3 глава: Иваныч.
В свои 55, Иваныч чувствует себя на коне в любом состоянии. Самолюбив, напорист, циничен, по-бабьи сварлив и всегда прав. Когда-то давным-давно мечтательный юноша из казачьей станицы прибыл в эти края покорять море и все – пропал казак. Начинал матросом на траулерах, затем окончил штурманские курсы 200-тонников, быстро стал капитаном траулера, а сейчас, при обилии образованных специалистов, медленно, но, верно, катился вниз по служебной лестнице. Впрочем, были и другие, веские причины падения… Он уже и забыл, когда последний раз посещал отчий дом. Все время занят... В его обличье – смесь всех наций юга России: плоское, как сковорода, смуглое лицо с печатью презрения и недовольства, ехидные, слегка раскосые глаза и только нос картошкой, пожалуй, наш, русский. Когда-то смоляные кудрявые волосы давно утрачены, и сейчас при голом черепе Иваныч кокетливо стягивает их остатки в седой пучок, торчащий под затылком. Черные с серебром казацкие усы, на контрасте, действительно впечатляют: пышно охватывая овал рта и два подбородка, они змеей вьются до самой груди. Уж коли лыс – усами не возьмешь, зато шарф носить не надо! В остальном, второй штурман невысок, тучен брюхом, а кривые кавалерийские ноги делают его фигуру еще смешнее.
Не стоило бы уделять Иванычу столько внимания, но на пароходе мы ютимся с ним на общей площади, и прелести этого общежития я познаю каждый день. Наш с ним мир, включая мебель, закован в шесть кубических метров этой конуры. Мир тесный, сложный и противоречивый. Два мира, но как-то надо жить и выживать. По праву старшего по возрасту Иваныч занимает нижнюю койку, да наверх ему и не подняться. На стоянках, если не на вахте, я стараюсь сбежать домой, в другую жизнь. Для меня это спасение во всех смыслах. В море он совсем неплохой человек, очнется от береговых страстей и читает все подряд: журналы, газеты, что-то выписывает в большую амбарную книгу, строит графики…
– Графики счастья, Иваныч!?
– Слушай! Иди на!..
Иваныч насторожено смотрит на меня из-под очков, прикрывая ладонью свои секретные материалы. Насытившись свежей и не очень прессой, он четвертует каждую газету, складывает в стопки и развешивает в туалете на четыре крючка. Всяк сюда вошедший, сидя на горшке между русскими «Трудом» и «Правдой», лицом к латышским «Циня» и «Ригас баллс» поневоле приобщается к чтению и это Иванычу дико нравится.
– Пущай лучше читают, чем пьют! – Он очень доволен, но фраза меня всегда удивляет. Его морские истории стоит слушать.
– ...Мясо в рейс живьем брали, холодильников-то не было. На мостике, бывало, раскорячишься на крутой волне, вцепишься в поручень и слушаешь ночь в приоткрытую дверь. Петухи кукарекают, курочки квохчут в большой клетке на ботдеке. Там же, в загородке, и свинки хрюкают да визжат от страха, когда гребень ледяной волны охаживает их по хребтам. Свинья – животная деликатная, качки не переносит, пластом лежит, сердешная. Ох, а пускать их на мясо... вся команда, как по родным, исплакавши. Все по именам да с любовью: Манька, Зюрка, Чомба... И как вот такую милую Чомбу на мясо завалить? – Глаза его влажнеют. – Капитан Христом Богом просит: Братцы! Жрать нечего, выходи, добровольцы! Но меньше чем за бутылку спирта не соглашались. Стресс называется!
– Анатолий Иваныч, а как вы этих милых животных, ну... это?..
– Дак как-как? Кувалдой… – Сглотнет тяжело и на минуту замолкнет. – Так вот… Закроешь глаза, как дома в станице... и волны, уже не свинцовые волны, а степь без краю... Майдан, станишники, папа на коне, я у стремени… А, в море-то, братка мой, не зевай! Уж черная, с красным отсветом левого бортового огня волна крадется... Вот, нависла над мостиком, а ты все еще в деревне, хе-хе… И вдруг неведомая сила отрывает тебя от тверди да тонной студеной воды по морде, и ты под свинячий визг скачешь по рубке, как папин конь. Сначала по палубе, затем – по переборкам, а потом уж и по подволоку, давя пятками лампочки... И заканчиваешь свои скачки на жопе где-то в противоположном углу, а рухнувшая сверху тяжелая полка с лоциями ставит точку на твоем темени. Глядь, а уж Маньку, Зюрку и Чомбу как корова языком слизнула, уплыли вместе с загородкой. В бурной купели мелькнула белая жопка с хвостиком, пятачок с ушками, и низко, изображая чайку, над гребнем волны пролетел петух. Хрюки, кукареки, дескать – спаси! А как? Может, доплывут-долетят куда, если не околеют. В Норвегию аль на Фарерские острова. Волна-убийца называется.
