Когда научный редактор антологии «Строфы века», выдающийся переводчик Евгений Витковский предложил Евгению Евтушенко включить в ее состав несколько стихотворений Сергея Петрова (1911 – 1988), тот не поверил, что такой поэт существует. Во-первых, автор «Братской ГЭС» ничего не слышал об этом авторе, чьи стихи были очень хороши, а во-вторых, ну что это за имя для поэта, с таким тебя постоянно будут путать с другими. Вот и подумал Евтушенко, что Витковский его разыгрывает и, возможно, принес свои собственные стихи, спрятавшись за нехитрым псевдонимом.
Вскоре, впрочем, Евгений Александрович убедился, что никакого обмана нет. А со временем и двухтомное собрание стихотворений Петрова подоспело. Вот как писал Евтушенко о фотопортрете, открывающем это издание, которое давно невозможно найти:
«На обложке – какой-то предпенсионного возраста провинциальный заготпромхозовский бухгалтер с почти догоревшим чинариком, определенно выглядящим как один из «гвоздиков», которыми я в конце войны торговал на углу Сретенки и Колхозной площади врассыпную, надорвав пачку с краю. Правда, он к чему-то прислушивается. Кажется, к чему-то исходящему с неба. Глаза-то подняты. Малость сумасшедшие, да нет, скорей блаженненькие. Может, с бодуна. Да нет, они все-таки просветленные. Соловья, что ли, учуял?»
«Бухгалтер» владел то ли дюжиной, то ли полутора десятками самых разных языков, включая исландский, а латышский выучил благодаря соседу по камере (репрессии 1930-х его стороной не обошли, но говорил о выпавших испытаниях Петров не без юмора: дескать, отправили после тюрьмы в ссылку в Сибирь на 20 лет, я там вылечился от туберкулеза).
С каждого из этих языков Петров блестяще переводил. К сожалению, и переводы его печатали при жизни скупо. Признанный многими лучшим перевод великой книги Рильке «Часослов» был полностью опубликован лишь после смерти Сергея Владимировича. А ведь были еще Лесьмян, Верлен, Бодлер, Валери, Бельман, Готье. Один перевод лучше другого.
Критик и переводчик Виктор Топоров, мало кого жалевший ради красного и часто несправедливого словца, о Петрове говорил как о гении и так, на свой лад, объяснял его прижизненную невезучесть: «Сергей Владимирович Петров был 1) слишком талантлив, 2) чересчур хорошо - прежде всего в языковом плане - образован и 3) непозволительно сильно любил поэзию».
Все три пункта справедливы. Радует одно: сегодня переводы Петрова доступны. Да и оригинальные его стихи можно без проблем найти если не на полках книжных магазинов, то интернет-страницах. Может, его и сейчас с кем-то путают, но этот Петров – один-единственный.
***
Тело, словно тихую светелку,
я Психее робкой сдал в наем.
Но в жилице этой мало толку:
мы друг дружку всё не узнаем.
Для чего тебе моя светличка,
иногда догадываюсь я,
милая жиличка-невеличка,
крохотная душенька-швея.
Сколько домыслами ум ни пичкай,
ты под серый вечер предстаешь
тонкой свечкой, вспыхнувшею спичкой
и зачем-то шьешь, и шьешь, и шьешь.
Всё выводишь ровной гладью строчку,
и уже похоже полотно
на мою смертельную сорочку,
ту, в которой спать мне всё равно.
Не возьму покамест ни копейки
за мое убогое жилье
с тоненькой и нежной белошвейки
и пущу я даром жить ее.
А когда пора платить жиличке,
ты рубашку мне снесешь в залог,
перекусишь нитку по привычке
и завяжешь вечный узелок.
***
Глубокий день, неизмеримый днище!
Родная синь без дна и без примет.
Кочует клен, как разноцветный нищий,
цыганскими лохмотьями одет.
И кажется, что так навеки надо,
что этот день во всем году один.
Раскинулась берез арлекинада
и паутинок вьется серпантин.
Увы! Природа любит маскарады.
Покорно мы вступаем в карнавал
и, догорая в сих нарядах, рады,
что этот день нам души взволновал.
Придет другой в прибое белом бала
и голову нам вальсом закружит.
А у громад сугроба или вала
душа в шубейке тощей задрожит.
* * *
Т.Ю.Хмельницкой
С глухой погодою второго сорта,
с развалистой старинною зимой,
с обрывком вечера я сам-четвертый
иду домой по улочке немой.
Из теплой задушевной полутеми
я как попало песенки плету,
и незаметно я теряю время
и тихо набираю пустоту.
Как ветром сдуло думы о пороге,
сорвались кротко две сосульки с век,
и одиноко сделалось дороге,
где снова я и длинный-длинный снег.
ЦЕРКОВЬ ПРОКОПИЯ
Кто тебя, игрушку, уволок
из немого каменного рая?
Не Господь ли, в шахматы играя,
взял тебя за смирный куполок
и приподнял, чтобы сделать ход,
и, в игре не нарушая правил,
лишь сегодня, поразмыслив с год,
осторожно на землю поставил?
***
Приклеен на дорожке лист каштана,
и тучи посерелые в окне,
и мнится, что во всей природе долгоштанной
нет ничего навеянного мне.
Не шевелюсь вблизи великого окошка,
торчат деревья как последний стыд,
и только листьями покрытая дорожка
в глазах истерзанных всё время мельтешит.
И желтенькое это мельтешенье
рябит в глазах до боли головной,
и как же мало в этом утешенья,
которое еще живет со мной.
Живет оно насмешливо, как прежде,
хоть режь его на черствые куски,
и тучи серые, подобные невежде,
готовы лопнуть от глухой тоски.
Еще живу, еще гляжу я в оба
прискорбных глаза на закате лет,
и донимает грозная хвороба,
поднявшаяся как слепой скелет.
Еще живу и жизнь жую свою же
беззубую, средь полной тишины.
Мне зябнется с утра в октябрьской этой стуже,
и жду, как откровения, жены.