоту. Хоть как то отвлечься. Женя пришёл поздно. Она поставила тарелку.
– Борщ? Ты серьёзно? – Женя поморщился. – Ты даже не поинтересовалась, что я хочу. Я не в больничной столовой, между прочим.
– Ты мог бы хотя бы сказать спасибо. Я старалась.
– Ну не злись, ладно? Просто у меня день был тяжёлый... – буркнул он и ушёл курить на балкон.
Всё покатилось под откос — слишком резко, чтобы остановиться. Он не слышал её. Не замечал. Когда она обожгла руку, он только фыркнул. Когда заболела — исчез на три дня.
– Ты же сильная, сама справишься, – Сбросил телефон.
И она справилась. С температурой. С одиночеством.
Только не с правдой — той, от которой не сбежать: рядом с Женей она была не любимой, а временной.
Она вспомнила, как Семён полз по полу к аптечке, когда у неё было 39,5. И шептал:
– Потерпи, сейчас... сейчас найду таблетки... Держись, милая...
Она пыталась не думать.
Жить по-новому. Но однажды, как это часто бывает, всё развалилось одним кадром. Она увидела фото — и всё внутри оборвалось. На этом фото — не просто другая жизнь. На нём другой он. Тот, в которого она не верила. А он — просто жил. Семён на коляске, в парке, рядом девушка в сером. Он улыбается. Искренне.
«Сходили с девушкой на концерт. Было здорово. Спасибо тем, кто делает такие вечера»
– Кто она тебе?
– спросила Настя сама себя. И тут же вспомнила его голос:
– Если уйдёшь – не возвращайся.
Некоторые двери не хлопают.
Они просто перестают открываться. Но её рука всё равно тянулась к звонку. Она решилась. Стояла под дверью. Ключ не подошёл. Он открыл почти сразу. Без удивления.
– Привет.
– Привет.
Я знаю, что не должна была приходить, но...
Он молча отъехал в сторону, давая пройти.
Квартира изменилась — как будто кто-то вымыл её от прошлого. Больше света. Больше воздуха. Ни её пледа, ни старых кружек. В вазе — свежие цветы.
– Я всё испортила. Просто испугалась, сбежала, а теперь... понимаю, что всё потеряла. Прости меня, Сём…
Он долго вглядывался. Не в неё. Сквозь.
– Если хоть что-то осталось... если ты ещё помнишь, как мы были...
– Не хочу, – спокойно перебил он.
– Что?
– Не хочу, чтобы ты возвращалась.
– Но ты же любил меня!
– Любил, – кивнул он. – Но теперь — нет.
Она села на краешек дивана.
– Почему?
– Потому что я живу. А ты всё ещё бежишь — от себя, от страха, от тишины. Женя для тебя стал выходом, не выбором. Это не любовь, Настя. Это попытка не быть рядом со мной. А я устал быть тем, за кого хватаются в отчаянии. Я не костыль. Я — человек. И больше не хочу спасать того, кто не хочет быть рядом по-настоящему.
– А та... девушка, на фото?
– Просто волонтёр. Она рядом. Просто — рядом. Без претензий, без условий.
А ты... Она не сбегает, когда трудно. Наоборот — ей со мной по-настоящему хорошо.
Настя вышла. На улице снова лил дождь. Та же скамейка. Та же квартира за спиной. Но больше не её.
Ты бы её простил?
Она надеялась, что в его сердце ещё осталось место для неё. Что всё можно объяснить, вернуть, пережить. Что он всё так же — тот самый, тихий, терпеливый, любящий. Но он лишь смотрел на неё так, как смотрят на незнакомку в автобусе. И она поняла: он отпустил. Не ждал под дверью. Не вспоминал ночами. Он вырезал её из памяти — как нарыв, что долго не заживал. И всё же — зажил. Навсегда.
Через неделю пришло письмо. Маленький конверт. Старое фото. Она и Семён. До. До всего. Счастливые, юные.
На обороте — его рукой:
"Ты была моей вселенной. Пока не выбросила нас, как исписанный черновик, от которого хочется отвернуться. А я — не погиб. Я стал другим. Тихим. Свободным. Без тебя. Один. Но счастливый."
И она заплакала. Без истерики. Тихо. Есть ошибки, которые не исправляются извинениями. Их просто переживают. Молча.
Потому что теперь её слёзы были никому не нужны.
Всё, что у неё осталось — чужая постель, рядом не тот человек, и тишина внутри, в которой не было ни надежды, ни прощения.
Она потеряла всё — не потому что ошиблась, а потому что предала. Не его. Себя. Он ушёл красиво. А она — осталась…
Забытая, ненужная, как вещь, которую выбросили случайно, но никто не ищет.