– А заходы были за границу, Анатолий Иваныч?
– Да ты шо?! От причала до причала, четыре месяца не мывши. Зато придешь, – Иваныч блаженно жмурится, – и с чемоданом-то в кассу за зарплатой. У-у-у-у! Грузишь-грузишь пачечки ассигнаций в чемодан, аж до самого верху! Старыми еще. Крышечку-от коленкой вот так вот прижмешь, закроешь на ключик и пошел… Славное время!
– А куда пошел, Анатолий Иваныч? В баню?
Иваныч вдруг суровеет.
– Куда надо, туда и пошел, не твово ума дело... Давай вали отсюда, интеллигент засратый!
С ним хорошо в море. Но на стоянке... Спать с этой скотиной в одном помещении мука смертная: всю ночь что-то пьет и жрет в темноте. Чавкает, тяжело дышит, потом с грохотом роняет на стол буйную голову и храпит с переливами. Животные звуки и запахи возносятся ко мне. Пытаясь нейтрализовать бедствие, я смачиваю полотенце одеколоном и наматываю себе на лицо, но нет! С матюгами спрыгиваю вниз, изо всех сил зажимаю нос, дергаю за усы... Нет! Забираюсь восвояси. Растревожил – к Иванычу вдруг приходит желание пообщаться, он встает и, вцепившись в койку, шипит в лицо:
– Ну шо, ссука…
К дебатам я приступаю сразу: включаю надкоечный светильник, резко разворачиваюсь на пятой точке и – ды-дыхх, – обеими ногами бью в сальное рыло. Собеседник с грохотом сыпется куда-то вниз и до утра замирает. Ни звуков, ни запахов. В течение следующего дня наши отношения ровные, деловые, без воспоминаний.
Старый-старый штурман... Он всю жизнь обитает на пароходах и держит хвост пучком – жизнь удалась! Но бравада и громкие фразы несут в себе какую-то внутреннюю боль и обиду за не сложившееся бытие и одиночество. Ни кола, ни двора, ни жены, ни детей… Он не лезет в разговоры по душам, не жалуется, и я его иногда понимаю.
– Я никому ничем не обязан! Хочу – пью, хочу – не пью! А вы затраханы своим семейным счастьем и сопливыми детишками. Тоже мне, счастье! – И, повышая голос, подняв указательный палец вверх: – А дети чьи?! Вот в чем вопрос!
Его сжигают две страсти – водка и неукротимое обжорство. И если с первой он справляется в пределах своей зарплаты и долгов, то вечный голод постоянно толкает его на зачистку камбуза и кладовых, что категорически не приветствуется поваром дядей Мишей. Эта распря не имеет ни начала, ни конца. «Хлеб насущный» Анатолий Иваныч добывает исключительно ночами, так как дядя Миша в дневное время готовит пищу за закрытыми дверями, блокирует все подходы и общается только через раздаточное окошко. Он хорошо изучил вражьи повадки, но на круглосуточный контроль не хватает сил. Каждые сутки в четыре утра Иваныч меняется с вахты, и пока все спят, приступает к таинству хищения. У него это называется «снять остатки». По легенде, если поймают, он – народный контролер-общественник и внезапные проверки проводит лишь с целью поставить заслон «расхитителю» дяде Мише. Повара это просто бесит. Однажды ночью он закрыл-таки «контролера» в кладовке, но пока будил понятых, тот сожрал все улики. Открыли – сидит на мешке с картошкой и грустно смотрит на «комиссию». Свару устроил. Ей богу, никто из команды не сомневается в порядочности повара, но и второго штурмана не больно ругают. Жизнь скучна, а тут ежедневный спектакль, и сюжет закручен – скандалы, диверсии! В море несун – товар штучный, специфический. Сами подумайте, из одной двери вынес – в другую занес. Хищение? Вот и Иваныч так думает! Он любит сосиски, копченое мясо, колбасу, сметану. У него здесь дом! Каши-то да рыбы народу всяко хватит. Не вымрут, берег рядом. Да, честно говоря, он об этом и не думает – просто кушать хочется. По приходу в порт мы разбегаемся по домам и на несколько дней становимся мужьями, папами, решаем домашние проблемы, а Иваныч остается один и живет в своем стеклянном мире. Его комичная фигура неизменно встречает нас по возвращении. Всегда в одной позе, облокотившись левой рукой на планширь, он гусаром стоит на палубе, держа на отлете правую с дымящейся сигаретой. С этой точки виден весь причал до проходной, муха не пролетит. Целый день на встречах, только в паузе заскочит в каюту, рванет «подарочную» рюмку и назад. Радуется нам, как был бы рад собственным детям, – семья собирается, но тем не менее цепким взглядом оценивает полноту наших сумок, фиксирует нечаянный звон стекла. А вечером – праздник, опять мы вместе.
