Он помнит её ответ дословно, будто татуировку на своей памяти. Тогда, студентом на втором курсе, он решился признаться – к чёрту страх, к чёрту шёпот, что она слишком красива, слишком ярка для него. Хотел устроить небольшой вечерний сюрприз: купить сладкую булочку, спрятать в пакетике записку с признанием. Думал, так мило и просто завоюет её улыбку. И вот он, напряжённо улыбаясь, протянул ей тот бумажный пакетик у общажной двери. А она, взглянув, хмыкнула и выдала одно короткое: «Серьёзно? Ну ты и жалкий». Может, там ещё были пару фраз, но эти два слова – «жалкий» и «серьёзно?» – вонзились в сердце. Всё остальное он как будто не расслышал, словно мозг отключился, включив режим «не подпускать боль».
С тех пор он, по сути, и перекрыл себе кислород в сфере чувств. Сказал себе: «Да пошло оно всё…», и пустился в работу и учёбу с такой интенсивностью, что за четыре года успел стать жёстким, холодным трудоголиком, делающим всё идеально, лишь бы не оставаться наедине со своими воспоминаниями. Тогда ему было всего двадцать – возраст, когда обычно живут открытой душой, но он выбрал схему: «Меня никто больше не назовёт жалким, я буду мастерствовать всё, к чему притронусь, и не позволю себя унизить».
Вот так прожил уже к сорока. Оброс статусом «замдиректора по развитию», таскался в бесконечные командировки, задерживался до ночи, чтобы заполнять отчёты и придумывать новые схемы маркетинга. Он любил повторять коллегам: «Нужно быть круче», – но внутри себя имелось не «крутость», а страх: если хоть чуть-чуть ослаблю хватку, придёт та горькая память, и кто-то опять назовёт меня «жалким».
Личной жизни – ноль. Несколько раз, когда с кем-то завязывалось общение, он зажимался, холодел, как только слышал любой укол, любую тень критики. Оборвал пару потенциальных романов на ровном месте: «Они ведь тоже видят, какой я…» А видят они или нет – известно лишь Богу. Зато он не хотел рисковать. «Лучше быть одному, чем вновь ощутить тот оскал презрения». Так прошло двадцать лет.
На работе говорили, что он «сухарь», «робот», но его профессионализм ценили. А он думал: «Прекрасно, пусть так. Во мне нет пустого трёпа, зато есть идеальные результаты». У всех в офисе бывали семьи, дети, праздники, а он ограничивался холодным вежливым участием: «Поздравляю», – и снова уходил в Excel-таблицы. Чтобы занять мозг, лишь бы не слышать шёпот памяти: «Серьёзно?.. Жалкий…»
Иногда по ночам мог проснуться в холодном поту. Снилась та самая картинка: он стоит у дверей, протягивает пакетик, она смеётся, и на его сердце будто камнем оседает. Он просыпался с комом в горле, сжимал виски. Утром – снова на работу. Так уж выбрал путь: быть первым в делах, последним в чувствах. Ведь если никого не подпускать, никто не сможет вновь нанести удар.
Как-то зимой, накануне Нового года, он задержался допоздна, опять уселся за очередной отчёт. Коллеги уже ушли, офис темнел. Стояла тишина, слышались лишь шорох вентиляции и мерцание уличных огней за стеклом. И вдруг пришло то самое известие, которое превращает мозг в вату: письмо в соцсети от неё, от «той самой», чьи слова когда-то всё сломали. «Привет. Это Лена. Может, ты удивишься, что пишу. Решила тебя найти. Как у тебя жизнь?»
Он секунд тридцать смаргивал оцепенение, потом осторожно открыл профиль – точно её фото, только взрослая, чуть иначе стрижена, но взгляд знакомый. Сердце стукнуло: «Зачем она пришла? Серьёзно? Или опять…» – и поймал себя на внутренней дрожи. Не от злости, скорее от воспоминания, как когда-то мечтал, что они будут вместе. Но ведь она же его «убила» тогда своим «ты жалкий».
Целую неделю он избегал ответа, но письмо не исчезало, свербило в упоминаниях. В итоге, в канун самого Нового года, он нашёл в себе толику храбрости и написал коротко: «Привет. Живу нормально, много работаю. Как сама?» По сути, не хотел продолжать, но любопытство пересиливало. Может, сейчас она скажет, что это была юношеская дурь, и вспомнит о нём уже иначе?
Оказалось, что она давно замужем не была – в смысле, жила в каких-то распавшихся отношениях. Сыну восемь. Работа у неё обычная, в городе неподалёку. «А я всё помню нашу студенческую пору. Прости, если когда-то наговорила резкостей…» Он дочитывал эти строки, и воспоминания кололи. «Наговорила резкостей? Да ты меня перемолола в фарш одним махом!» Но вслух не стал писать о своём многолетнем надломе. Ответил холодно: «Да ладно, было и было. Ты зачем пишешь?» – «Хотела понять, как сложилась твоя жизнь, – ответила она. – Скучаю по тому времени. Может, встретимся?»
