— Кровать скрипела, мы всё слышали, сынок. Ну что ж, теперь жениться тебе придется, а то ж девку оставлять беременной – негоже.
***
Развернув детское клетчатое одеяло, Степан пристально посмотрел на ребенка и, сдвинув брови, обернулся на жену, сидевшую на краю кровати.
— А я говорила, — запричитала его мать, Марья, приложив ладони к щекам, — не твой он. Глянь, совсем не похож. Нагуляла, бесстыжая.
— Неправда, — подала голос всегда тихая Олеся, раскрасневшись от стыда. — Не слушай, Степа, твой сын, твой Сашенька.
— Имя-то какое дала «Сашенька», — зыркнула на невестку Марья. — Как будто других имен нету.
— Точно мой? — Степан не спускал с молодой жены сверлящего взгляда.
— Христом богом клянусь! — перекрестившись, Олеся поклонилась мужу.
— Ну смотри мне, — выпрямившись, Степа бросил короткий, оценивающий взор на сына и вышел во двор.
— У-у-у, бестолковая, — пригрозила загорелым кулаком свекровь и поспешила вслед за сыном.
— Сама такая, — прошептала Олеся и подняла молчаливого ребенка, чтобы покормить его.
Степан ходил по двору, пиная камешки мыском сапога, и думал о сыне, который абсолютно не имел схожести с ним. Ни черточки, ни намека, даже нос курносый, как у девки.
— Степочка, что ж делать теперь будем, а? — мать семенила рядом с ним, размахивая руками и шепча, — люди ж прознают, что ты чужого принял, а мы-то как? Ой, сплетен не оберешься, а ежели в глаза плевать начнут, тогда что? Соседка Глафира, ох какая языкастая, обещалась прийти сёдня, на мальца поглядеть. Степа, как оправдываться будем, а? Ты ж ее кулачком, кулачком, чтоб знала, как мужа родного обманывать. Обучи бабу бестолковую, как мужа уважать надобно. Степа, ну что ж ты молчишь. Ой, как подумаю, что мне вечером на ферме бабы скажут, аж коленки ломит. Позор, облила позором наш дом, что ж теперь уезжать нам, что ли?
— Не городи огород, — остановился Степан, сунув руку в карман штанов. — Подрастет, там видно будет. Не верю я, что она с кем-то снюхалась. Девкой я ее взял, не могла Олеська другому отдаться.
Он вынул из кармана пачку с папиросами, сунул одну в губы и закурил.
— Знаю я этих девок, наглые, как свора собак. Лезут туда, куда не пускают. В огород пусти козу…
— Ну-у начало-о-ось, — Степан выпустил серый дым в небо. — Откуда тебе знать, мать? Иль по себе судишь?
— Еще чего! — подпрыгнула Марья, прижав широкий подол длинного платья к бедрам. — Вижу я, таких издалека видать. Хитрая, как лиса, а сама перед свадьбой недотрогой прикидывалась. Ты что же это, сынок, али не распознал, что ейную каморку до тебя распечатали?
— Мать! — Степан нахмурился. — Ты б сама не была той собакой, которая нос свой сует туда, куда не просили.
— Скажешь тоже, — Марья обиженно надула тонкие губы. — Нашел, с кем мать-то сравнить.
— Вот и не лезь.
Он отвернулся и покосился на соседский дом Глафиры, у которой есть сын Андрей. Еще год назад Андрей обивал порог хаты Евсеевых, добиваясь расположения Олеси. Если бы не Степан, видимо, вышла б Олеся за Андрея и жила по соседству. Представив, как она нежится в объятиях чернявого парня, Степан насупился.
— Если с ним дитя прижила, задавлю. — выбросил окурок через забор и вошел в дом, громко стуча кирзовыми сапогами об облезлый, дощатый пол.
Олеся кормила сына грудью, сидя на кровати, и покачивалась, напевая детскую песенку. Поморщившись от увиденного, Степан махнул рукой и ушел в кухню, собираясь выпить кружку холодного молока. Пришла мать, принеся ведро с куриными яйцами. Поставив ведро у порога, она подсела к сыну за стол. Глядя, как он жадно пьет из кружки, теряя струйки белой жидкости, текущей по подбородку, Марья тяжело вздохнула.
— Надо было Светку Митрофанову сватать. Та и бедрами поширше, и ноги вместе держит. Сейчас бы не ЭТА мальца кормила, а Светка. Твоего, кровного.
Степан поперхнулся.
— Мать, отстань. Видишь, делом занят. — вытер ладонью рот.
— Вижу, да только душа у меня за тебя болит, — слезы навернулись на глазах женщины, и она всхлипнула, прижав края косынки к потрескавшимся губам. — Стыдобища, да и только. Я б прямо сейчас схватила Олеську за патлы и выволокла к ее двору. Пущай батька с мамкой поглядят, какую стервь вырастили. Авось и за вторую дочку взялись бы. Клавка уже в сок уходит, так что надо б им науськать, мол, так да и так, одну девку потеряли, хоть за второй приглядите.
— Пацан на Олеську похож, — откашлялся Степан, с грохотом поставив пустую кружку на стол. — Этого мало?
— Где ты там сходство-то увидел? Э-э-э, — Марья потрепала сына за кучерявый вихор. — Мозгов у тебя, что у нашей Рябой. И глаза подслеповатые. Только у Рябухи цыплятки одинаковые рождаются, а у тебя брак. Что ни на есть брак, сыночек. Подсунула тебе Олеська чужого, а ты и рад искать знакомые черты в ее наглой роже. Степан, была б моя воля…
Подняв корявенький кулачок кверху, женщина сжала губы и выпучила глаза.