Нельзя сказать, что коллектив не пытался наладить его личную жизнь. Янка, второй механик, в Риге познакомил Иваныча с приличной одинокой женщиной-врачом. На автобус провожали «жениха» всем коллективом, купили в дорогу новый чемодан, мыло, носки, кое-что из исподнего, а на автобусной остановке выпили за молодых шампанского и разбили фужеры – мир да любовь! Он вернулся через два дня, угрюмый и с синяками. Я уж подумал, что на садистку какую нарвался, и наехал на Янку-сводника. Обидно стало, но Иваныч разговорился и поведал историю пылкой, но короткой любви.
День первый оказался и последним. Поначалу, там было все хорошо, вечером пили рислинг, беседовали о искусстве, внутренних делах и международных отношениях, а утром Анатолий Иваныч проснулся в огромной кровати, утопая в волнах голубого постельного белья, и жить дома ему понравилось. Невеста, почти жена, уже ушла на работу. Все было необычно. Голова светлая, он долго перекатывался с одного бока на другой, вспоминая ночное родео, разглядывал диковинные цветы на подоконнике, люстру, шторы с золотой ниткой на окнах. Затем с простыней на плече долго стоял у зеркала, пытаясь найти следы привлекательности в своей жуткой фигуре и пришел к выводу, что в свои пятьдесят четыре по-прежнему хорош. Однако надо и пожрать. Как кот в колбасной лавке, Иваныч осторожно двинулся в разведку. Начал с холодильника, и чутье старого моряка не подвело. Запотевшая бутылка «Пшеничной», колбаска Краковская с изумительным запахом, такая, знаете, колечками. Аж голову повело. Гирлянда сосисок, вязаночка сарделек, огурчики, разносолы домашнего приготовления... «А-ах, хозяюшка моя! – умилился старый штурман. – А чего ж дома-то да не откушать». К одиннадцати трапеза завершилась, Иваныч сыто рыгнул и замер. Рушилась привычная жизнь, и нечем себя занять. Томит... В квартире – срач, холодильник пуст, на столе – гора колбасно-сосисочных шкур, в туалете не смыто... Растерянный, он помотался по комнатам, пошуршал в шкафчиках – чистота! Позвонил любимой, распорядился по части продуктов и боком, как краб, помчался еще беленькой взять. В жизни необходима Цель. У Иваныча она появилась, и он устремился.
В те времена вино-водочные открывались аккурат в одиннадцать. Там у магазина, почувствовав родственную душу, он и перехлестнулся с местным дворником, служившим в Академии Наук ЛССР. Кстати, в Риге во второй половине восьмидесятых улица Авоту была центром политических дискуссий столицы – невзирая на нации, бухали все со всеми и делились мнениями, порой не без насилия. Основная тема стихийных полемик – как жить дальше? И святое – независимость. Тут третий подвалил, неопределенного политического окраса, но морда жуткая. «Я, – представился, – артист кино». Ну, наши с артистом и при трех пузырях приступили в академической дворницкой к диспуту. Даешь гласность! Жаркие дебаты завязались в связи с политическими событиями в стране и мире. Единогласно осудили антиалкогольную политику товарища Горбачева: козлина, бля, совсем задушил! Коснулись вопросов независимости: а как без нее?! Дворник после первого полстакана прочистил горло, принял историческую ленинскую позу и продекларировал: – Идите на хер! Да здравствует независимость! Тевия... Лай дзиво брива Латвия! Локомотив мировой экономики, мы Европу салом завалим... шпроты в Америку... РАФ-ВЭФ... трамваи… Спидола… в мировые лидеры... налей-ка еще!
Иванычу тоже палец в рот не клади, газеты читает, когда выпить нечего. Щурит хитрым глазом:
– А как Расеюшка да перестанет комбикорма гнать в Латвию, что свинки-коровки ваши будут кушать?! А газ?! А нефть?! А лес?! В семье братских народов… к победе коммунизма… плехни-ка на каменку!
Дворник плехнул, сказал заботливо:
– Закусите, товарищ, свежепросольным огурчиком – домашние… – И, уже полный сарказма, вернулся к теме: – Эва! Нефть, газ… – Он сунул в нос оппоненту огромный мозолистый кукиш. – Накося! А что такое биоэнергетика, знаете? Красный лапоть! За океаном половина электростанций на собачьих «искриментах» работает, а у нас этого самого добра – ногу некуда ступить… Народное достояние, все засрано! Как специалист говорю! Серы помогут, технологии предоставят, своего дерьмеца подвезут, если не хватит. А коровьи газы?! Чистый метан, надо только из коровы выдавить!
