Степан Петрович Щипачёв — поэт, прозаик, участник Гражданской и Великой Отечественной войн.
По моему глубокому убеждению, нельзя стать поэтом, не накопив большое количество жизненных наблюдений, впечатлений и переживаний. И если поэт находит свой угол зрения на жизнь, выражает мысли, получающие отклик у читателей, то этим он прежде всего обязан самой жизни, непосредственно увиденному и перечувствованному. Путь к поэзии определяется не только литературным опытом, а прежде всего самой жизнью, участием в ней поэта.
О начале пути
Родился я в 1899 году в Зауралье, в деревне Щипачи, в семье крестьянина-бедняка. Отец умер, когда мне было года четыре. Мать осталась с кучей детей. Я был самый младший. «Большаком» в доме сделался брат, который был старше меня на десять лет. Жить стало трудно. Бабушке пришлось ходить со мной по дворам просить милостыню, сестёр отдали в прислуги.
Учился я всего полторы зимы в деревенской церковноприходской школе.
Несколько раз ходил на заработки на асбестовые прииски.
В начале 1914 года поступил в книжную лавку в нашем уездном городе Камышлове. Сперва служил «мальчиком», потом — приказчиком. Книги были у меня постоянно под руками, и это приохотило меня к чтению. Я скоро почувствовал свою малограмотность; стал приходить к одному гимназисту, который согласился за небольшую плату со мной заниматься.
Стихи я полюбил ещё в церковноприходской школе. Помню, учительница, перед тем как задать учить стихотворение «Бородино», прочитала его нам вслух. Ребятам оно понравилось, но большого впечатления не произвело на них, а меня оно потрясло. Несколько дней я ходил как оглушённый, твердя его наизусть. Может быть, тогда и запала в мою душу первая искорка поэтического волнения. Но я был уверен, что поэты жили на свете когда-то давно, а живых поэтов теперь нет, так же как нет богатырей, о которых я читал в книгах. Ещё не скоро я узнал, что есть поэты, которые живут и пишут сейчас.
Впервые я попытался написать нечто похожее на стихи не то в 1915, не то в 1916 году. Я писал о войне, о деревне, о раненых солдатах, вернувшихся с фронта.
Об учёбе
В конце октября 1919 года меня послали в город Оренбург на кавалерийские курсы красных офицеров. Оренбург, незадолго до того освобождённый от белоказаков, встретил меня неприветливо: уже началась морозная зима, свирепствовал тиф. На курсы меня приняли, хотя я и не был кавалеристом. Я надел курсантское обмундирование: синие брюки с красными кантами, новый дублёный полушубок, шапку. Ни общежитие, ни классы не отапливались, стёкла во многих окнах были выбиты. По ночам нас часто подымала боевая тревога. Шёл к концу суровый 1919 год.
Я стал посещать литературное объединение. Ходил я туда с примерной аккуратностью. Не раз читал свои стихи. В Оренбурге впервые услышал имя Маяковского; это было на уроке; бывший казачий полковник, преподававший тактику, побывал в Москве и решил поделиться с нами, курсантами, впечатлениями от поездки.
— Слышал я в Политехническом музее Маяковского, — сказал он.
...улица корчится безъязыкая —
ей нечем кричать и разговаривать, —
с хорошей дикцией прочитал преподаватель. Строчки эти меня поразили непохожестью на всё, что я до того читал.
По окончании школы меня направили в Москву на восьмимесячные педагогические курсы, имевшие громкое название: «Высшая военно-педагогическая школа».
Был май 1921 года. В новеньком командирском обмундировании я впервые приехал в Москву. Трамвайное движение ещё не было восстановлено, и мне пришлось с тяжёлым чемоданом пешком добираться с Ярославского вокзала до Кудринской.
За короткий срок учёбы на курсах я всё же приобрёл кое-какие знания, хотя и довольно поверхностные; получил некоторое представление о таких дисциплинах, как диалектический материализм, политэкономия. Но дело было не только в учёбе; я жадно впитывал всё, что видел и слышал в Москве, не пропускал ни одного диспута, бывал на всех вечерах Маяковского в Политехническом, слушал Блока. Но слишком уж «зелёным» приехал я тогда в Москву. Мои взгляды на поэзию были неустойчивы, литературный вкус не определился. Разобраться во всей пестроте столичной литературной жизни было мне не под силу. Тогда существовало множество всяких групп и группочек, каждая со своей декларацией, манифестом. Кричали, кривлялись все эти, как писал Маяковский:
...прикрывшиеся листиками мистики,
лбы морщинками изрыв —
футуристики,
имажинистики, акмеистики,
запутавшиеся в паутине рифм.
