А она и не собиралась. Вот еще. Она любит другого. Нужен ей этот Егор, как собаке пятая… Но увидеться с другом детства можно? Что такого в этом? Поговорить? Хотя… Вряд ли захочет Бедов с ней разговаривать: ни одного письма не написала, ни строчечки… Подло как-то, нехорошо. И теперь – делать вид, что ничего такого не случилось? Друзья детства, не поняли друг друга, дураки. Ну не вычеркивать же, перечеркивать самые светлые годы жизни? Он ведь Тамаре, как брат был.
«Как брат? А чего ты брата ни разочку не поддержала добрым словом, пока он служил?»
«Не хотела внушать ему надежду. Не хотела пудрить ему мозги»
«Ну и не пудри сейчас»
Тамара не решилась на встречу. Отчего-то неловко было перед родителями. Перед самой собой. Перед Егором – тем более. Действительно – зачем?
«А ни зачем! Соскучилась! Вот!»
Встретились они случайно. За два дня до отъезда в Ленинград (там ее должен был встречать Валдис) Тамара прогуливалась в любимом старом парке, принадлежавшем еще до революции дворянской чете Соколовских. Пруды, туи, лебеди, мостики и арки – милая старина. Подышать немного бы, подумать, все ли собрала?
До свадьбы хотелось бы пожить еще немного в любимом городке, но в Ленинграде нужно было решать организационные вопросы: пройти несколько собеседований в комитете, да еще и экзамен сдать. А это значит: знать назубок историю партии, «житие» (это Томка вместе с Валдисом на пару тихонечко придумали и тихонечко хихикали, тайком, не дай бог, кто услышит) вождей революции и всякую прочую совершенно неинтересную ахинею, которая так необходима для отъезда в другую страну.
Тамара гуляла по мягким, покрытым хвоей, тропинкам и про себя повторяла конспекты, состоящие сплошь из дат и аббревиатур: КПСС, ВКЛСМ, ВПК, НКВД, ЦК и прочее, и прочее… Ну ведь чушь? Зачем ей это все? Раздражало неимоверно. Но надо терпеть, все таки, Тамара – комсомолка! А Польша, извините, не Магаданская область. В Польше надо быть примером образцового поведения. Тамара уже получила книжечку-инструкцию, о том, как надобно себя вести за границей. Как одеваться. Как говорить. Как делать покупки и даже выпивать. И ни боже мой, упаси вас Господь – сказать что-то не то, или выбраться за предписанный комитетчиками ареал обитания. Или завести дружбу с иностранцем – все!
- Здравствуй, Тома.
Перед ней – он. Егор. Ноги на ширине плеч. Руки в карманах. Коренастый. Уверенный. Спокойный, как удав. Валдис тоже спокойный, как удав. Но от Валдиса идет миролюбие и чисто прибалтийская медлительность при четко выверенных, аккуратных движениях. Такой… литовский пулемёт: та-та-та-та-а-а… А у Бедова – спокойствие хищника. Вот он, вроде бы, безмятежный… хвостиком помахивает. А попробуй – дернись.
«И когда ты успел стать хищником, Егор?»
- Здравствуй, Бедыч! Я рада тебя видеть. Честно. Ты меня прости, что не писала… Не хотела тревожить…
«Глупо. По-дурацки. Ты еще и оправдываешься перед ним?»
- Ладно. Были детьми. Проехали. Ты стала невозможной красавицей, Томка. Я вижу – идешь по парку, фея лесная. Никого не видит, не слышит, бормочет себе чего-то под нос. Чего бормочешь?
Он улыбнулся великолепной своей улыбкой. Широкой, белозубой, «обеззараживающей», как любила Тома выражаться в детстве. Милый, родной, дружище!
- Ну вот и хорошо! А то я оробела прямо!
- Прям-таки, оробела она. Идет, бухтит, колдует! Здорово, Томка, дружище мой!
Пелена схлынула. Лед растаял. Детская любовь наполнила вены. Обнялись. Крепко. Сердечно. С радостью. Поняли, как соскучились друг по другу.
Гуляли три часа. Говорили, говорили, говорили.
- Фух, нормальная девка. И все с тобой хорошо. А я испугался – думал, заговариваешься, свихнулась в Питере.
«Питер? Хм, интересно. А он продвинутый»
- Научный коммунизм зубрю. В Варшаву уезжаю, - и уточнила зачем-то, - с мужем вместе уезжаем.
- Так ты замужем?
Запнулась.
- Нет пока. Свадьба в октябре. А ты женат?
- Нет. Пока.
Не надо было задавать Егору никаких вопросов по поводу женитьбы. Не стоило. Увильнуть. Сменить тему. Забыть и распрощаться – пора домой. Волнуются родители. Ждут.
