Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Покинув в первой части нашего вояжа по марту 1824 года Одессу, мы по традиции переносимся в обе столицы, в которых дежурят наши неизменные корреспонденты братья Булгаковы. Но что-то подсказывает - невесёлым будет нынче март. Александр Яковлевич со всей живостью и лёгкостью пера поведает нам об ужасной утрате, постигшей графа Фёдора Васильевича Ростопчина.
- Мои несчастные предчувствия сбылись, любезнейший друг, но не мог я ожидать так скоро потерю, которую и самый бесчувственный человек не может не оплакивать. Завяла навсегда эта милая роза, не стало графини Елизаветы Федоровны Ростопчиной. Она скончалась сегодня в 6 часов утра. Ты можешь себе представить положение отца. За мною прислали в 9 часов, и с того времени до теперь, то есть до полуночи, был я все там. Я бедную Катеньку свою, коей сегодня рождение, почти и не видал целый день; но как было покинуть графа в такую минуту? Он душу раздирает, скитается как тень; счастье, что много плачет. Мы с Наташей обедали у них в четверг, и Лизавета Федоровна с нами обедала, с того времени стали ее оставлять силы ежеминутно... Она показала величайший дух. Завтра в 8 часов вынос тела в приходскую церковь, а в понедельник похороны... Кому бы жить, кажется? Красота, молодость, разум, доброта, богатство, знатность – все это смерть поглотила, ужасно! Она умерла у отца на руках, но потеряла память за полтора часа до кончины и, кажется, наконец не страдала... Мы все еще поражены ужасною, безжалостною смертью прелестной этой Ростопчиной. Все способствует, чтобы сделать жесточайшим это происшествие. Красота, молодость, твердость покойницы и неожиданность столь скоро разрушения! Вообрази, любезнейший друг, что она знала всю опасность своего положения, скрывала оную от отца и матери, чтобы их не огорчать, и взяла с Альбини честное слово, что он не объявит им опасности, пока она сама сего им не скажет. Еще в четверг обедала она с нами за столом, будучи ужасно слаба; в пятницу хотела идти за стол, но мать уже не пустила и положила ее в постель. Под вечер сделалось удушье, явился доктор, и тут видел он, что дело идет к концу; чтобы успокоить ее, дал он ей опиум, который имел хорошее действие. Она исповедалась, причастилась и маслом соборовалась с большой твердостью; часто спрашивала, тут ли госпожа Тончи – для того, что дала ей продать большую часть своих нарядов и ожидала нетерпеливо деньги, чтобы раздать своим служанкам до кончины. Видя, что отец и мать от нее не отходят, при всей своей слабости Лиза привстала, надела свой ночной чепчик, взяла часы, завела их и сказала: «Я чувствую себя лучше, кажется, я посплю, подите тоже ложитесь; когда я проснусь, вас предупредят». Однако же граф и графиня остались с нею. Собравшись с силами и взяв за руку отца, она сказала: «Батюшка, я частенько бывала резка во время болезни, и за то прошу прощения у всех и особенно у сестры моей Натальи; напишите ей о сем, да неплохо было бы сказать о сем и погромче, ведь она несколько глуховата»; потом, поцеловав у отца руку, прибавила: «Батюшка, я прошу у вас милости: когда меня уже не станет, умоляю вас разделить на две равные части приданое, которое вы мне назначили, и отдать его моей сестре!» Какая твердость и доброта ангельская! Потом, оборотясь к брату: «Андрюша, вот мои часы с цепочкой, носи их и помни о своей сестре Лизе!» Все рыдали, а она была покойна. В половине четвертого часа она сказала отцу: «Мне лучше!» – и более уже не говорила; в 6 часов преставился этот ангел, отец держал ее за руку. По этому рассказу, кто и не видал ее в глаза – должен плакать; каково же отцу лишиться дочери, которая услаждала его душу качествами своими, наружными прелестями льстила его самолюбию! Бедный граф в таком положении, что я, право, не могу решиться оставить его; вот два дня, что только что не ночую у него. Лиза точно живая в гробу, я никогда не видывал такой выразительной улыбки в теле, обезображенном смертью. У нее есть служанка Софи из Парижа, которая все стоит на коленях и повторяет: «Вот увидите, она встанет, она не умерла, это действие опиума, я видела много умерших, они никогда не бывают такими».