Я, разумеется, тянулся к пролетарским поэтам, которые были объединены в литгруппе «Кузница». Но у большинства из них изображение реальной жизни часто подменялось абстрактными схемами, всё измерялось космическими масштабами. Выделялись стихи В. Казина и Н. Полетаева; они несли в себе хотя и скромную, но подлинную поэзию, славившую труд и утверждавшую нашу советскую действительность; им были совершенно чужды громкие общие слова. В целом же поэзия «Кузницы» имела, скорее всего, отрицательное влияние на меня: она толкала к ходульным, абстрактным стихам. Испытал я на себе и влияние имажинизма: иногда я относился к образу, как к самоцели, а не как к средству выражения.
Маяковский меня ошеломлял. Помню, в клубе поэтов-имажинистов «Стойло Пегаса» я купил его поэму «Война и мир». Там же, сидя на подоконнике, я прочитал её единым духом. Ни одна книга до того не производила на меня такого покоряющего впечатления.
Окончив педагогические курсы в Москве (февраль 1922 года), я получил назначение в Крым. В качестве армейского политработника я служил в Крыму до осени 1925 года — сначала в Севастопольской артиллерийской школе, потом в Симферопольской кавалерийской. Служба занимала много времени, но я с упорством продолжал работу над стихами. К тому же в это время я не расставался с «Листьями травы» Уолта Уитмена.
Я полюбил овеянный военною славою Севастополь, школьный коллектив преподавателей и курсантов, и в моих стихах стало всё больше появляться простых и точных строчек. Но развиться реалистическому началу ещё мешало многое. Мне казались слишком простыми для стихов детали действительности, я искал поэзию не в живых людях, окружавших меня, а в некоем «космочеловеке».
Смотрите,
Я землю
Себе на мизинец надел,
Из солнца колпак сделал.
Я ширюсь, расту
И слышу
Вселенский голос:
«Слава тебе, человек!»
В 1923 году в Симферопольском издательстве вышла первая книжечка моих стихов. Она называлась «По курганам веков». Вся она состояла из таких стихов, какие я только что привёл.
В январе 1926 года меня перевели в Москву, в артиллерийскую школу. Моё желание сбылось: я был снова в Москве. Я выкраивал время ходить на литературные собрания. В этом же году мои стихи стали появляться в журнале «Октябрь», позже в «Прожекторе» и других журналах. Были напечатаны такие стихи, как «Лефортовская ночь», «Русый ветер, какой ты счастливый», которые я и теперь включаю в свои сборники, да и в других опубликованных тогда стихах уже можно было найти немало, на мой взгляд, точных и ясных строчек и строф. Но я и тогда ещё не мог по-настоящему разобраться, что хорошо в моих стихах, что плохо, и живая струя в них часто терялась в нагромождении риторических и общих строк, порою довольно неуклюжих:
...Уголь в топках и песня, гори!
Под грузом любым не согнём плечо.
Каждую искру индустрии,
Каждый удар — на учёт.
К сожалению, стихов такого рода в моих первых сборниках, вышедших в московских издательствах — «Одна шестая» (1931), «Наперекор границам» (1932), — было ещё много, и поэтический уровень этих сборников определяли в значительной мере они. Против лирических стихов у меня, как у многих поэтов, существовало тогда предубеждение, и это обедняло меня, порождало душевную скованность.
В 1930 году было создано литературное объединение Красной Армии и Флота (ЛОКАФ), в организации и работе которого я принимал активное участие. Объединение стало издавать журнал, носивший сперва название «ЛОКАФ», а затем «Знамя». Организация эта была довольно активная: проводилось много литературных вечеров, поездок в воинские части. «ЛОКАФ» направлял внимание писателей на оборонные темы. Я с большим жаром взялся за публицистические стихи ораторского плана, не понимая того, что и в этих темах мне свойственнее оставаться лириком.
Осенью 1931 года я поступил в Институт красной профессуры на литературное отделение. Впервые за много лет я сменил военную форму на гражданский костюм. Но чувство благодарности навсегда связало меня с нашей армией, которая вывела меня в люди. Этим чувством и были подсказаны мне слова: «Красная Армия — кровь моя, моя биография, моя школа».
С моей слабой общеобразовательной подготовкой учиться в институте было трудно, но всё же он дал мне многое, хотя бы потому, что за годы учебы в нём я систематически и глубже, чем когда-либо раньше, изучал русскую и западную классическую литературу.
Учась в институте, я написал поэму «Фронтовики». В ней были отдельные хорошие места, но она также не стала моей удачей. Хотя написана она была в реалистической манере, но под явным влиянием формалистов: в ней непомерно много уделялось внимания ломке строки, смене размеров и т. п. Поэма ритмически получилась «ухабистой», неудобочитаемой.