Но она (дура несчастная) задала:
- Почему? Говорят, ты теперь на машине. Зарабатываешь? В Москве?
Он улыбнулся:
- Матушка твоя насочиняла! Ей бы романы писать! Поди, в разбойники меня уже записала.
- Нет, в спекулянты.
Егор засмеялся, вытер слезы.
- Ой, женщины… на севера ездил, за длинным рублем. Понравилось, теперь я – вахтовик. Газовик, если хочешь. Не принц, конечно. Куда мне до Варшавы. Но дом построил, машину купил… Не женился потому, что такой, как ты не нашел. И искать не хочу. Тебя, дуру, любил. Люблю. И любить буду, поняла? И ты меня любишь. Я вижу.
Тамара вспыхнула.
- Я люблю Валдиса. И замуж я выхожу за Валдиса. И уезжаю с ним. Все.
Она развернулась и собралась уходить (быстрее, быстрее. Убегай!). Он схватил ее за руку.
- Не любишь ты его. И не любила никогда. И замуж за него не выйдешь. Я сказал.
- Выйду.
- Нет.
Бедов сграбастал Тамару в охапку, сжал ее в объятиях так, что Томе показалось: еще одно его небольшое усилие – косточки Томкины разом хрустнут. Она совершенно растерялась и даже отпор (как учили) дать этому самоуверенному негодяю не смогла. А негодяй между тем залепил ей рот поцелуем. Длинным, длинным поцелуем. Сердце, испугавшись, ухнуло в пустоту. Почему же он, дурак такой, не поцеловал ее тогда, в кафе? На выпускном не схватил в охапку? Почему?
«Потому, что ты никуда и никогда от него бы не уехала!»
Вырваться удалось. Щеки горели. Губы горели. Горела голова. Горела вся она… Прибежала домой, вся больная, растрепанная, ошарашенная. Отвечала на вопросы матери и отца невпопад. Ушла спать – и не спала. Утром, когда родители ушли на работу, поднялась с измятой постели, умылась, посмотрела в окно.
«КПСС, ВКЛСМ, ВПК, НКВД, ЦК и прочее, и прочее…»
Накинула на себя халат и вышла из квартиры, аккуратно закрыв за собой дверь. Позвонила в дверь напротив. Он открыл и впустил ее…
***
Через день Тамара уехала в Ленинград. Ее встретил жених. Встретил и поцеловал. А она вздрагивала, потому что на ее губах осталось ощущение совсем другого поцелуя.
Потом была свадьба. Маета. Слезы. Понимание непоправимой ошибки. Жалость к Вилкасам, жалость к собственным родителям, ненависть ко всем этим незнакомым людям. Ненависть к себе. За то, что так делает. За то, что предает. За мерзость и гадливость в душе. За любовь… За все.
- Не хочу ехать в наш Мухос*анск, - сказала она мужу.
- Не хочешь, не поедем, в мире много чудесных мест, где можно спокойно отдохнуть перед отъездом. Много, много мест, где можно тебя любить! – Валдис гладил ее по волосам, по плечам, ласково вел пальцем по спинной ложбинке, дорожку проводил, ел жену глазами, и осыпал ее спину множеством поцелуев-легких касаний крыльев бабочки.
- Отстань. Я устала. Потом, Владик.
- Я не Владик.
- Я знаю. Теперь будешь Владиком. Мне так удобно.
«И давно в тебе проснулась стерва?»
Позавтракали. Отошла маленько. Спросила насчет билетов. Муж удивленно приподнял бровь. Она спешила оправдаться.
- Столько народа было. Все устали. Больше никаких свадеб. Поедем и отдохнем у моих. Я вспылила. Прости.
Не во вспыльчивости дело. Тамару тянуло к заветной двери, к нему, единственному, неповторимому, родному. И черт с ним, с мужем. Она научилась лгать и обманывать невинных. Солжет и обманет опять. Потом все пройдет. Все пройдет в Польше. Господи, что она творит? Муж ласкает ее, а ей противно, будто она изменяет с ним Егору… Черт возьми, будь он трижды проклят, этот Егор… Будь прокляты его губы, его глаза, его руки и эти часы «Победа», поблескивающие на запястье, утверждающие победительный статус их владельца…
***
- Зачем ты это сделала, Тамара? Зачем ты уехала? Зачем ты вернулась?
Он стоял здесь, на старом месте, в старом парке. И поза его была уверенной, и глаза смотрели на Тому спокойно, выжидающе.
- Бедов, нет времени. Совершенно нет, понимаешь. Я вернулась. Вернулась. Мне не нужен муж. Точнее, нужен, но не он. Ты. Мне. Нужен! Один, единственный. Иди ко мне, дай тебя обнять, остальное не важно, слышишь? Не важно!