Дискуссия принимала академический характер.
Иваныч прожевал огурец и тоже перешел на «вы».
– Я бы на вашем месте сидел БЫ и не …дел БЫ! –
Он сделал акцент на втором «бы».
– Но позвольте, коллега…
– Не позволю!
Старый Штурман сделал глубокий вдох и пошел на приступ. Прям стегает аргументами и фактами, жжет глаголом. Приводит статистику по состоянию на первое января девятьсот восемьдесят седьмого в сравнении с девятьсот тринадцатым. Загибает пальцы: по производству хомутов и чересседельников на душу населения – в двадцать два раза – раз! По яйцам и шерсти – в двадцать раз – два! По производству зерна на душу населения в пудах…
Артист кино все кивает, он согласен с обоими и только за воротник закидывает. Заметили, поволокли из подвала на выход. Иваныч еще пинка дал интеллигенту, чтоб не умничал. Продолжили: «узкие места» дипломатично проскользнули во взаимных дружеских уколах, но по национальному вопросу крепко не сошлись. По словам Анатолия Иваныча, вроде ничья получилась.
– Я, – говорит, – коленкой-то его по яйцам, по яйцам, шоб не плодился!
Вот по этой причине и припозднился Иваныч к родному очагу. Левый глаз заплыл, под правым тоже фонарело, да и печать дворницкой швабры на медном черепе не красила. Самое время к родной груди прильнуть – слезы, отзывчивое женское сердце... Ан не случилось – на лестничной площадке уж и чемоданчик его с сатиновыми-войлочными трусами-тапками стоит, и замок на дверях сменен. Он было взывать, слюнит в стык дверной коробки:
– Илзе! Илзе! Драгоценная моя... государственные дела задержали… Д-дебаты!
А в ответ – ни гу-гу. Воистину, жизнь невозможно повернуть назад.
Глава 4: На промысле. Непогода
Двое суток траулеры валят и валят нам рыбу. Волна – баллов четыре-пять. Усталость такая, что некоторые даже на обед не идут, присаживаются на бочки с солью и тут же засыпают. Но, у кое-кого хватает еще сил шутить: спящему в рыбцехе Круминьшу заклеили очки рыбными этикетками и как только включили транспортер, его голова вместе с рыбой поехала по ленте. Не желая просыпаться, он долго тянулся телом вслед и уже в падении, ошалело вскочил на ноги. На рефлексе, как собака Павлова, ему удалось уложить несколько банок, прежде чем пришло осознание отсутствия зрения. Он снял очки, растерянно огляделся - видит, надел – ни хрена не видит. Опять снял, безумным взглядом прошелся по лицам и долго соображал, где находится. Наконец дошло, сорвал бумажки со стекол…
Долгий монотонный труд мне никогда не в тягость. Здесь находится только физическая оболочка, а сам я далеко-далеко улетаю в мыслях своих... Никого не вижу и не чувствую ни дела, ни времени. Руки и пальцы без устали, как роботы-манипуляторы, хватают банки, крутят и укладывают рыбу, но это делает другой человек. Там, глубоко внутри, я очень хорошо пою и наслаждаюсь собственным пением. Даю себе концерты, репертуар мой обширен, включая классику. Как гряну – «Ияа плааачу! Ияа стражду!» Матросы вздрагивают, смотрят на меня с опаской и ищут глазами Козловского. Я молчу, а они вздрагивают. Размышления мои носят философский характер и идут разделами: философия мира… космоса… взаимоотношений… любви… ненависти… Валяет пароход с борта на борт, и в проеме открытой двери на холсте синих небес то появляется, то исчезает облачко – косматый улыбчивый старичок, забавная плутовская рожица. Хитрющий! Махнул пару раз перед глазами, и вот уже пухлая бабушка в пестром сарафане и кокошнике плывет в небе. Чуден мир, только сумей увидеть. Прошлой весной мы были здесь же, западнее Большого острова, и случился Чернобыль. Люди, наверное, еще не осознали этой беды в полной мере. Куда идем вообще? В детстве меня завораживали удивительные открытия, светлое будущее… Но, может быть, пора остановиться? Прямо сейчас. Я уже вырос. Люди! Возьмите теплый дом, унитаз, телефон, самолет, ну, ладно, еще авто, а дальше – ни-ни. Разрабатывайте солнце, космос, прочую альтернативу, научитесь прибирать за собой, ведь уже все загадили. Пора! А войны? А оружие? Создатель подарил нам совершеннейшую планету – живите, козлы, мирно, размножайтесь, будьте милостивы друг к другу, стройте справедливое общество, берегите Землю. Но что-то в головы не вложил. По Дарвину, мы произошли от обезьян, и глядя на потрет основоположника – он прав. Хорошо писать теорию с себя. Не люблю фантастику, но кажется, мы чей-то неудачный проект. Некий «Х» создал эту жизнь и, быть может, сейчас следит за процессами, происходящими на Земле, до поры не вмешиваясь, иногда задавая новые параметры. Ему интересен итог. И пусть создателя называют Богом, Аллахом, Шивой, Буддой или кем-то еще, все равно он – КОСМОС. А мы плохо кончим, не сохраняя с благодарностью данный нам шанс. Господь, наверное, хотел гармонии, а мы создали хаос, деля свой мир на чистых и нечистых, бессовестных сильных и униженных слабых. Я видел, как живет ограбленная Европой Африка и сама Европа – есть с чем сравнить. А в нашей стране идеи хороши, но с некоторых пор бесплодны. Душит равнодушие. И представляется мне, что однажды этот неведомый Космос растерянно потрет лоб, глядя на то, что мы натворили, и нажмет на своем мониторе маленькую кнопочку. Гейм ис овер. Вот и сказочке конец, а кто слушал, тот молодец! А слушал только я!