Но в последующие годы у меня всё чаще стали появляться лирические стихи, в которых уже отчётливо намечался мой настоящий путь. Была написана также большая поэма «Еланин», над которой я работал два года. В этой поэме я пытался решать вопросы об отношении поэзии и действительности, о месте поэта в жизни. Работа над ней была для меня серьёзной школой стиха. Поэма в целом не получилась, но лирические её элементы оказались жизнеспособными, и в последующие мои сборники вошли в виде отдельных вещей многие отрывки из этой поэмы: «Встреча на Бермамыте», «Курсанты», «Товарищи», «Ташкентский скорый», «Горный ливень», «К тебе идут твоих стихов герои», «Пусть жизнь твоя не на виду», «Бурка», «На бульваре», «Весеннее» и другие. Всё это определило меня как лирика. Но это произошло уже во второй половине 30-х годов. Очевидно, тогда — после долгих поисков и срывов — я и нашёл свой голос, свою интонацию в поэзии.
О творческом процессе
Я стал более вдумчиво относиться к работе над формой, старался дисциплинировать стих, добивался лаконизма, слитности образа и мысли.
Хочется привести один пример: как я писал стихотворение «Берёзка», которое не раз потом отмечалось критикой как одна из моих удач. В мае 1937 года, будучи за городом, я зашёл в один дом. Переступив порог, я увидел в синем квадрате окна тонкую, гибкую берёзку, с только что распустившимися листьями. Она поразила меня молодой женственной прелестью. В тот же день, кажется, за несколько минут, я написал две строфы:
Её к земле сгибает ливень
Почти нагую, а она
Рванётся, глянет молчаливо,—
И дождь уймётся у окна.
И в непроглядный зимний вечер,
В победу веря наперёд,
Её буран берёт за плечи.
За руки белые берёт.
Дальше слова не шли, а стихотворение было явно не закончено. Чувство формы подсказывало мне, что требуется ещё только одна строфа, но вот она-то и не удавалась. Бился я над ней целый день и все варианты перечеркнул. Несколько раз потом я снова возвращался к ней — и снова откладывал, не добившись толку. Все варианты этой строфы, которая должна была стать концовкой стихотворения, получались или описательными, или рассудочными, и тот идеальный образ женщины, который виделся в берёзке, оставался незаконченным. Тут требовалась строфа, заключающая в себе то «ядрышко» мысли, которое должно дать жизнь стихотворению, требовалась строфа, которая помогла бы раскрыть характер женщины, её душевную цельность. Только через год, ещё раз вернувшись к этому стихотворению, я одолел эту неподатливую строфу:
Но, тонкую её ломая,
Из силы выбьются... Она...
Видать, характером прямая.
Кому-то третьему верна.
Теперь и мысль и образ стихотворения получили законченность.
О литературном успехе
Наибольшие удачи мне принёс 1938 год. Тогда я написал больше двадцати лирических стихотворений: «У моря», «Тебе», «Начало пятого, но мне не спится», «Мичурин» и другие. В 1939 году эти стихотворения вышли отдельным сборником. В журналах стали появляться новые стихи этого плана: «Седина», «Две даты», «Здесь было горе-горькое бездонным» и многие другие. О моих стихах дружно заговорила критика. Я впервые стал получать доброжелательные, сердечные письма от читателей. Откликнулись и некоторые писатели. Особенно порадовало меня письмо Алексея Николаевича Толстого. Лестно отозвавшись о моей работе, он добавлял: «Живите и думайте по-своему. Поэзия — это редкая удача». Всё это меня ободряло. Мне впервые довелось познать радость литературного успеха.
Что же произошло? А произошло то, что мне удалось наряду с преодолением тех литературных влияний, которые мешали мне, преодолеть и свою душевную скованность. Я понял, что лирический поэт не может раскрыть духовный мир человека, не раскрывая себя. Я понял: чем больше поэт доверяется людям в своих самых сокровенных чувствах и мыслях, тем нужнее, ближе он становится своему читателю, если, конечно, сам он настоящий советский человек, если он живёт общей, жизнью с народом.
Я и тогда был убеждён, что больше всего нам недостает поэта-трибуна. Но мне было ясно и другое: чем многообразнее поэзия — и по жанрам и по изобразительным средствам, — тем полнее сможет она выразить чувства и мысли народа, тем действеннее она будет в жизни. Мне с полной отчётливостью стало понятно и значение лирики.
Десять стихотворений поэта
Седина
Рукою волосы поправлю,
иду, как прежде, молодой,
но девушки, которым нравлюсь,
меня давно зовут «седой».
Да и друзья, что помоложе.
признаться, надоели мне:
иной руки пожать не может,
чтоб не сказать о седине.