Он целовал ее бесстыдно. И она бесстыдно позволяла себя целовать, и сама с остервенением каким-то прикасалась губами к его родинке на шее, шептала какие-то слова, и шла, шла за ним, послушная, покорная, как загипнотизированная, шла по тропинке, осыпанной желтой хвоей, листвой, шла по аллее золотого осеннего парка, туда, к черному пруду (есть в графском парке черный пру-у-у-уд), к белым лебедям, которым совершенно не было никакого дела до этих двоих сумасшедших, упавших в листву и сдирающих с друг друга одежду…
- Что мы делаем, Бедов? Что ты делаешь? Мы же не звери, остановись!
Егор Тамару не слушал и не слышал…
А потом он поднялся. И посмотрел на Тамару сверху вниз. Презрительно так посмотрел. С омерзением. Она пыталась застегнуть на себе свои одежки, когда на Бедова налетел ураган.
Вихрь снес Егора с ног, оседлал и начал остервенело бить по лицу, по голове, уверенно, злобно, молча. Егор не мог вывернуться, но в какой-то момент прижал пальцы к векам соперника и давил, давил, давил, пока тот не потерял хватку от болевого шока и не выпустил противника. Теперь сверху оказался Бедов. И теперь Бедов бил Валдиса. Они молчали, убивая друг друга. Почему же так шумно? Кто так жутко кричал?
Тамара и сама не поняла, что кричала она. На ультразвуке кричала. На последнем дыхании. И крик ее долго стоял в ушах дерущихся…
В черной воде лениво качались листья кувшинок. Лебеди, шумно поднявшись на крыло, покинули пруд. Вечно человек все портит.
Бедова посадили, хоть начал драку Валдис. Но у Валдиса связи. И у Валдиса были серьезные травмы – помимо сломанной челюсти, еще и нос, и рот порван. Часы «Победа» - серьезное оружие, если драка ни на жизнь, а на смерть, особенно браслет от часов.
А у Бедова пока никаких связей не было. Связи появились потом, там, на зоне. Но это все было потом. А сейчас Бедов невозмутимо сидел на скамье подсудимых и спокойно смотрел в глаза Тамары, умирающей от стыда.
Развод последовал незамедлительно. Папа получил инсульт. Мама пыталась прийти в себя от нервного потрясения. Тамара добровольно заточила себя в квартире на три долгих года – вытаскивала папу и маму с того света. Три года тянула их, но удержать не смогла. После похорон пошла на работу. И работала молча, на износ, пока про нее не забыли. Забыть – не забыли, но Тамарин профессионализм пальцем не затрешь.
Выручил бывший начальник мамы, опытный мужик. Взял в банк. Защищал от нападок. Ручался головой. И не ошибся. Тамара стоила целого отдела. Конторские шептали за спиной мерзости и гадости. А сами – кто? Девы непорочные? Да ради такой красотки не грех и в тюрьму сесть. Завидно? Завидуйте молча.
Тамара жила тихо и скучно. Затянутая на все пуговицы, засушила себя, законсервировала и успокоилась с годами. К розовым мечтам и романтическим историям она больше не имела никакого отношения. Все забылось. Все ушло. Бедов тоже пропал. Сгинул в своих лагерях. Родители его успокоились на кладбище, по-соседски расположились рядышком с могилами Томиных папы и мамы. Тома помогала их хоронить… Что же поделаешь, надо.
***
Милицейский газик, скорая, зеваки… Пострадавшего положили на носилки. Огнестрел. Время такое огнестрельное. Но ничего – сердце не задето, в рубашке мужик родился. Опять разборки, наверное – по виду – крепкий мужик, Бедов Егор Александрович, жить будет.
- Вам знаком этот мужчина, гражданочка?
Милиционер, профессиональным взглядом окинул ее фигуру.
- Нет. То есть – да. Сосед. Домой возвращался, наверное.
Вопросы, вопросы, вопросы…
Вялые ответы. Усталось. Головная боль.
Скрип поворачиваемого ключа в дверном замке. Упругие струи из душевой лейки. Махровое полотенце на голове. Шорох крутящегося телефонного диска.
- Третья городская? Скажите, а как состояние Бедова Егора? Операция? Успешно? Спасибо! А когда его можно будет навестить?
На прикроватном столике – его часы. Сломался замок на браслете, и они чуть не потерялись. Надо будет вернуть. Позже. Когда врачи разрешат навестить Бедова.