Однако «посадка»! Что-то звонко шлепнуло, лента транспортера поехала вкось и порвалась, еще не закатанные банки с рыбой посыпались вниз и – тишина. На палубе оставалось еще килограммов двести салаки, не успели переработать. Коля-Буратина, зюзьгой неторопливо собирал остатки мятой рыбы и выбрасывал ее за борт. Чайки, эти отнюдь не добрые птицы, с противным криком набрасывались на халяву. Рыбцех опустел мгновенно, народ разбежался по каютам, и сон срубил богатырей. Я присел на бочку и машинально, как из ковшика, пересыпая соль из ладони в ладонь, наблюдал за механиками, которые вытаскивали транспортерную ленту на палубу. – Сурсыт всё, сурсыт, как мыска… Ити спать! – Стармех Матти, слегка оплывший светловолосый викинг, лукаво смотрит на меня. " Сурсыт, как мышка…» - мне нравится его русский язык и он знает, поэтому всегда с удовольствием общается.
– Матти, это надолго?
– Час пайтет.
Он здесь – единственный представитель соседней братской республики. Его этнос предпочитает уединенный образ жизни и не подвержен миграциям в пределах нерушимого Союза. Однако и в этой семье, как говорится, тоже не без «Матти». На родине, в рыбколхозе имени ХХ партсъезда, он прослыл оппозиционером и ярым сторонником буржуазной модели государственного управления. Был таким неудобным для начальства обличителем политического строя. Уж больно горласт – как завидит председателя, прям стервенеет и накидывается: «Христопродавец! – кричит на родном языке. – Предатель!» Председателю нужно очередные бабки из Москва-кюла окучить – пароходы купить, финское оборудование для рыбфабрики, еще кой-чего по мелочи, а тут этот ненормальный! От него просто устали, вот и нет пророка в отечестве своем. И то, не в Челябинск же его перевезли, а сам переехал по соседству и только на работу. В новом коллективе Матти попытался вернуться к революционному прошлому, но слушать было некому, и он как-то угас, стал чище что ли. Местное начальство делало вид, что не понимает мятежного, и обходило стороной, а в экипаже эту тему откровенно не поддерживали. Мы с ним сразу определились.
– Чем тебе не пришелся прибалтийский социализм? – спросил я его в нашем первом и последнем «политическом» разговоре. – Хутор есть, машина, деньги гребешь немалые, в тюрьму не тащат… вольный человек.
– Теньги, какие теньги, райськ! Я плякаль. Рупль – это теньги?
– А ты хотел бы золотыми слитками получать?
В позе полового я смахнул невидимые крошки у его живота, Матти непроизвольно сделал шаг назад.
– Темакратия, свапота… Вон финны сивут…
Я этой темы не люблю, но тут пришлось, чтоб больше не возвращаться.
– Вот мои наблюдения вашей жизни. По выходным десятки автобусов стоят у театра «Эстония» – сельский люд со всей республики приобщается к высокому, и это здорово! Прекрасные праздники песни в Кадриорге. Это ли не единение нации?! Ваш народ сам по себе, конечно, своеобразен, но раскован и детей делает побольше, чем в какой-нибудь Англии. Рождаемость падает, если люди не уверены в будущем или совсем зажрались, а вы прирастаете. Сколько у тебя детей, дай им бог здоровья?