Ну что ж, мы были в жарком деле.
Пройдут года — заговорят,
как мы под тридцать лет седели
и не старели в шестьдесят.
1939
***
Любовью дорожить умейте,
с годами дорожить вдвойне.
Любовь не вздохи на скамейке
и не прогулки при луне.
Всё будет: слякоть и пороша.
Ведь вместе надо жизнь прожить.
Любовь с хорошей песней схожа,
а песню нелегко сложить.
1939
Пионерский галстук
Как повяжешь галстук,
береги его:
он ведь с нашим знаменем
цвета одного.
А под этим знаменем
в бой идут бойцы,
за Отчизну бьются
братья и отцы.
Как повяжешь галстук,
ты — светлей лицом...
На скольких ребятах
он пробит свинцом!..
Пионерский галстук —
нет его родней!
Он от юной крови
стал ещё красней.
Как повяжешь галстук,
береги его:
он ведь с нашим знаменем
цвета одного.
1942
***
Пусть войной земля оглушена,
будет день — наступит тишина.
Обойдёт она хлеба и травы
и твоё благословит жильё.
Но мечтать о ней имеет право
только тот, кто бьётся за неё,
кто в труде сжигает дни и ночи,
принимая тяготы войны,
кто, покуда смертный бой грохочет,
ищет боя, а не тишины.
1942
***
Когда на свете не было меня,
я и тогда существовал на свете
в росинке, в прахе, в яблоневом цвете, —
да мне и солнце кровная родня.
В своих щедротах расточая пыл,
горит, сияет гордое светило.
Никто не высчитал, когда так было,
но я одной туманностью с ним был.
1943
Солдат
Он в это утро, далеко от дома,
дошёл до самого конца войны.
Он в стольких битвах не оглох от грома,
а вот сейчас оглох от тишины.
Он, улыбаясь, жмурится от света,
ещё пропахший дымом, весь в пыли:
«Так вот она, товарищи, победа,
так вот когда мы до неё дошли!»
Вседневно смерть глаза его видали.
Но он сумел и смерть столкнуть с пути.
Суровые солдатские медали
блестят от солнца на его груди.
Ведь это он из Эльбы черпал воду,
своим помятым котелком звеня…
И вспомнил он товарищей по взводу,
что не дошли до праздничного дня,
и вспомнил он о Родине. И мог ли
не вспомнить! Как она сейчас близка!
Пусть ни в какие не видна бинокли, —
не к ней ли уплывают облака?
Она сейчас, как о любимом сыне,
салютным громом говорит о нём, о нём,
кто на плечах могучих вынес
всю тяжесть битв, не дрогнув под огнём.
***
Грозно грянула война,
Разлучила — не спросила.
У иных любовь она
первым ветром погасила:
в прах — красивые слова!
Но и так, конечно, было:
ждало сердце год и два,
а на третий позабыло,
позабыло боль и сны.
А ведь был ещё за третьим
и четвёртый год войны.
Кто солдата дома встретил?
Да, воистину светла
та любовь (был срок не краток),
что сквозь всю войну прошла
с гордой строгостью солдаток.
1945
Снежинки
Снежинки... Их можно поймать,
так медленны они на лету.
Настала зима.
Я в белое царство её иду,
иду в пороши её, в метели.
Она позёмку мне под ноги стелет,
чтоб я ночами долгими с ней
в морозы, в бураны
забыл о весне,
о мартовской звонкости спозаранок.
Она подступила
тропинкой белой,
белыми деревьями
к моему окну,
но был бы я душою мелок,
когда бы забыл про весну.
1963
Сча́стлив поэт
Счастлив поэт,
когда партер и ярусы
в шторм океанский превращаются вдруг
От аплодисментов яростных
от тысяч неистовых рук.
Только этого мало
в наш век строгий,
если кто-то потом в тишине
не повторяет
твои строки
с самим собою наедине.
1965
Дубок
Почва ливнями орошена,
а дубок — три вершка вышина.
Он бесстрашие жизни постиг
и пробился тычинкой живой,
чтобы после листвой прорасти
в синеву и звенеть синевой,
шумных гроз не бояться, глядеть
им в глаза, чтобы листья, как медь,
зеленцою на землю легли,
спорить кроною с солнцем могли,
чтоб в тени её тысячу лет
виден был человеческий след.
Ах, дубок, пусть не будет ответа,
ливни, ветры тому не заслон,
тем далёким закатам, рассветам
передай от меня поклон.
Май 1974
***
Проект «Слово Мастеру»
Портреты Мастеров, сложенные из их слов.
Цитаты, способные вдохновить и прояснить, что же такое жизнь человека пишущего.
Материал подготовила Анастасия Ладанаускене
