Из дневника неизвестного
"Его Императорское Высочество Великий Князь Михаил Павлович удивительный человек. Характера он очень доброго и весьма часто помогает офицерам деньгами. Между тем на ученьях, смотрах и проч. очень сердит и распекает сильно - так, что с одной стороны, оскорбляет офицеров, с другой благодетельствует.
Раз, увидев на ученье офицеров Семеновского кажется, полка не совсем хорошо одетыми он поставил их в шеренгу перед фронтом, прошел перед ними, осмотрел одежду, скомандовал на лево кругом и опять осмотрел (как солдат или кадет). Поэтому все фронтовые его бранят, а не фронтовые хвалят. В нем ни гордости, ни педантства, всегда весел, остер и умен!
В кабинете его, в Каменноостровском дворце ни одной книги, кроме "Рекрутской школы", "Батальонного учения" и проч. Газета "Инвалид" и изображения Наполеона во всех возможных видах. Жену он не очень жалует, потому что она ученая и даже немного педантка и притом характера гордого, серьёзного, а это не по нем.
При самой женитьбе его уже были какие-то размолвки. Раз он от души восхищен был, когда жена его, желая угостить приехавшего Великого Князя, Константина Павловича, сама заботилась, разливала чай и угощала. Он имеет сходство в характере с Константином Павловичем, только последний в молодости был неистов и всегда слишком нетерпелив и своеобычен.
Первое дело поутру Михаила Павловича прочитать "Инвалид" и воскликнуть: Ах! Сукин сын Воейков (Александр Федорович, издатель "Инвалида"), - поручик Иванов уж четыре дня как приехал, а он сегодня только напечатал об этом".
Из воспоминаний Андрея Михайловича Фадеева
Недели через три доехали мы до Киева. Главным начальником, за отсутствием Милорадовича (Михаил Андреевич), оставался комендант генерал Массе, 80-тилетний старик, известный тем, что до смерти своей (а жил он, кажется, около ста лет), слыл неисправимым волокитой и еще славился своим бессознательным лганьем, в чем почти равнялся со знаменитым германцем бароном Мюнхгаузеном.
Массе, вдвоем, с жившей в Киеве таких же лет, как и он, генеральшей Репнинской, потешали Киев своими забавными рассказами. Вот два маленькие образчика. Массе рассказывал, что "когда он состоял при императрице Елизавете Петровне бомбардирским капралом, то в его капральстве служил бомбардир, большой силач и пьяница, который один раз снес на плечах в кабак и пропил две пушки".
А Репнинская рассказывала, что "она видела двух близнецов, сросшихся спинами и благополучно выросших таким образом; когда же они достигли совершеннолетнего возраста, то мальчик пошел в военную службу, а девушка в монастырь". Замечательнее всего то, что они сердились, если кто не верил их рассказам.
В 1803 году произошло в Петербурге следующее происшествие. Одна бедная вдова-чиновница дошла до такой крайности, что была принуждена заложить свою крепостную девушку дворянке девице Рачинской. Эта Рачинская мучила девушку всякими истязаниями; однажды она ее тузила до того, что та свалилась без дыхания; обморок ли с ней сделался, или лишилась жизни, - неизвестно.
Рачинская испугалась. Чтобы выпутаться из беды, она решилась ее разрезать по частям и сжечь в печке. Надобно знать, что все это она делала сама, собственноручно, и начала с того, что распорола живот, вынула внутренности и бросила в печь, но та как печь не топилась, то засунув тело под кровать, позвала слугу, приказала ему принести дров и затопить печь.
Слуга принес дров, начал класть, почувствовал какой-то странный запах, огляделся, увидел кровь; положил однако ж дрова, пошел будто бы за огнем, и побежал дать знать полиции. Привели квартального, обыскали и нашли труп девушки под кроватью.
Из записок Михаила Станиславовича Чайковского
В Фонтенбло я познакомился с Кыбрысли-Мехмед-пашой, в то время эскадронным командиром 7-го французского драгунского полка; он приехал осмотреть четвертый гусарский полк, считавшийся в то время образцовым во французской кавалерии.
С турком мы сразу подружились. Кыбрысли был в то время далек от политики; он был драгун полном смысле этого слова. Мы знали из газет, что когда оскорбленный кем-то секретарь турецкого посольства, христианин, родом грек или болгарин, не хотел требовать удовлетворения за обиду, утверждая, что поединки воспрещены Кораном, а он, как слуга монарха, признающего Коран, обязан соблюдать верования и обычаи своего монарха, то Кибризли разыскал того человека, который нанес оскорбление этому секретарю, вызвал его на дуэль, отрубил ему уши и тем приобрёл известность.
В то время в Фонтенбло жило несколько английских семейств; все это были люди довольно зажиточные, в особенности некто Филипс, издатель сочинений лорда Байрона, у которого была красавица дочь, и Фрик, бывший интендант англо-индийской армии, у коего было две дочери. Семидесятилетий старик Филипс часто давал в своем доме очень веселые вечера и маскарады.
Ни про одного монарха злые языки не рассказывали так много анекдотов как про Людовика-Филиппа. В бассейнах Фонтенбло водились огромные, откормленные карпы; доход от продажи этих карпов шел на так называемый liste civile, т. е. на покрытие расходов по содержанию главы конституционного государства.
Французы говорили, что король делает подрыв этому фонду тем, что потихоньку выуживает этих карпов и продает их в свою пользу, иначе говоря, кладет эти деньги в свой собственный карман. Филипсу очень понравился этот глупый анекдот; когда ему говорили, что этого быть не может, потому что везде стоять часовые, которые арестовали бы переодетого короля, то он отвечал, что проделает то же самое.
Действительно, он нанял осла, оседлал его, а сам надел казацкий костюм, который достал ему знакомый. Он был очень смешон в этом наряде: толстый, с брюшком и коротенькими ножками; вместо папахи он надел на голову сахарный картуз; ему дали в руки огромную пику с приделанным к ней крючком для ловли рыбы. Средь бела дня поехать Филипс на ловлю карпов в то время как в Фонтенбло был король и его семья.
Не знаю, каким образом он попал в парк, верно, его пропустили ради его шутовского костюма. В парке, сойдя с осла и став над бассейном, он начал цеплять своим крючком карпов и успеть уже запихать несколько штук в свой мешок, когда его заметил один из сторожей и, подскочив к нему, так ударил его по плечу, что бедняга Филипс упал в бассейн головою вниз дрыгая ножками.
Когда его вытащили, король и королева, узнав об этом приключении, велели отвести его в дворцовый лазарет, где его обсушили, а затем отправили домой. На другой день в Фонтенбло разнесся слух, что Людовик-Филипп, переодетый казаком, взяв с собою ослика, чтобы наловить побольше карпов, был пойман на месте преступления сторожем, от которого ему порядком досталось; на всех стенах и заборах появился нарисованный карп с надписью: "За кражу домашних зверей в огороженном месте подлежит суду исправительной полиции".
Между тем бедный Филипс не мог оправиться от страха и от неожиданной ванны и через несколько дней скончался; траур прервал наше веселье. В газетах упомянули об этом происшествии, но при этом коварно намекнули, что оно было вымышлено для того, чтобы скрыть поступок короля Людовика-Филиппа и спасти его от суда исправительной полиции.
Такова была Франция и таковы были французы в ту пору (после 1831).