– Трое…
– Сыты, без штанов не бегают? Ну вот. В магазинах все есть, чистое производство, современный флот, технологии, каких во всей стране не сыщешь... В первую
очередь все – вам. Образование на родном языке. Зарплаты. Шофер эстонского совхоза получает три сотни в месяц, а по соседству, в Псковской области, такой же водитель имеет сто двадцать. У рыбаков такая же хрень. Может, я чего не понимаю?..
На новом месте Матти нащупывал свой стиль поведения и, с моей помощью, нашел – мы просто оставили в покое эту тему. А все остальное в нем оказалось добрым: умение работать, отношение к людям и тонкий своеобразный юмор.
– Матти, до следующей рыбы успеем?
Он улыбается, смотрит на меня c легкой иронией.
– Успеем, канесно, успеем, бляка мука! А хули телать Валетя?! – подчеркивая известное, порой бессмысленное русское выражение. Для него это – всего лишь загадка фразы и смешная особенность русской натуры, а для меня символ, глубокий смысл. Не единожды после очередного облома судьбы я чесал в затылке: «А хули делать?» и жил дальше. В этом вопросе суть бытия русского. Уже потом либералы и борцы за народное счастье придумали «Что делать? Кто виноват?» Виновных находили всегда, а «что делать?» остается вечной проблемой…
Я поспешил в каюту. Какой уютной показалась мне моя верхняя койка! Иваныч вахтит на мостике, блаженство вдвойне. Весь сон – как миг, очнулся от ощущения движения и хорошей качки. За два часа море изменилось, сильно задуло с веста и раскатало серьезную волну. Часы показывали пятнадцать пятьдесят – мой выход на вахту.
На мостике Анатолий Иваныч сидит кучей на откидной скамеечке, пытаясь ножками крутить штурвал, получается смешно и совсем плохо. Судно рыскает и, черпая бортами воду, заваливается под волну. Ну бог с ним, сменил его, рулевого будить не стал, они устали в рыбцехе, пусть отдохнут. Баллов семь уже на дворе. При попутной волне мы бежим на восток в укрытие, в бухту Большого острова. Я глянул на карту: перебежка миль двадцать пять, три часа ходу. По радио позвал наших рыбаков, они уже выбрали тралы и бежали где-то позади. Ветрено, солнечно и совсем неплохо. Мы – тихоходы, гребень волны настигает нас, шипит белой пеной и пинком бьет в округлый зад. Корма подпрыгивает на секунды, дико воет оголившийся винт, а нос падает в подножье следующей волны. Затем все повторяется с точностью до наоборот – корма валится вниз, а нос устремляется в солнечное небо. Судно не удержать на прямом курсе, на горку поднимаемся одним боком, съезжаем уже другим. Штурвал огромный, и как ни старайся, за стихией не угнаться. Я не укачиваюсь, но на третьи-четвертые штормовые сутки начинаю дико психовать. Ноги и руки устают от непредсказуемых стремительных танцев, а в постели мучают непрерывные стойки на ушах и перекатывания. Люди в основном привыкают, но у каждого своя реакция: одни испытывают непрерывный голод, другие – бессонницу, третьих тошнит...
Я смотрю на носовой кап кубрика, металлическая дверь там надежно задраена, а волна бьет в нее, дробится и струями опадает на палубу. Пробежать оттуда на корму нет никакой возможности. Ребята там «постятся» и летают на матрасах в ожидании тихой заводи. Поесть, как и умыться, можно только у нас на корме. Туалет-гальюн тоже в нашем «Сити». Иной, отчаявшись приоткроет дверь, выглянет и тут же захлопнет. Хочешь переломать ноги – беги! Здесь же на мостике в маленьком закутке за фанерной дверью обитает радист Валдис – живая душа рядом на ночных вахтах. Стол с нагромождением радиоаппаратуры, стул и узенькая койка составляют внутреннее убранство его апартаментов. Сейчас он выглянул из своей радиорубки:
– Володя, ветер от веста двадцать-двадцать пять метров на три дня вперед. Делай ноги к берегу!
– Уже делаю, но галоп нашей лошади не более восьми узлов по волне и ветру. Сделай-ка лучше чайку.
Свисток «телефонной линии», капитан на связи в гофрированной трубе.
– Володя, когда эта хрень кончится, я уже матрас на палубу сбросил, не удержаться в койке.
– Еще пару часов скачек, капитан. Потерпи.
– Епта!..
Конец связи.