Сегодня вынос тела, завтра погребение; положат ее на Пятницком кладбище, где лежат уже брат ее и сестра, очень давно умершие. Графиня Ростопчина с великой твердостью переносит это несчастие; счастье, что оба плачут. У графа от слез распухли ужасно глаза, и судороги в животе его мучают, однако же он на ногах. Весь город приходит к графу, хотя он не рассылал карточек с объявлением своей утраты. Он принимает только близких, а ко многим меня высылает с извинениями
Здесь, вероятно, надо пояснить, что Булгакова и Ростопчина связывала более чем десятилетняя дружба - ещё с 1812 года, когда второй получил назначение на посты московского градоначальника и генерал-губернатора. В свою команду граф причислил в качестве личного секретаря и Александра Яковлевича. В мемуарах своих Ростопчин так отзывался о Булгакове: "... получил отличное воспитание и хорошо учился. Он служил в звании секретаря посольства при нескольких дворах. Я оказывал ему сначала доверие, а потом и дружбу. Он был сыном человека высоких достоинств, бывшего при Екатерине полномочным министром в Константинополе и послом в Варшаве". Уже по тому, как Булгаков описывает свои бдения у Ростопчина после трагической смерти восемнадцатилетней бедной девочки, можно понять, до какой степени они с графом сделались за это время близки.
Читатели "РУССКАГО РЕЗОНЕРА", верно, помнят по февральскому выпуску "Однажды 200 лет назад" отставного капитана Егора Павловича Метаксу, буквально спасённого нашим славным хлопотуном Булгаковым от долговой ямы. Представьте, трагическая история с кончиной Елизаветы Фёдоровны Ростопчиной имеет своё продолженье - и в прямой связи с тем самым Метаксой...
- Граф Федор Васильевич вчера, говоря о прекрасной душе своей покойной дочери, прибавил: «Мы доверим вам, любезный друг, одну тайну, не говорите пока о сем, но только предупредите Метаксу. Лиза, зная состояние Метаксы, поручила мне передать ему наследство, которое она ему составила прежде своей смерти; она назначила ему 5000 рублей. Надеюсь, он их примет?» Сие меня очень тронуло, и я ему отвечал: «Я не знаю, кем более надобно мне восхищаться: вами ли или ангелом, коего вы потеряли; только думаю, что вы сами придумали такой деликатный способ сделать добро несчастному, но ежели дело обстоит так, как вы говорите, то как же не принять даяния, идущего от такого ангела, как ваша дочь, да при том безденежье, в каком пребывает бедный Метакса? У него, правда, уже нет долгов, но и впереди у него ничего нет». Оба мы были тронуты до слез.
Видимо, этим мартом Петербург стыдливо помалкивает, в то время как Москва являет чудеса трогательности. Мы ещё не закончили с Александром Яковлевичем. У него хватает души и сил ещё на одно благое деяния. Представьте - он, да Вяземский, да ещё славная компания московских филантропов затеяли выкупить некоторого талантливого скрипача Семёнова... Впрочем, почитайте!
