Страницы Акмолинского патерика
Из воспоминаний Г. Е. Степановой-Ключниковой
6
Она упала на колени и, крестясь, клала земные поклоны.
Те, кого еще не вызывали, со страхом смотрели на проклятую дверь. Вызвали меня. За обычным канцелярским столом сидели двое военных.
Один переспросил у меня фамилию и протянул мне маленький листок бумаги:
– Прочитайте и распишитесь. На официальном бланке НКВД на машинке было напечатано:
«Гр. Степанова-Ключникова Г. Е., 1914 г. рождения, решением Особого совещания при НКВД приговаривается к пяти годам лагерей, как член семьи изменника Родины».
– Это окончательно? – еще нашла я в себе силы спросить.
– Окончательно. Распишитесь.
Рука плохо слушалась. Буквы выходили корявыми. Я написала «читала» и подписалась. Выходивших из комнаты уже не спрашивали, что, – спрашивали, сколько.
– Пять лет.
Я отошла, села на скамейку, уткнула голову в колени и заплакала. Сначала плакала молча, потом стала тихонько выть. В 23 года – 5 лет, это крушение жизни, пять лет – это конец молодости, пять лет – это гибель всех надежд, пять лет – это смерть. Смертный приговор Андрею, смертный приговор мне. Здесь не было ни икон, ни Бога. Был Ад.
В огромной пересыльной камере было свободней и вольготней. На стенах, чуть не до потолка, были выцарапаны фамилии мужчин и женщин, даты и сроки. Целыми днями мы изучали эту стенопись. Многие находили фамилии знакомых. Были здесь и неожиданные встречи. Так, в пересылке встретились все женщины семьи Енукидзе: мать, две дочери и невестка. У всех было по 8 лет и лишь у младшей, четырнадцатилетней Нины – 5 лет.
Шли дни. Пересыльная камера постепенно наполнялась и переполнялась. Мы томились и ждали. Теперь ждали этапа. Скорей бы этап, скорей бы лагерь – там будет небо, земля, свобода, хоть ограниченная колючей проволокой, но свобода передвижения, какая-то работа, не эта страшная тюрьма с нечеловеческой теснотой, с вонючей парашей, с одноразовой оправкой на глазах, у стоящей к открытому унитазу очереди, с томительным бездельем, без книг, без радио, с полусном в скрюченном положении, с неотступными мыслями, от которых мутится рассудок. Скорей бы, скорей этап...
О! Если бы знали мы, что такое этап, наверное, не ждали, не торопили события. И вот настала последняя ночь в Бутырке. Нас вывели во двор, вернули наши чемоданы и построили в шеренгу. Какое странное сборище мы представляли. Кто в шубе, а кто не по-зимнему, в демисезонном, а то и летнем пальто. Кто в модной шляпке, а кто с головой, обмотанной полотенцем. Несколько женщин одеты в старые солдатские шинели и рваные телогрейки, и на ногах у них непомерно большие брезентовые бутсы на деревянной подошве. Этих горемык арестовали летом, обманом вызвали на короткое время к следователю, прихватили на улице или сняли с поезда. Они просидели в тюрьме до зимы, а вещевые передачи от родственников были запрещены. Вот и отправились они на этап в казенном рванье.
От кого исходила эта жестокость? Ради каких «революционных», «социалистических», «коммунистических» принципов садистски издевались над людьми? Немецких нацистских преступников судили, их и сейчас привлекают к ответственности. В советской России никто из рядовых энкаведешников, следователей, избивавших и убивавших заключенных, палачей трибуналов и особых совещаний, садистов-тюремщиков и начальников лагерей – никто из этих преступников не был публично наказан. Они обеспеченно и беззаботно заканчивают жизнь на персональных пенсиях, пользуются почетом и всеми благами работников «органов».
«Органы» – слово-то какое-то бесстыдное, преступное – клоака грязи, крови, садизма.
В этап. Впереди и сзади нас слышались приглушенные голоса мужчин. Над головой звездное небо. Чуть морозило. По Новослободской прогрохотал какой-то запоздалый трамвай. Где-то вдали просигналил автомобиль.
Я жадно ловила эти московские звуки и с болью думала, что слышу их в последний раз. С непривычки от свежего воздуха кружилась голова. Было очень поздно и холодно. Мы ждали долго. Наконец все были выведены и построены в шеренгу. По бокам рычали и повизгивали собаки, командовали конвоиры, наконец ворота открылись, и все тронулись. Шли какими-то глухими переулками. Окна домов темны, улицы пустынны. Шли долго, под конец прошли вдоль высокого глухого забора, вошли в ворота и оказались у насыпи на железной дороге. На рельсах стоял состав товарных вагонов (теплушек). Кто-то догадался, что это Алексеевский тупик. Наша колонна растянулась вдоль насыпи, освещенной прожекторами. Я огляделась. Нас было много, примерно около двух тысяч.
Послышалась команда: «Всем сесть!». Уселись прямо на снег. Впереди началась погрузка. Сидеть было холодно. Чулки без резинок съезжали с поджатых колен, снег забивался в трико. Вдруг впереди, недалеко от нас, послышался крик: «Стой! Куда? Стрелять буду!». Я вскинула голову и увидела тощего парня, метнувшегося в сторону забора. На бегу он стаскивал с себя брюки. Защелкал затвор винтовки, и конвоир опять закричал: «Стой! Стреляю!». Отбежавший присел, стянул с себя штаны и закричал, нет, взвыл по животному: «А...А...А...» – его поносило. Конвоир нацелил в упор в него винтовку, но не выстрелил. Человек не смог испражняться с рядом сидящим товарищем. Рискуя быть убитым, он не опустился до скотства.
Продолжение следует.