У меня в пути много времени, и я опять в раздумьях. Мои мысли никого не волнуют, никому не мешают, ничего в этой жизни не меняют. Читатель может ехидно засмеяться: «С думой о России». Именно так – сегодня моя дума не о семье братских народов, а об отдельно взятой России. «Счастливая старость» – так называют у нас старость. Всякого провожая любопытными взглядами, сидят у подъездов «счастливые» бабки. Они все про всех знают. Неподалеку режутся в домино «счастливые» дедки и под столом, глазом кося на супружниц, наливают в граненый. Их мир сузился до пределов этого двора и «что дают в магазине». А в магазине, на пике перестройки, водка в очередь, до драки, на прилавках морская капуста в банках, да позеленевшие от плесени плавленые сырки… Мне жаль стариков. Эти ржавые винтики с избитой резьбой достойны большего. На их плечи легли война, голод, горе потерь родных и близких, восстановление разрушенной страны и вот итог. А когда-то горели глаза… Именно они сделали мое детство счастливым, где каждый день приходило в жизнь что-то новое, светлое. В магазинах все было еще по-военному на развес, но было: подсолнечное масло и соленая рыба в бочках, сливочное и маргарин в брикетах, сухофрукты и крупы мешками, и, конечно, конфеты в больших картонных коробках… Бедно жили все, но не жаловались, а дети никогда не просили у родителей лишнего. Помню огорчение мамы и мое чувство стыда, когда я потерял в автобусе один из купленных накануне сандалий. Не разношены были, снял и забыл обуть… К счастью, она нашла.
На детской памяти, в шестидесятые, мой Новгород рос, ширился, оживал в больших стройках и лица вот этих труженников светились радостью и надеждой. Первые в космосе, первый телевизор «КВН» (Купил-Включил-Не работает) с толстенной линзой на крошечном экране, книги, журнальные подписки, поездки в Ленинград на экскурсии, спортивные секции, соревнования… Вы, читатель, летали когда-нибудь на зимнюю рыбалку в битком набитом «кукурузнике» прямо в центр озера Ильмень? А я летал, цена – пятьдесят копеек. Из областного центра регулярно совершались авиарейсы во все районы области, и пусть на АН-2, но, для неизбалованных советских людей это было очень приятно! «Зори», «Кометы», «Ракеты» разносили народ по Волхову, Ильменю и Мсте до самых дальних деревень… Когда же стали заболачиваться? Как ни странно, сразу с окончанием моего детства. В 70-м, после второго курса я приехал в отпуск, а уж ничего и нет… Прошедшие войну и разруху, знавшие слово и дело кадры ушли, а на смену им поспешили вот «эти», скользкие... Новые хваты отлично обустроили свой быт, научились врать об успехах и, пока не бахнет, молчать о проблемах. В победных реляциях, время для них сжалось: не успели посеять, а уже докладывают об окончании жатвы и рекордных урожаях. Не построено, ничего не доведено, а уже трубят… Дряхлели бессменные вожди, переселяясь прямо из кресел под кремлевскую стену, и страна каждый раз замирала: кто следующий? В пылу говорильни опять забыли о главном – о народе. Была надежда на Андропова – номенклатура вспотела, заметалась в панике, но после его скорой смерти облегченно вздохнула: Царствие небесное, пущай там руководит!
Я пытаюсь вспомнить, а как у нас называется молодость? И не могу найти ответа. Бесшабашная? Отважная? В голову лезут «созидатель», «строитель», «романтик». Значит, никак наша молодость не называется. Всякая самостоятельная жизнь начинается с чистого листа, и поневоле приходится обращаться к власти с вопросами. Жилье, место в детском саду, болезни, быт... Для этих гуманных целей созданы Комитеты, Комиссии, Исполкомы, Управдомы, и везде при хорошей зарплате и привилегиях там заседают весьма ответственные люди. Горкомы, райкомы, обкомы, ЦК, отделы, подотделы... Не страна, а сеть ячеек, и все хотят сладко кушать, но не работать. Их «работа» с «массами» порождает апатию, ломает людей, делает их хуже, злее. Бойся равнодушных. К ним вначале входишь с надеждой – должны помочь. Потом «бьешь челом» уже без всяких надежд, но надо! Ты кукожишься, приходишь еще, еще, и они уже приучили тебя тихо закрывать за собой дверь. Наивный парень, начав жить, ты сразу упираешься лбом в холодный айсберг больших и маленьких чиновников. Их – тьма, от генсека до начальника коммунального хозяйства. Главная задача этих мерзавцев – не решать, а создавать людям проблемы. Так вот порешаешь все – и исчезнет должность. Свою нужность они доказывают очередями в свой кабинет. Стоя пред ним, уже через десяток слов чувствуешь себя попрошайкой, становится стыдно, что оторвал занятого человека от важных дел. «Вы еще ничего не создали, а уже…», «Вам государство дало бесплатное образование, а вы…», «Поживите с мое…», «Люди по двадцать лет ждут…», «…положено шесть квадратных метров на человека, а у вас шесть и одна сотая! Вы лучше других?», «Ну что ж, что квартиру заливает? Водопроводчик завтра придет… Может быть».