Конец
Автор: Анна Лебедева
Наталена
Машка с самого детства была бестолковой, бесшабашной растрепой. Мама ее это очень хорошо понимала и держала свою девицу в ежовых рукавицах. И то не всегда успевала за ней уследить.
Все девочки, как девочки, а эта...
С утра в тугую корзиночку на Машкиной голове вплетены матерью разноцветные ленты: глаза Машины от этого сделались по-китайски загадочными. На плечиках висит коричневое отглаженное платьице и черный свеженький передник. Гольфики ажурные, с помпончиками. Воротничок и манжеты аккуратно, с ревом (потому что под маминым присмотром) два раза отпороты, на третий раз пришиты как следует – от середины по краям. Туфельки начищены. Чудо, что за девочка, хоть в кино снимай.
А вечером домой является чудо-юдо-рыба-поросенок! Гольфы на ногах – гармошкой! Манжеты - испачканы. На коленях прислюнявлены листы подорожника (на носу – тоже, на всякий пожарный случай). Разноцветные ленты выбились из сложносочиненной корзиночки и развеваются хвостом. Да и вообще – вся прическа такая... такая... В общем такая романтичная лохматость вполне сошла бы, если бы не колючки от бурьяна, запутавшиеся в волосах.
На кармашке черного передника расползлось жирное пятно – Машка на обеде туда положила котлету с хлебом. Она, конечно, совсем не виновата, что любит есть, когда читает. После большой перемены по расписанию стоял урок чтения. И что, голодать ей? Изменять своим привычкам? Котлетка была такая ароматная, поджаристая. Хлебушек – мягкий. Ну и...
Училка, потянув носом, вытащила у Машки котлету из кармана двумя пальцами и выкинула в урну. Маша – в рев.
- Да как так можно еду выбрасывать! Вы же сами говорили!
Класс заволновался. Память у класса отличная. Учительница Галина Петровна, молоденькая, вчерашняя студентка, совсем недавно читала ребятам грустный рассказ «Теплый хлеб». И все плакали. А Мишка Григорьев – громче всех, так ему было жалко лошадку! И сейчас он тоже орал! Галина Петровна краснела и бледнела. Урок был сорван. Она что-то там бекала-мекала – бесполезно. Учительский авторитет падал стремительно в глубокую пропасть.
Пришлось ей врать ученикам, что хлебушек она «просто положила в ведро, а вечером отнесет птичкам». Да кто ей поверит! В итоге в Машином дневнике размашисто, с нажимом, жирнющее замечание: «Сорвала урок котлетами!!!»
И на погоны – Кол! Точнее, единица, подписанная в скобочках (ед.), чтобы Маша не умудрилась исправить оценку на четверку.
После вечерней взбучки и плача Ярославны в туалете, куда ее заперли на сорок минут, стирки манжет, гольфиков и передника – вручную, под материнским присмотром, Машка дала себе зарок никогда и ни с кем не спорить. Себе дороже. Думаете, она покорилась? Как бы не так! Она просто решила все делать по-своему, не спрашивая ни у кого советов. Взрослые врут – точка. Уж сама, как-нибудь.
Вот так столовская котлета определила нелегкий Машин жизненный путь.
Отца своего она не знала. Мама рассказывала, что он геройски погиб.
- На войне? – Машка округляла глаза, которые быстро заполнялись скорбными слезами.
- Э-э-э, ну не то, чтобы... - терялась мама, — ну...
- Попал в авиакатастрофу, — на голубом глазу четко оттарабанила бабушка, мамина мама, ответ на сложный вопрос, — ушел в крутое пике!
Ну, бабушка-то знала, в какое «пике» ушел папа Маши. Но разве стоило об этом говорить маленькой девочке, как две капли похожей на своего папашеньку? Пусть вспоминает его, как героя. Героя-любовника чертова!
Красивая и смелая дорогу перешла Машиному папе, когда Наталья была на седьмом месяце. Да какая там красота: курица с длинной жилистой шеей. И ходила эта курица... как курица: вытягивая ту самую длинную шею, словно высматривая, кого клюнуть. Балерина-а-а, черт бы ее драл! И ножки у балерины были длинные, желтые, куриные. Лапки несушки, а не ноги. С Натальей близко не сравнить.
Мама Маши светилась здоровьем и полнотой. Таких женщин хочется потискать и искренне засмеяться от удовольствия:
- Ах, душечка, Наталья Петровна!
Почти по Чехову. Те же полные плечи, те же ямочки на щеках, те же румяные губки бантиком. Лет сто назад любой бородатый купчина золотой прииск к ногам Наташкиным швырнул бы: "На! Пользуйся! Дай только ручку твою облобызать!"
А теперь в моде обтрепанные цапли с куриной походкой. . .
. . . ДОЧИТАТЬ>>