Встретиться? У него затряслись пальцы на клавиатуре: «Зачем? Чтобы ещё раз бросить что-то типа “ты жалкий” в лицо?» Но голова трезво подсказывала: «Она уже другая, всё-таки двадцать лет прошло. Да и сам ты – кто сейчас? Дряхлый одиночка, погружённый в отчёты. Может, пора вынырнуть?» Но страх бил сильнее. Он прочёл её «Может, встретимся?» и ответил: «Не думаю, что у меня есть время. Слишком загружен работой.» – «Я понимаю, – написала она, – ну а может, ближе к весне? Мне было бы важно… поговорить.»
Так потянулись недели. Он после рабочего дня возвращался в пустую квартиру, макал чайный пакетик в кипяток, смотрел в окно. И всё ему вспомнилось, как давно хотел иметь семью, но сам себе перекрыл доступ: «Захотят лишь посмеяться». В конце концов набрался решимости и спросил её прямо: «Если у тебя сын, а я… почему сейчас вспомнила?» – «Просто давно хотела извиниться, сказать, что в молодости была дурой, а ты… я тогда обидела очень. Не обижайся. Я правда сожалею.»
Он сидел, читал, и внутри что-то щёлкнуло. «Она сожалеет? За два слова, которые мне стоили лет жизни в одиночестве?» Конечно, не только эти слова были причиной, он сам выбрал убежать. Но камень злости колыхнулся. Хотел написать едко: «Твои извинения ничего не изменят», но палец застыл над клавиатурой. Стер горькие фразы, медленно набрал: «Понял. Спасибо за извинения.»
С тех пор они иногда переписывались коротко. Она делилась, как сын учится, он раз в неделю кивал: «У меня много работы, делаю отчёты.» Казалось, между ними завязалась осторожная ниточка общения. Она спросила: «А у тебя как в личном плане?» – «Никак, – признался, – слишком загружен.» Она шутливо написала: «Не слишком ли много работаешь?» И он вдруг вспылил: «Так уж вышло, мой выбор, да.» – «Не сердись, – ответила она мягко, – я просто спрашиваю.»
Приближалась весна. Коллеги замечали, что он какой-то задумчивый, терялся в мыслях, иногда не слышал, когда к нему обращаются. Однажды босс попросил отдохнуть, а он взорвался: «Я не хочу! Мне нужны дела!» – все переглянулись, решив, что он перегорел. Но он понимал: просто боится лишиться своей занятости, ведь тогда придёт та самая пустота, та старая травма, которую носит с собой.
Как-то ночью он окончательно понял: «Я хочу увидеть её. Спросить, почему тогда именно такой ответ, почему жестокость…» Может, если узнает, сможет отпустить груз. Написал: «Если не против, давай поговорим вживую?» – «Да, с радостью,» – прилетел ответ. И тут же его бросило в дрожь: «Что я делаю?» Но кнопку «Отправить» уже нажал.
И вот они встречаются на вокзале в её городе. Он заискивающе оглядывается, замечает, как она машет рукой. Подходит. Видит её: не та дерзкая красотка-студентка, а спокойная женщина с чуть усталыми глазами, тёплой улыбкой. Они идут в кафе неподалёку, заказывают кофе. Садятся, долго молчат, глядя в чашки. Потом она тихо говорит: «Прости, что тогда была резка. Я была глупая, думала, что если парень не в моём вкусе, надо отшить посильнее. Не понимала, насколько это больно. Да и… сама боялась отношений, если честно.» Он слушает и то ли готов простить, то ли уже не может.
Она спрашивает, почему же он не смог полюбить никого после? Он мрачно вздыхает: «Видимо, я решил, что не хочу больше рисковать. Ушёл в работу, чтоб не думать о тоске. Так и прожил двадцать лет фактически один.» Она прижимает руки к груди: «Из-за меня? Прости… прости…» Слёзы проступают у неё на ресницах. Он сидит, сжимает кулаки на коленях: «Не всю вину сваливаю на тебя, сам принял это решение. Но твои слова тогда… добили мою самооценку. Я решил, что не гожусь для любви.»
Они разговаривают часа два. Она рассказывает, как жизнь её сложилась, были какие-то романы, ребёнок, потом одиночество. Говорит, что часто вспоминала его как «самого искреннего человека, которого сама же оттолкнула». Он, погружённый в ком эмоций, еле выдавливает: «И что теперь? Нам уже сорок, у нас в прошлом пустота…» — «Да, – тихо кивает она. – Мне хотелось, чтобы ты хотя бы узнал, что я жалею и… всё ещё помню.»