— Иди лучше корову встречай. — Степа встал. — Сами разберемся.
Шлепнув себя по бедрам, Марья развернулась на стуле, встала, толкнула дверь ногой и выскочила в сени.
— Неслух! — донеслось до Степана.
Потом захлопнулась вторая дверь.
— Нервы ни к черту, — прошептал Степан, подумав о матери.
Постояв с минуту у стола, Степан вернулся в комнату.
— Ну что, сама правду скажешь или из тебя ее выбивать?
Его глаза сверкнули так, что Олеся, прижав спящего сына к груди, побледнела от страха.
— Она меня со свету сживает, а ты не видишь и веришь ей, — со слезами в голосе сказала она. — Второй год уж всю макушку проедает, вона, глянь.
Опустив голову, Олеся продемонстрировала свою белесую макушку.
— Ладно, поживем – увидим, — Степан, треснув тяжелой ладонью об деревянный косяк, отправился на улицу.
Олеся смотрела на сына и улыбалась сквозь слезы.
— Ну вот, Сашенька, мы и дома. Слава тебе Господи, всё обошлось. Бабку нашу ты не слушай, дурная она. Свое счастье упустила, так на наше зарится. А ничегошеньки у нее не выйдет, потому что мамка у тебя не такая тетеха, как о ней думают. Мамка твоя ого-го! какая смелая. Вот подрастешь, и все увидят, какой ты у нас славненький. Весь в папку, вылитый.
Рос Саша как на дрожжах. Матери на радость, бабке Марье и отцу – на удивление. Чем старше становился мальчик, тем больше Степан и его мамаша убеждались – не их крови мальчонка, точно от кого-то другого прижитый. Саше еще четырех месяцев не было, а он уже сам садится, да ручки протягивает, чтоб ему игрушку какую дали. Мычит по-своему, требует, а у самого уже первые зубы из десен торчат. Белые, ровные, как будто кто из белого кирпича выпилил и вставил. Олеся на мальчонку надышаться не может, а Марья косится, мол, слишком уж паренек шустрый: в пять месяцев вставать начал; уцепится за прутья кроватки детской и опять лопочет.
— Не от бога сей ребенок, — крестилась на красный угол Марья, слушая, как в свои шесть месяцев мало того, что мальчишка первые слова выпалил, так еще и по полу голому своими толстыми ножками топает. — Прости Господи, грехи наши… Тьфу ты, бесовское отродье. Тут уж, верно, бесы постарались. Ненормально это в его-то возрасте.
Вот уже годик Саше стукнул. Сидит на полу, книжки разные листает, бубнит что-то, пальчики загибает. Олеся, заприметив, что ее сынок слишком уж любознательный, накупила ему красок разных, карандашей и альбом для рисования.
— Что ты мудришь? — увидела свекровь, как Олеся раскладывает на столе покупки. — Глупостями не занимайся. Лучше б машинку какую ему притащила. А то съездила в город, только деньги зря потратила.
— Саша уже до десяти считает, несколько буковок знает. Вот, теперь и другое попробовать надо. А вдруг он станет известным художником?
— Тьфу, дурында! — вспылила Марья, уронив нож, которым нарезала хлеб, на пол. — У тебя в голове ни мозгов, ни мыслей умных! Кому привезла? Зачем? Какие буковки? Счеты разучивает? Врать-то ты горазда, девка, да вот я не из верующих всем подряд. Сашка твой растет, а из батькиного в нем только стручок!
— Как вам не стыдно, Марья Ивановна? — щеки Олеси налились румянцем. — У Саши и глаза Степины, и умом в него пошел. А вам всё неймется, как той бабке на лавке. Может, хватит нас со Степой меж собой ссорить? Вон, он даже с поля старается не приезжать, чтоб ваши обвинения не слушать.
— А это он, девонька, чтоб тебя не видеть и грех твой, — Марья показала натруженным пальцем на мальчонку. — Тут уже по деревне поговаривают, что ты или с нашим соседом Андреем погуливала, или с Федькой Краснощеким. То-то он Степку стороной обходит и даже не здоровается. С ним была, аль с кем?
— Степу он обходит потому, что из-за делянки зимой чуть не подрались. А я перед Степой чиста.
— Ну-ну, как то окно, которое птицы загадили. Вот такая ты у нас чистюля.
— Вымою я ваше окно, — сжала губы Олеся, — только не цепляйтесь ко мне больше.
Она собрала со стола карандаши и краски и понесла сыну. Саша, увидев маму, захлопал в ладоши. Олеся, разложив перед ним принадлежности для творчества, погладила мальчика по волосатой голове и поцеловала в лоб.
— Ну что, сынок, нарисуем маму, папу и тебя?
— Клейма на тебе ставить негде, — подсматривала за ними Марья. Плюнув на пол, ушла выгонять корову в поле.
На дороге она встретилась с Фросей, погоняющей свою кормилицу тоненьким прутиком. Фрося, шестидесятилетняя женщина огромных размеров, шла еле-еле переставляя толстые, отекшие ноги.
— Ну что, Машка, слыхала новость? — осклабилась она, показав щербатый рот. — Невестка-то у тебя всё ж прыткая оказалась.
— Что опять? — расстроилась Марья, поравнявшись с первой сплетницей на деревне.
— А ничего. Коли мой, говорит, значит, женюсь.
— Кто говорит? — опешила Марья, переведя уставший взор с коровьего крупа на Фросю.
— Сосед ваш. Андрейка. Так и сказал, если мой, то женюсь.
(это история планируется к публикации через день, но если будет время, то и каждый день)