Пастыри не те, но что-то и в нас самих, ведь «они» – это мы. Гуляют по Новгороду молодые ребята с орденами Красной звезды на груди, боевыми медалями. Горды. А на центральной аллее Западного кладбища стоит мемориал погибшим землякам-афганцам, и фамилии, фамилии… Это тоже мы.
Добрые и злые, бессребреники и скаредные, отважные и робкие, простодушные и подлые… талантливые, и действительно бесшабашные… Все – мы. Без прикрас.
Пятнадцать лет назад, после мореходки, я ринулся в свою молодость с открытой душой и сердцем, но дурак дураком. Личная жизнь и жизнь в социуме – две половинки одной стандартной человеческой жизни. И если первую ты выбираешь сам, то вторая тебе неподвластна, здесь не действуют законы любви, взаимопонимания и помощи. Уж поверьте, идеалисты, столкнувшись с жизнью, быстро переходят в категорию пессимистов и никогда – наоборот. И если нет в тебе хитрости или связей, то максимум через год – оппа! – и ты уже среди своих, тех, кто пишет на стенах общественных туалетов «Жизнь – говно». Некоторых выносит в фаталисты. Я из них.
А что же «эти»? Они не одеваются, не покупают продукты в наших магазинах, у них свои каналы снабжения, свой отдых, свой круг. Им не надо ехать в Ленинград за мебелью, товарами и продуктами, а в Ригу или Таллинн – за приличной одеждой, детскими игрушками. Порулили чутка и не туда заехали – теперь перестройка, гласность… простите нас, россияне! Кому перестраивать? Конечно, им, с человеческим лицом. Не будут же они сечь себя публично, каяться, бросать в толпу ключи от кабинетов... Не для того страдали, тяжкий крест несли. Привычный детский мир, где все менялось к лучшему, в реальной жизни стал равнодушным, чужим и хули делать?..
В свистопляске волн и невеселых дум пролетели два часа, и вдруг узкой полоской по носу открылся берег. По мере приближения он становился все рельефней и явственней. Совсем пустынный, только кустарник стелился по земле под силой мощного ветра. Вот на входе в залив уже четко обозначилась граница волн и тихой воды, и я на плавной циркуляции вывожу судно из шторма под защиту берега. Раз! И никакой болтанки. Ивар готовит левый якорь к отдаче, у меня на мостике чиркает эхолот: двадцать, пятнадцать, десять метров под килем, пять метров и сотня метров до прибрежной каменной гряды. Машина стоп. Перевожу ручку машинного телеграфа на «Малый назад». Мне нравится: эти СРТэшки при переходе с переднего на задний ход делают такой легкий помпаж – сипло, по-старчески кашлянет из трубы – кхы-кхы – и пошел бурун из-под кормы в нос. Сначала темно-, потом светло-зеленый с пенным гребнем, он добежал до середины судна – скорость ноль, побежал дальше – судно начало движение назад и – «Стоп машина». С крыла кричу:
– Пошел левый якорь, полторы смычки на брашпиль!
Загремела якорная цепь, бак скрылся в клубах ржавой пыли. Якорь забрал грунт, при выходе на цепь взнузданный пароход дернуло, повело и выйдя в линию, он замер. Фиксирую на карте место, отмечаю кратчайшие дистанции до берега и даю отбой машине. Приехали, с непривычки давит на уши звенящая тишина. Близко торчащие из воды, обгаженные чайками валуны смотрятся мрачно. Туда не хочется: если ветер повернет на прямо противоположный, есть риск подсесть на камни, но я учел этот возможный вариант. Ветер ревет уже где-то высоко над мачтами – поздно, брат, мы надежно прикрыты. Десять минут до конца вахты, сейчас пожалует на мостик Яков Егорыч. Его лицо, синяки и ссадины на плечах совсем зажили, и происшедшее, кажется, было давным-давно. Да и было ли? Слышу тяжелую поступь на трапе, дверь открывается, и в штурманскую входит Яша. Он, как всегда, нетороплив и серьезен.
– Добрый вечер, Яков Егорыч, тебе повезло, стоим на полутора смычках цепи, на левом якоре. Отдых, но не расслабляйся, следи за ветром, начнет дрейфовать – сразу зови. Кратчайшие дистанции до берега выставлены на радаре – почаще заглядывай. С мостика не уходи, кругом камни. Все, я пошел.
Яша взглянул в экран локатора, кивнул головой и занялся приготовлением чая.