Он чувствует, как в груди поднимается тёплая волна – «неужели можно хоть каплю вернуть?» – и сразу же страх: «А вдруг опять…» Но пытается держать нейтральное лицо. Сглатывает сухость: «Хм, да, я тоже помню. Только… Я, наверно, не умею уже по-другому жить. Я работаю сутками, у меня нет друзей, нет жизни вне офиса. Это мой панцирь.» Она сжимает его руку и шепчет: «А если вдруг позволишь кому-то подойти? Мне, например? Я не кусаюсь.» Её голос дрожит, будто ищет прощения.
Внутри у него битва: «Хочется поверить, но боязнь жжёт. Столько лет… Смогу ли я? А если снова боль?» Он медлит с ответом, опускает глаза: «Я не знаю.» Уходит молчание. Она понимает, что он по-прежнему не хочет открывать двери души. На лице появляется печальная улыбка: «Понимаю. Я сама виновата, но… может, хоть общаться будем?» Он машинально кивает: «Да, наверное, да, попробуем…»
Они выходят на улицу, солнечный весенний ветер треплет пальто, и он замечает, как она поднимает взгляд к небу. В этом взгляде – надежда, тихая, без требовательности. Он прощается, обещая писать. Возвращается домой с ощущением, что внутри треснула ледяная стена. Но трещина не означает, что рухнул панцирь. Может, он ещё долго будет бороться с тенью прошлого.
На работе всё тот же круг. Коллеги не замечают в нём особых перемен, разве что иногда ловят его на задумчивых паузах, когда он перестаёт стучать по клавиатуре и смотрит в пустоту. Шеф однажды останавливается у его стола: «Всё нормально? Ты застрял?» – «Всё нормально, я сейчас закончу отчёт,» – отзывается он, снова уходя в бесстрастную деловитость. Но ночью, вернувшись в свою пустую квартиру, перечитывает её сообщение: «Спасибо за встречу, ты очень изменился… Надеюсь, мы ещё увидимся.» И сердце стучит так, как не стучало уже много лет.
В коридоре он видит своё отражение в зеркале: уставший взгляд, морщинки на лбу, полуседые волосы. «Я так боялся показаться ей несостоявшимся, а она…» – бормочет он, присаживаясь на табурет. Прикрыв глаза, вдруг осознаёт, что если сейчас «сдаст назад», опять не ответит на её приглашение, то останется навсегда в замороженном состоянии. Но решиться ли шагнуть из этого панциря – вопрос мучает его.
Новая неделя. Он перед сном открывает её профиль в соцсети. Видит фото: она с сыном на природе, улыбается. Пальцы дрожат на мышке. «Написать? Сказать, что…» Но страх накатывает: «Нет, я ведь понятия не имею, смогу ли я переносить близость, не вспоминая обиду.» Он снова закрывает вкладку.
Спустя ещё несколько дней она сама ему пишет: «Как ты?» – «Нормально, загружен. Сорри…» – отвечает. Чувствует, что снова делает шаг назад. В глубине у него надежда: «Может, она не отступит?» Но нет, не хочет требовать от неё усилий. В этот же вечер он просыпается от дёргающего сна, в котором она снова говорит, как когда-то: «Ты жалкий…» Хотя наяву она давно извинилась, но подсознание не даёт забыть.
В какой-то момент он решает: «Пойду к психологу.» Но когда стоит перед дверью кабинета, не может войти. Стыд, недоверие к идее «открыться» кому-то. Возвращается на работу, сидит до десяти вечера. Начальник замечает: «Слушай, у нас уже нет такой острой надобности, что ты перерабатываешь.» – «Мне так лучше,» – отрезает он.
Финальная сцена разыгрывается в его квартире, когда он получает от неё новое сообщение: «Я уезжаю к родителям на месяц. Может, приедешь? Там красиво, озеро рядом. Побыть пару дней. Понимаю, ты боишься, но… вдруг попробуем?» Он читает, смотрит на календарь – у него есть пара недель отпуска, который никогда не использует. Пальцы уже начали печатать: «Ладно, я…» И вдруг замирают. Голова говорит: «Если поедешь, то придётся снять свой панцирь, признаться, что готов к новой боли. Готов ли?» Несколько минут он сидит, не двигаясь, потом стирает набранный текст, закрывает ноутбук.
Встает, проходит к окну, видит тёмный город. «Вся жизнь – в страхе перед одним отказом, когда-то брошенным. А теперь… может, я сам отказываюсь от шанса? Не знаю.» Сердце колотится. В голову закрадывается мысль: «Завтра напишу. Скажу, что приеду.» Но засыпая, он и не уверен, решится ли.
Так заканчивается его день. А история остаётся открытой: читать ли он сам себе приговор, или наконец возьмёт билет к тому озеру, где, возможно, начнётся иное. Даже он не знает ответа. Но главное – ледяная оболочка дала трещину, а значит, в его руках выбор: оставаться трудоголичным пленником старого страха или рискнуть и, пусть и шатко, попытаться заново почувствовать себя живым.
Конец