- Весь город занят теперь концертом, который общество отборное намерено дать для выкупа скрипача Семенова. Князь Алексей Борисович Куракин, коего он крепостной человек, требует за освобождение его 10 тысяч рублей. Общество, составленное из двухсот человек, заплатит по 50 рублей за билет, вот и сумма. Чтобы привлечь более охотников, будут петь и играть на этом концерте отборнейшие аматеры; княжны Горчакова и Трубецкая и Риччи будут петь, Грибоедова – играть на арфе, Рахманова – на фортепиано, и проч. и проч. Я боюсь только одного (и вчера говорил Вяземскому это), что много наделают шума, что дойдет до Куракина, и он, уязвленный тем, что, по правде говоря, делает мало чести такому богатею, как он, либо от стыда, либо от злости испортит весь прекрасный план. Он требовал некогда 4000 рублей; теперь сказал Семенову: «Ты мне стоишь более 20 тысяч рублей; ну, грех пополам, дай мне десять тысяч, и я тебя отпущу». Вяземский и Виельгорский очень хлопочут об успехе этого предприятия, но не легко найти и 200 человек по 50 рублей. Намерение благое, конечно; но ежели говорить беспристрастно, то у Семенова есть здоровье, талант, молодость, – сколько бедных не имеют сих выгод! Увидим, что будет, а я охотно дам свои 50 рублей. В городе есть партия, которая против этого плана.
Между нами - Куракин, конечно, свинья. Вот что ему эти 10 000? Член Государственного Совета, председатель департамента государственной экономии Государственного Совета. Вероятно, упрямец редкостный... А мы в отместку разместим ниже портрет этого сановного сквалыги.
Впрочем, подождите... кажется, мы оказались не вполне справедливы к князю. В письме от 24 марта Александр Яковлевич Булгаков поясняет позицию Куракина:
- Князь Николай Борисович Голицын писал Виельгорскому именем князя Алексея Борисовича Куракина, что он согласен дать отпускную Семенову и что условленные 10 тысяч рублей должны быть отданы здесь Куракинской богадельне, что у Красных ворот. Стало, и князь делает хорошее употребление из суммы этой и будет изъят от всяких упреков. Концерт по 50 рублей за билет есть, конечно, вещь еще небывалая нигде, цель благотворительная, а все это без стараний Виельгорских и Вяземского не состоялось бы... Ты в оном сомневаешься, чтобы посредством концерта можно было собрать 10 тысяч рублей, однако же это сделалось, и Семенов вне себя от радости. Нашлось 1984 охотника, за остальные шесть билетов платит Виельгорский. Залу дал безденежно Скарятин, а освещение и прочие издержки взял на себя также Виельгорский.
Константин Яковлевич умиляется в ответ:
- Радуюсь сердечно за Семенова, мой милый и любезнейший друг, и хвалю поступок князя Алексея Борисовича. Можно было бы вполне предположить в нем заднюю мысль, когда потребовал у Семенова 10 тысяч рублей, но, уверяю тебя, я бы не догадался о подлинном употреблении, какое хотел он им сделать. Вообще все хорошо повели себя в этом деле, и главным образом публика московская и покровители этого бедного малого, показавшие такую щедрость, и не токмо на словах, что менее стоит, да и не производит такого действия. Рукоплещу отсюда и Виельгорскому, и Риччи, и всем прочим.
Понижаем градус милоты и вместе с дерптским студиозусом и неплохим (пока - просто неплохим! И однозначно - не без дарований) поэтом Николаем Языковым 2 марта отправляем письмо старшему брату Петру Михайловичу в Симбирск. Кстати, - снова о Пушкине! И, представьте, у этого дерзеца, оказывается, есть собственное мнение о "Бахчисарайском фонтане" - и оно весьма сильно разнится с мнением российского культурного сообщества!
- "... Я читал в списке весь Бахчисарайский фонтан Пушкина: эта поэма едва ли не худшая из всех его прежних; есть несколько стихов прекрасных, но вообще они как-то вялы, невыразительны и даже не так гладки, как в прочих его стихотворениях. Что-то каков будет его роман в стихах Евгений Онегин? Его тоже, как Бахчисарайский фонтан, вперед расхваливают: чтобы также не обмануться!"
А теперь мы вновь переносимся - но уже южнее, в Нежин, в тамошней гимназии какой уж год учится Николенька Гоголь-Яновский и изводит родителей просьбами самых разнообразных свойств и природ. В последний раз мы виделись с ним январём. На тот раз его обуяла тяга к прекрасному - игре на скрыпке (правда, смычка у скрыпки почему-то не оказалось) и к живописи. 30 марта, видимо, давно не получая никаких известий (и подарков) он в отчаянии пишет:
- Дражайшие родители, папинька и маминька! Долгое молчание ваше удивляет меня, не знаю, какая тому причина. Месяца три не получаю от вас известия. Это повергает меня в горестное уныние. Я начинаю думать, не случилось ли вам какого несчастия (чего сохрани бог). Ради бога не терзайте меня сим печальным недоумением. Утешьте хоть двумя словами искренно вас любящего сына Николая Гоголь-Яновского. P. S. Я с нетерпением ожидаю присылки тех вещей, о которых я вас просил. Прошу вас покорнейше прислать мне для рисования тонкого полотна несколько аршин.
Забегая несколько вперёд, замечу, что периоды длительного молчания в переписке с сыном вообще были свойственны Гоголям-Яновским. Пропасть и ничего не писать ему по паре-тройке месяцев - обычное дело. Вероятно, хозяйственные хлопоты и несколько более сдержанности, чем у тоскующего вдали от дома Николеньки, объяснение тому. А мы же заключаем март замечательным вневременным (можно, к примеру, смело заявить, что изображен март 1824-го) пейзажем нашего современника Владимира Жданова, да и пора к стихотворной поэтической виньетке!
За Поэзию нынче у нас ответственен... Вильгельм Карлович Кюхельбекер. 1 марта 1824 года он пишет своему любовному предмету Авдотье Тимофеевне Пушкиной весьма средненькие (вы чуть позже поймёте - о чём я) стихи. Знакомы они уже два года, но, кажется, надежды на их соединение нет ни малейшей. Кюхельбекер беден, у него скверный характер, нет ни службы, ни дома. Какая уж тут семья? К слову сказать, уже позже, будучи сосланным с Сибирь, бедолага всё ещё надеялся, что Пушкина, подобно другим "русским женщинам", найдёт в себе силы объединиться со страдальцем. Нет, не нашла. Зато Кюхельбекер не на шутку увлёкся 19-летней дочкой баргузинского почтмейстера с забавным именем Дросида: "Великая новость! Я собираюсь жениться… Для тебя, Поэта, по крайней мере важно хоть одно, что она в своем роде очень хороша: черные глаза жгут душу; в лице что-то младенческое и вместе с тем что-то страстное, о чем вы, европейцы, едва ли имеете понятие". Но это всё, разумеется, будет после, а сейчас - вот... Кстати, прямых доказательств того, что Авдотья Тимофеевна - дальняя родственница Александра Сергеевича нет. Как не доказано и обратное.
Я ль день драгой и горестный забуду,
Когда на праздник сбиралися совсюду
Родные и друзья,
Когда безжалостной судьбою
Единый я
Был разлучен с тобой, с моей душой?
К тебе рвалося сердце, - ах! вотще!
Мелькал твой образ предо мною
В прелестной, сладостной, мучительной мечте;
Но, далеко от милой,
напрасно в путь туманный я глядел, -
Мне в одиночестве блеснул и смеркнул день унылый!
Увы! И тот же мне удел:
И ныне стала между нами
Тяжелая судьба моя!...
Но пусть морями, пусть горами,
Пусть злобой от тебя отторгнусь я:
Тебе принадлежу навеки, жизнь моя!
Ты ангел мой, ты мой хранитель-гений!
Нет! Не для скорби создал нас творец:
В твоих объятьях наконец
От всех житейских отдохну волнений!
Таким - или примерно таким - увиделся мне март 1824-го, а уж хорош он был или плох - решать всяко не мне, я - всего лишь скромный собиратель и огранщик драгоценностей, щедро рассыпанных по отечественной Истории.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "Однажды 200 лет назад...", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу
